Антон Орлов
Заблудившийся караван

Раньше я радовался зиме, как пьяный заяц. Круговерть ледяных папоротников на окнах. Сиреневые вечерние улицы в морозном мареве, выманивающие за порог неясными обещаниями. Все оттенки снега – от совершенной нетронутой белизны в алмазных искрах до полуденно-голубоватого, от разлитой на закате музейной позолоты до печально сияющего лунного молока. Восхитительный «Зимний капучино» в моей любимой «Кофейне-на-Бугре». Все это казалось замечательным – до тех пор, пока мы не заблудились в дебрях зимы. Разве можно любить то, что тебя убивает?

Началось с того, что нас догнала наползающая с запада пасмурная мгла. Или с того, что запил Куто Бочка, следопыт каравана? Да без разницы, то и другое случилось одновременно.

Когда небо заволокло облачной ватой в несколько слоев, штурман убрал свои приборы в сундучок до следующего раза: нет небесных светил – нет и навигации. А Куто к тому времени уже дорвался до неприкосновенной капитанской заначки и был хороший. Обычный для караванщиков инцидент, не давать ему больше пить и сунуть башкой в сугроб, чтобы поскорее протрезвел, но у него мозги съехали набекрень, началась белая горячка. Тут еще и компасы «поплыли». Одолев две трети пути от Магарана до Кордеи, мы увязли в этой стылой белизне, как муха в холодной патоке.

– Матиас! – Это Джазмин, моя учительница. – Готовься, сменишь Ингу.

Мы, трое магов – ну, если честно, одна магичка и двое учеников первой ступени, – пытаемся вернуть Куто в дееспособное состояние. Если не получится, всем конец. Дорогу через Лес в облачную погоду найдет только следопыт. Или, как вариант, лесной колдун, но мы же не лесные, мы классические.

Джазмин зябко кутается в большую шубу из черного с серебристыми кончиками меха. Мерзнет. Скверный признак. То есть совсем хреновый. Все мерзнут, но она же колдунья, и если у нее не осталось сил на собственное тепло – значит, вымоталась до крайней степени.

Она высокая, с меня ростом. Сухопарая и фигуристая, хотя под шубой не видно. Удлиненное смугловатое лицо из тех, что называют породистыми. Кожа пожелтела, щеки слегка ввалились, но горделивые скулы и изящный нос с горбинкой по-прежнему производят царственное впечатление, к ней даже капитан обращается «миледи». Большие блестящие глаза цвета крепкого кофе, несмотря ни на что блестящие, хотя на покрасневших белках проступили веточки сосудов. Губы подкрашены вишневой помадой, тоже несмотря ни на что. Тяжелая грива вьющихся иссиня-черных волос ниспадает почти до пояса. Нашей наставнице двести сорок семь лет – подвид С, естественно. Редко бывает, чтобы кто-то из магов не принадлежал к подвиду долгоживущих. По-настоящему ее зовут Ясмина, но она обожает джаз, поэтому переделала свое имя. Еще она обожает сигареты и кофе, в последние две недели переводит то и другое в немереных количествах.

Джазмин держит защитный полог, чтобы нас не почуяли на расстоянии кесейские шаманки, и вдобавок она применила чары полусна, не позволяющие пассажирам удариться в панику. Полусон замедляет мыслительные процессы и скорость реакции, поэтому действовать он должен избирательно, не затрагивая караванщиков. Ей пришлось сплести до умопомрачения сложный узор, распознающий, кого надо убаюкивать, а кого нельзя. Громадный расход сил, так что есть с чего мерзнуть. На сколько еще ее хватит – на неделю, на полторы? А потом кесу и паника сметут нас, как швабра паутину.

Джазмин нервно затягивается, дорогая сигарета с серебряным обрезом слегка подрагивает в длинных тонких пальцах, как будто выточенных из помутневшего янтаря.

– Матиас, ты мне не нравишься. После сеанса с Куто не забудь вздремнуть, договорились?

А сама она когда спала в последний раз? Она ведь не только держит защиту, она вдобавок пытается вытащить тронувшегося следопыта из того бездонного водочного омута, в котором утонула его забубенная душа, и раз даже у Джазмин ничего не получается – дела плохи. И для Куто Бочки, и для всех остальных.

Не подозревал раньше, что она такая сильная. Она свою силу не выставляла напоказ, и сперва я думал, что попал в ученики к колдунье из тех, что практикуют бытовую магию средней руки, создают иллюзии для киношников, могут кого-нибудь подлечить – и ничего из ряда вон выходящего.

Машины стоят, словно вереница уснувших железных зверей, вокруг протоптаны в сугробах тропинки. Опрокинутая чаша небосвода до самого верхнего дна забита мерзлыми облаками.

Из медфургона выбралась Инга. На ней меховая куртка и штаны с начесом – после полученного от Джазмин нагоняя больше не рисуется перед простыми смертными, бережет тепло. Глаза на слегка осунувшемся, но все еще свежем лице сверкают так, словно их обладательница того и гляди врежет тебе под дых.

– Пьянчуга по-прежнему. Сейчас будут обтирать и переодевать. Повесила бы его на ближайшем дереве – как предателя, вниз головой.

– Ты сумеешь разогнать тучи или найдешь дорогу до Кордеи без следопыта?

Не могу удержаться, как будто за язык потянули.

– Нет, поэтому придется отрабатывать этот дохлый шанс до конца. А ты, Матиас, в зеркало посмотрись. У тебя на лице написано: кто-нибудь добренький, заберите меня отсюда!

– Детишки, перестаньте, – машинально, без привычной твердости, роняет Джазмин, стряхивая пепел на снег изящным, но чуточку смазанным из-за дрожи в руке движением.

Мы с Ингой неприязненно переглядываемся, но умолкаем. Посторонние иногда принимают нас за парочку ершистых влюбленных, которые «бранятся – только тешатся». А вот ни фига. Никакого влечения ни с одной стороны не было и в помине, с самого начала. Мы с ней друг друга не принимаем. Это взаимное чувство зародилось на глубинном уровне и не имеет ничего общего ни с соперничеством двух учеников, ни с мелкими личными обидами.

Инга хорошенькая, многим нравится. Сам я, чего там врать, довольно нескладный, физиономия невыразительная – не принц из девчачьих мечтаний, знаю, но и не урод. Здесь все это не имеет значения. Мы с ней словно принадлежим к враждующим расам, все равно что я человек, а она кесу, или наоборот. Нет, даже сейчас выходит не совсем то. У людей с кесу вражда открытая, понятная, из-за биологических и прочих различий, а нас с Ингой разделяет что-то сугубо внутреннее и абсолютно непреодолимое.

Возможно, Джазмин понимает, в чем дело, но вслух не говорит. До того как попасть к ней в ученики, мы не были знакомы, жили в разных городах – я в Юлузе, Инга в Шебаве, да и после наше взаимное неприятие проявилось не враз. Вероятно, когда Джазмин увидела, какие аховые между нами складываются отношения, она пожалела о своем выборе, но отсылать кого-то из нас тоже пожалела.

Мы с Ингой только однажды были заодно. Когда у нас появился общий противник – Ажальбер, книжный упырь. Парень примерно нашего возраста, не колдун, учится в Магаранской Гуманитарной Академии. Сейчас, наверное, уже доучился. Он засел у нас в печенках после того, как глумливо изругал наши любимые книги. Не надо было с ним на эту тему, но мы же не знали. Ажальбер начитанный – нам и не снилось, однако интерес к художественной литературе у него специфический: читает все, что ни попадется под руку, с целью авторитетно порассуждать о том, какая же это дрянь.

Я обычно погружаюсь по самую макушку в те вымышленные миры, которые возникают из россыпи черных значков на белой бумаге, и они для меня становятся как настоящие. У Инги то же самое, хотя нам с ней нравится разное. А у нашего магаранского знакомца Ажальбера интерес к этим мирам специфический: он их кушает.

Мы решили поквитаться за свои любимые книжки. Волшба отпадала, это даже не обсуждалось: если ученика застукают на таком номере, будешь потом целый год прозябать на складе, сохраняя от порчи стратегические запасы продовольствия. Ага, вы правильно поняли, имеется в виду долгий год, в котором тридцать два стандартных по староземному счету. Зато я додумался до другого способа мести, безопасного для исполнителя и в то же время более изощренного.

Мы подсунули Ажальберу произведение настолько совершенное, что даже он не смог выцедить ни одной мало-мальски обоснованной гадости. «Дорогу к озеру» Рерьяна. Пришлось покупать вскладчину дорогой шоколадный набор для библиотекарши, чтобы одолжила на несколько дней раритетный том из читального зала, но предприятие того стоило. После новелл Рерьяна Ажальбер скис, как забытое возле батареи молоко. Он ведь книжный упырь, а тут вроде скушал порцию, но калорий не получил. Представьте себе медузника, эту летнюю ночную напасть: вот он заплывает через открытую форточку в комнату, присасывается к спящему человеку, а потом обнаруживает у себя в желудке вместо крови шампанское. Медузник, наверное, сдохнет. Ажальбер не сдох, но настроение мы ему основательно так испортили.

Со стороны может показаться, что мы с Ингой ополчились против книжного упыря за одно и то же, только на самом-то деле каждый защищал свои собственные миры, которые мало где соприкасаются.

Пассажиров снаружи не видно. Лишь мы да караванщики, и еще вышла подышать свежим воздухом госпожа Старый Сапог – единственная пассажирка, на которую убаюкивающие чары Джазмин не действуют. Впрочем, она в них и не нуждается. Суровая особа, на лбу написано. Старый Сапог – это я мысленно прилепил ей такое прозвище, а вообще-то госпожу зовут Тарасия Эйцнер. Вначале мне показалось, что она тоже колдунья, но почему тогда не участвует в нашей спасательной работе? Правда, я ведь ни разу не засек, чтобы Тарасия творила хотя бы самую простенькую волшбу.

Непонятно, что она собой представляет. Моложавая, черты лица правильные, волосы гладко зачесаны назад, собраны в пучок. Одета не броско, но и не дешево. Это первое впечатление, а когда присмотришься, становится чуток не по себе. Тяжелый взгляд, и лицо жесткое, как подметка пресловутого сапога. В ней ощущается что-то неистребимо старое, заматерелое. Кто она – судебный исполнитель? Хозяйка подпольного борделя? Надзирательница в женской тюрьме? Не нравится она мне, зато Инга, едва ее увидит, сразу светится, как фонарик.

Инга и сейчас к ней кинулась, срезая путь по нетронутому снегу. Джазмин проводила ученицу взглядом, по которому не определишь, как она отнеслась к этому маневру. А у меня уже не в первый раз мелькнула мысль, что Инга знает о Тарасии Эйцнер что-то особенное, о чем я никак не могу догадаться.

Она вьется вокруг госпожи Старый Сапог с таким восторженно-подобострастным видом, что поневоле начинаешь испытывать неловкость, как будто подсмотрел невзначай что-то интимное. Если это у Инги лесбийское увлечение – еще ничего, простительно. Влюбленность, хотение и все такое прочее. Но если она мечтает не в постель к Старому Сапогу забраться, а преследует ускользающую от моего понимания выгоду – тогда по-настоящему противно. И какой же запредельной должна быть выгода, чтобы ради нее подлизываться с таким энтузиазмом?

Наконец-то задаю вопрос вслух:

– Джазмин, извините… Тарасия Эйцнер – колдунья?

– Не лезь к ней. Тебе сейчас не об этом нужно думать, а о пациенте.

Сперва досадно: не ответила на вопрос, не сказала ни «да», ни «нет». А потом доходит: Джазмин не сказала «нет» – значит, ответила… Таки да. Но какого же тогда черта лесного мы пластаемся втроем, а не вчетвером?!

Об этом спросить не успеваю. Из-за вековых деревьев вываливается группа, ходившая за почками сужабника. Трое охранников, один из шоферов, ученик следопыта Хорхе – долговязый и вечно растерянный четырнадцатилетний пацан, чувствующий себя виноватым из-за того, что не может вывести караван на правильный курс. Он не виноват, он же еще ничего не умеет. Мальчишку в первый раз взяли в рейс, чтобы Куто его натаскивал, а тот на все забил и нажрался, как последняя свинья.

Шестой в этой компании врач. Кроме спятившей Бездонной Бочки, в медфургоне лежит еще один больной, молодой парень из Трансматериковой. Прихватило вскоре после того, как мы заблудились, и врач подозревает, что у него не бронхит, а пневмония. Чего уж там, при нынешнем раскладе этот Эберт не жилец. Джазмин, возможно, сумела бы ему помочь, но сейчас ее на это попросту не хватит. Ей самой бы кто помог, я же вижу, в каком она состоянии. А у нас с Ингой не тот уровень, чтобы лечить пневмонию. Госпожа Старый Сапог? Но она никому не предлагала своей помощи…

Или тоже болеет? Колдунья, утратившая силу, – изредка, но бывает. То-то Джазмин тактично уклонилась от объяснений, а я только сейчас сообразил, в чем дело. Непонятно, что нашла в искалеченной магичке Инга, но мало ли, кто кому нравится – на вкус и на цвет, как известно… А врач все пытается выхаживать Эберта, для того и пошли искать почки сужабника, против инфекций органов дыхания лучшее средство.

Вернулись они слишком скоро. Издали заметно, что встревоженные, словно повстречали в заснеженной чащобе рогатую древесную каларну или медвераха-шатуна.

– Там трупы, – сообщил, подойдя к нам, старший из охранников. – Вы бы на это посмотрели…

Другой сбегал за капитаном, и мы все вместе пошли смотреть, прихватив еще пяток охранников. Старый Сапог тоже увязалась, и капитан каравана, что интересно, слова против не сказал.

Брести по колено в снегу пришлось с полчаса. Женщины шли в хвосте, по протоптанному, потом я, замыкающим – верзила с автоматом на шее и мечом на поясе. Перед тем как тронулись в путь, он похлопал меня по плечу – осторожненько так, чтобы не свалить с ног ненароком, – и сказал, что в случае сшибки моя задача – прикрыть его от чар. Точнее, его автомат, а то кесейские ведьмы умеют насылать порчу на огнестрельное оружие.

Пока тащимся, я не улавливаю ни чужой волшбы, ни какой другой опасности. Громадные кряжистые стволы, заиндевелые лианы, нечесаные бороды лишайника, на снегу птичьи следы и длинные темные хвоинки, над головами нависают елажниковые лапы, каждая размахом с крышу деревенского домика. Доконавшая нас хмарь едва виднеется в далеких просветах.

Впереди открылась поляна, там они и лежали. Два мертвеца нагишом. На них остались только утепленные армейские сапоги. Вокруг валялись на истоптанном снегу обрезки меха и ткани.

Тела почти не повреждены: промерзли насквозь раньше, чем лесные санитары успели исклевать и обгрызть мертвую плоть, и у каждого небольшой порез в области печени, с запекшейся темной кровью.

– Сможете сказать, что случилось? – Капитан обращается к Джазмин.

Та приседает возле ближайшего покойника, через три-четыре минуты встает, подходит к другому. Глаза прикрыты, полы длинной серебристо-черной шубы волочатся по снегу, словно крылья подбитой вороны. Ей необходимо хоть немножко поспать, она же так сгорит… Караванщики настороженно прислушиваются к лесным шорохам, кто-то цедит сиплым шепотом ругательства в адрес «серых сучек».

– Это не кесу, – обернувшись, говорит Джазмин. – Их убил человек.

Эффект такой, словно весь снег, дремлющий на разлапистых ветвях хвойных великанов, разом обрушился нам на головы.

– Эти двое поссорились с кем-то третьим. – Она рассказывает выцветшим от усталости голосом, не проявляя эмоций по поводу жестокой стычки на затерянной в Лесу поляне. Ее эмоции спят, потому что дошли до предела, хотя сама она ни с какими пределами считаться не собирается. – Дрались на мечах, вдвоем против одного. Он сначала искромсал их одежду, не нанося ран, потом убил их и ушел. Оружие унес с собой, часть лоскутьев утащили к себе в гнезда мелкие звери и птицы. Это произошло около двадцати дней тому назад. Убитые были солдатами лесной пехоты. Вероятно, карательный рейд против кесу.

Джазмин пошатнулась, и мы с капитаном и врачом одновременно ринулись вперед, чтобы ее подхватить, чуть не столкнулись. Такое считывание информации – тоже расход сил, она ведь могла поручить это мне или Инге… Должно быть, побоялась, что мы упустим что-нибудь важное.

Капитан велел ученику следопыта взять охрану и пройтись по широкому радиусу: вдруг найдется колея, проложенная военными вездеходами.

Вряд ли. Поляну не засыпало только потому, что она укрыта многоярусным пологом из колючих ветвей, сюда и свет-то сочится слабо, сумрак средь бела дня, а на открытых участках никаких следов двадцатидневной давности не отыщешь. Кроме того, их не похоронили – значит, либо отбились от своих, либо дезертиры. И в любом случае подразделение лесной пехоты, истребляющее автохтонов в такой дали от принадлежащих людям островов, не будет торчать на одном месте, а то ведь кесу всегда не против нанести ответный удар.

На обратном пути мы с врачом поддерживаем Джазмин под руки.

Возле машин начинается суета, караванщиков созывают на собрание. Таинственная госпожа Старый Сапог скрывается в пассажирском фургоне первого класса, а Инга замечает, возбужденно косясь на пасмурные бастионы елажника:

– Так убить – это что-то потрясающее!

– Гад он, этот третий участник.

Поддерживаю разговор машинально, с усталости, а то бы промолчал. Мы с Ингой как начнем обмениваться мнениями на любую тему, так стопудово поругаемся. Вот и сейчас она презрительно замечает:

– Матиас, не суди других. Ты никогда не убивал, и тебе не понять, что испытывает победитель. Я тоже еще не убивала, но я этого третьего понимаю. Может быть, он что-то себе доказал, а если ты привык жить, как двуногий кролик без перьев, это выше твоего разумения.

– Зоологию ты в школе на отлично сдала, ага? Кролики бывают без перьев и с перьями, спасибо, что просветила…

– А ну, хватит! – обрывает нас подошедшая Джазмин. – Матиас, марш работать с Куто. Инга, поможешь мне, надо защитить тех, кто пойдет искать следы.

У меня екает сердце: это что же, у Джазмин силы совсем на донышке осталось? До сих пор она для такой волшбы не нуждалась в помощниках. Выжимает себя, как лимон, но разве есть другой выход?

А Инга ошибается: я однажды убил, просто никто не в курсе. И вовсе это не праздник души, как ей мнится, а что-то вроде незаживающего свища, только мне по ряду причин не хотелось бы ссылаться в споре на личный опыт.

Это случилось, когда мне было четырнадцать лет.

Юлуза – городишко не из самых интересных, но в то же время не забытая богом дыра. Разноцветно оштукатуренные дома расползлись по косогорам, полно улиц с мостиками, лестницами и акведуками. Жизнь налаженная: магазины, танцклубы, кафе, кинозалы, есть даже два театра. Спросите: как же я умудрился посреди этакой благодати вырасти в душегуба?

Представьте, что ваш отец – старший инспектор городских продовольственных складов, человек безусловных достоинств, примерный семьянин. Повышение по службе получил после того, как по приказу Осеннего Властителя на складах провели повальную чистку и ворье замели на каторгу. Правильная мера, потому что припасов должно хватить на конец осени, на всю зиму и первую половину весны – то есть лет на пятнадцать-восемнадцать, иначе все мы вымрем от голода, к радости красноглазых автохтонов.

Последний Осенний, чья власть закончилась с началом долгой зимы, был сдвинут на вопросе о положительных-отрицательных личных качествах и считал, что человеческие слабости надо искоренять самым радикальным образом, в крайнем случае вместе с их носителями. За доказанный адюльтер госслужащих выгоняли с работы, за появление на улице в «легкомысленной одежде» штрафовали, за «мероприятия, оскорбляющие общественную нравственность» отдавали под суд, и в придачу вышел указ, обязывающий частных предпринимателей взять под контроль моральный облик и досуг своих работников. Вот интересно: был ли сам наш Осенний господин ходячим совершенством, лишенным какой бы то ни было червоточины? Почему-то мне кажется, что вовсе нет.

Не знаю, как в других городах и местечках, а в Юлузе люди опасались оказаться недостаточно образцовыми: если не угодишь на лесозаготовки или рудники, о приличной работе все равно придется забыть.

Представьте, что родители вас, в общем-то, любят, но при этом до холодного кома в животе боятся, что вы своим непримерным поведением втравите их в неприятности. Отец – человек жесткий, чуть что – хватается за ремень. Нарисовал себе умозрительный образ идеального ребенка и все ваши отклонения от идеала воспринимает как личное оскорбление. У мамы характер помягче, но она привыкла во всем с ним соглашаться – мгновенно схватывает нужную точку зрения и до глубины души проникается, от нее заступничества не жди. Если сравнивать, не самый плохой вариант семьи: пусть медом не намазано, жить можно. Только вы же, на свою беду, еще и в школу ходите!

Представьте, что вы не «звезда», не лидер, не подпевала лидера, внешностью наделены невзрачной, учитесь посредственно, кулаками машете еще посредственней. В неписаной школьной иерархии занимаете место в хвосте: не крайний, не всеобщая жертва, однако находитесь в опасной близости к этой позиции.

Представьте, что за оценки ниже «хорошо» и за любые нарекания вас неминуемо лупят. Впрочем, существуют же всякие ухищрения… Вы наловчились переправлять отметки и подделывать учительские подписи, завели два дневника: один – чтобы радовать родителей, второй настоящий. Парочка одноклассников докопалась до ваших неблаговидных секретов и начала шантажировать. Разве вам не захочется их убить?

Урия Щагер и Яржех Сулосен. Первый был худощав, остронос, пронырлив, это он сообразил, что из моих проблем можно извлечь немалую выгоду. Второй был грузноватый, неряшливый, с тяжелым отвислым задом, страдал дальнозоркостью, и его глаза ворочались за толстенными линзами, словно блестящие жирные личинки.

За молчание о моих махинациях я отдавал им карманные деньги, таскал из дома лакомства, подсказывал на уроках Сулосену (Щагер и сам учился неплохо, зато его приятель числился среди отстающих). Если бы вымогательство ограничивалось только этим, они бы скорее всего остались живы, но им позарез было нужно, чтобы я по двадцать-тридцать раз повторял «я козел» или «я дерьмо» – «иначе все про тебя расскажем!».

Считаете, напрасно я обманывал отца? Лучше бы показывал дневник с оценками и замечаниями, ничего не утаивая? Для этого надо быть или мазохистом, или нереально благородным персонажем, который скорее даст порезать себя на куски, чем отступит от высоких принципов, а я ни то, ни другое. Ну не люблю я, когда меня бьют, особенно если чуть ли не через день и по каждому поводу.

Магические способности начали у меня проявляться лет с десяти, я их старательно скрывал – вот это уже не от большого ума. Наслушался страшилок о том, каким жутким испытаниям подвергают начинающих колдунов и сколько их гибнет на первом этапе обучения… Враки. Магов рождается не так много, чтобы гробить их почем зря, а на первом этапе, который проходит на продовольственных складах, умереть можно разве что от скуки. Магическая консервация, сохранение в неизменном виде, проверка состояния припасов, расконсервация без ущерба для вкусовых и питательных качеств… Брр, взаправду жуть, хотя совершенно не такая, как в тех детских байках. Но для меня склад уже в прошлом, спасибо Джазмин.

Откуда на задворках котельной взялась последка – честное слово, не знаю. В Санитарной службе потом сказали, что она вылезла из-под земли на соседнем пустыре, разрытом вдоль и поперек для замены водопроводных труб. Так или иначе, я не призывал ее, ни нарочно, ни безотчетно: повелевать лесными тварями могут только лесные колдуны, это прописная истина.

За котельной стояли угрюмые одноэтажные постройки непонятного назначения, вечно запертые, словно склепы, рос бурьян, лежали штабеля старых досок и ничейные бетонные блоки, торчал из лебеды серый остов заброшенной оранжереи. Если свернуть на тропинку, вьющуюся мимо этих достопримечательностей, от дома до школы можно дойти на десять минут быстрее.

Второй год осени, теплынь, еще и желтеть ничего не начало. Щагер и Сулосен потребовали, чтобы я принес им жареных тыквенных семечек, всю дорогу грызли, сплевывая под ноги белую шелуху. Я шел за ними, выдерживая дистанцию в несколько шагов, а то бы начали плевать в меня. Внезапно стена сорняков возле разрушенной теплицы зашевелилась, и оттуда выбралась эта тварь – или, скорее, вытекла, как червь-плавунец на мелководье. В холке она была мне по пояс, длиной около трех метров. Грязновато-желтая, с белесым, словно мукой запорошенным брюхом и четырьмя парами сильных шипастых лап. Последка, переросток. Вместо того чтобы закуклиться, когда подошел срок, она так и осталась личинкой, продолжая расти до наводящих оторопь размеров.

Ученые никак не договорятся, что такое последки – аномалия или нормальный альтернативный вариант развития у некоторых видов, но все сходятся на том, что лучше б их не было.

Плотоядная скотина, сразу видно. В школе нас учили различать опасные и неопасные разновидности, все коридоры плакатами увешаны.

Дальше… Ну, я ведь уже знал, что способен колдовать, а тут еще такой кошмарный стимул! Замер на месте и соткал морок уподобления, словно я не я, а грязный бетонный блок вроде тех, что громоздятся в гуще чертополоха с колючими пурпурными фонариками. В учебниках самозащиты в каждом разделе есть специальное дополнение «Для магов», оттуда я и знал про этот способ. Там все детально расписано, и я уже втайне практиковался, это иногда помогало от школьной шпаны прятаться.

Щагера и Сулосена последка разорвала. В котельной услышали их крики, вызвали Санитарную службу, примчалась бригада, и эту пакость изрешетили пулями. А я все видел с начала до конца: как они пытались убежать, как личинка с окровавленной мордой раздирала и жрала мясо… Еще и запахи чувствовал, куда от них денешься. Хорошо, что в обморок не свалился, а то бы моя иллюзия мигом закончилась.

Спросите, почему я называю себя убийцей, если не убивал? Так ведь я вполне мог их тоже прикрыть защитным мороком. В первый момент чуть так и не сделал, но передумал. Мелькнуло: вот выручу, а потом опять давай им денег и жареных семечек, и оттирай от грязи Щагеровы ботинки, и бегай вместо Сулосена за пивом для его матери, и обзывай самого себя козлом, дерьмоедом, дуриком по тридцать раз подряд, потому что их это развлекает. Мне и жалко-то не было. Я не злорадствовал, но испытывал несказанное облегчение: неужели взаправду закончилась вся эта тошнотворная дрянь, в которой я барахтался несколько лет кряду?

Когда обнаружилось, что я маг, родители были на седьмом небе – им же надо гордиться и хвастать моими успехами перед знакомыми, и вот наконец-то достойный повод! Никому даже в голову не пришло меня обвинять. Наоборот, похвалили за то, что проявил находчивость и сам не стал жертвой. От необученного мальчишки не ожидалось, что он сумеет заслонить мороком сразу троих, но я-то знаю, что мог это сделать.

Худо мне стало немного позже. Щагеры и Сулосены жили по соседству, и я потом нередко видел родных моих растерзанных врагов. Осунувшегося отца и съежившуюся, в одночасье постаревшую до преддверия маразма бабушку Урии Щагера. Вечно пьяную и зареванную мать Яржеха Сулосена. Они же ничего плохого мне не сделали, и я тоже ничего против них не имел. Если дети – малолетние гаденыши, это еще не значит, что их родители непременно окажутся взрослыми гадами, всяко бывает. Наблюдать, как из-за меня мучаются ни в чем не виноватые люди, было тяжело, хоть головой о стенку бейся. До чего я обрадовался, когда Джазмин позвала меня в ученики, – словами не передать. Думал: прошлое отрезано, теперь начнется другая жизнь.

В медфургоне воздух загустевший, как несвежая патока. Пахнет лекарствами, овсянкой и человеческими выделениями, зато тепло. Пока еще тепло, а вот потом, когда сдохнут аккумуляторы… Но я для того и пришел сюда, чтобы этот страшный вариант «потом» не осуществился.

Горючего до Кордеи хватит, капитан решил не тратить его почем зря, ломясь через Лес наугад, а дождаться, когда или Куто оклемается, или облака расползутся и штурман сможет проложить курс. Второе вряд ли, мы ворожили на погоду, и вышло, что это неохватное облачное стадо в ближайшие месяц-полтора трогаться с места не собирается.

Куто Бочка разметался на койке, его удерживают страховочные ремни, пропущенные через торчащие по бокам скобы. Раскрасневшийся, опухший, мордастый, густо заросший черновато-седым волосом. Время от времени мычит, словно силясь что-то сказать.

Из-за перегородки доносится кашель Эберта, надсадный, безнадежный, рвущий бронхи и легкие. Двадцать три года, потомственный работник Трансматериковой компании, на лицо симпатичный – во всяком случае, был, пока не заболел, на него даже Инга посматривала с интересом. Уже не актуально. Все, чем наделила его судьба, сошло на нет из-за того, что старому алкашу втемяшилось набраться, не дотерпев до окончания рейса.

Я давно разучился завидовать. У каждого что-то есть, и чем кусать локти из-за чужих даров, лучше уделить побольше внимания своим собственным, пока они не утекли, как вода в песок. Впрочем, насчет «разучился» бессовестно привираю, это не моя персональная заслуга. Джазмин отучила, и это было первое, чем она занялась, взяв нас с Ингой под крыло. А то, знаете ли, нет ничего хуже завидущего колдуна.

Кое-как пристраиваю задницу на неудобном откидном сиденье возле Бочкиного изголовья. Вытаскиваю из кармана флакон с «зельем проникновения», делаю глоток, заранее скривившись. Противно. Пакостно. Одна радость, что глотка достаточно. Был бы я прирожденным менталистом, мог бы вторгаться в потемки чужой души за просто так, а иначе – каждый раз принимай эту дрянь. Теперь закрыть глаза, посторонние мысли вон из головы. На все есть свои причины, и если добраться до корней душевного расстройства Куто, возможно – не наверняка, всего лишь возможно – удастся вытянуть его из дебрей кошмаров и забытья в нашу реальность с застрявшим посреди Леса караваном.

…Что-то рваное мельтешит, потом под сомкнутыми веками как будто вспыхивает резкий белый свет – похоже на взрыв. Ого, раньше такого не наблюдалось… Женщина кричит в истерике: «Лучше бы ты сгинул, а он вернулся!» Черно-белая картинка, дерганая, как на киноэкране, когда аппаратура барахлит: заснеженная поляна, стая саблезубых собак кого-то рвет – вид сквозь мутноватое стекло, из машины. Снова зареванная женщина: «Убирайся, это из-за тебя! Ты виноват!» Вслед за этим приходят эмоциональные ощущения, да такие знакомые…

Вот оно. То самое, что называют резонансом.

Царство сугробов и раскидистого елажника, уходящего колючими вершинами в облачную кашу. Холодно, изо рта вырывается белый пар. И внутри у меня тоже все заледенело. Зачем я потащился в Лес – за сужабником для Эберта или за смертью?

Иду по тропинке, навстречу гуськом плетутся те, кто ходил искать колею. Физиономии возбужденные, но не радостные. Нашли вездеход с выдавленными стеклами, до половины похороненный под снегом, и больше никаких следов. Либо солдаты отстали от своих и заблудились, либо кесу их наголову разбили – и, значит, для нас с этих страшных находок никакого проку.

По-деловому бормочу насчет сужабника, отступая с тропинки в глубокий снег. Ни на кого не смотрю. Они слишком устали, чтобы заметить неладное. Направляются к машинам, а я – в противоположную сторону, куда глаза глядят. На душе-то как скверно… Это ведь я угробил караван.

У Куто давным-давно случилась похожая ситуация, из-за этого мы с ним вошли в резонанс. Мои переживания по поводу эпизода с последкой зацепили и потащили на поверхность аналогичную историю из его прошлого.

Как я понял, они с приятелем не поделили девушку, и, когда на того парня напали саблезубые собаки, Куто укрылся в машине и не стал стрелять – вроде как я не защитил мороком Сулосена и Щагера. Девчонка обвинила его и прогнала с глаз долой, после этого он начал пить. Сколько лет миновало? Больше двухсот, это точно, он же из подвида С, а тогда был совсем молодой. И все это время изводился хуже, чем я, потому что девчонку любил, а погибший был до соперничества его другом. Куто маялся, но держался, заливал муку алкоголем, однако резонанс его подкосил. Я же колдун, так что получились непреднамеренные чары.

Я должен рассказать об этом Джазмин. Я не могу рассказать об этом Джазмин. Из-за меня все пропадут, но даже если я сознаюсь насчет резонанса, это никого не спасет, так разве обязательно рассказывать?

Под хвойными сводами царит сумрак и снежная стылая тишина. Озираюсь, высматривая сужабник – нитевидные побеги с почками красновато-шоколадного цвета: если верить справочнику, они должны свисать с лиан, похожих на толстые задубевшие веревки. Пока ничего не свисает.

Единственное, что я могу сделать в нынешних обстоятельствах, застывших и насквозь промороженных, под стать окружающим декорациям, – это хотя бы найти сужабник для Эберта. Ему станет чуть-чуть полегче, и мне с моими угрызениями тоже. Остальное не в моей власти, погубить проще, чем исправить. К Куто мне на выстрел подходить нельзя, так что разговора с Джазмин все-таки не миновать.

Думаю, все заварилось тем вечером, когда мы Бочкой стояли возле похожей на самоходную крепость таран-машины и смотрели на темно-розовый закат, сквозящий за редколесьем впереди по курсу. Облака громоздились на востоке, они упорно ползли следом за нами, но пока еще не успели захватить все небо. Куто возьми да скажи, что здесь водятся каларны, а я возьми да вспомни, что мать Урии Щагера ходила с пятнистой коричневой сумочкой из каларновой кожи. Поневоле начал обо всем этом думать, как обычно, словно у меня в голове включили проигрыватель: я же не хотел ничего плохого матери Щагера, мне только от него надо было избавиться, а вышло, что всем жизнь поломал. Видимо, тогда между нами и случился резонанс, потому что Куто запил на следующий день.

На громадной лапчатой ветке поблескивает пригоршня хрустальных звездочек. Высоко, не дотянешься, а то снял бы шерстяную перчатку двойной вязки – и прощайте, все мои проблемы. На солнце чешуя ледяной змеи отсвечивает радужными переливами, красота редкостная, но в пасмурный день еще лучше: волшебное мерцание посреди мышиного сумрака, словно перезвон колокольчиков, так и тянет подойти, протянуть руку… Изящная змейка похожа на безделушку из кесуанского или шарадского хрусталя, а яд этого прелестного создания убивает за два-три часа. Прохожу мимо.

В поле зрения по-прежнему никакого сужабника, но Хорхе здесь уже смотрел, надо зайти дальше. Найду целебное растение – вернусь по своим следам, не найду – не вернусь. Эта мысль в тот момент показалась мне правильной.

Тропа вывела на поляну с мертвецами. Их положили рядом и прикрыли срезанным лапником, воткнув в изголовье связанный из двух прутьев крест. О жутком происшествии напоминают втоптанные в снег обрезки одежды.

Сворачиваю туда, где ветви над головой перекрывают друг дружку в несколько ярусов и потому сугробы не слишком глубокие. Через некоторое время впереди как будто распахивается призывно белеющее окно: серые стволы расступились, на открытом пространстве вздымаются устрашающие снежные холмы, посередине торчит верхняя часть заметенного вездехода, а вот и лыжня, оставленная караванщиками. Тут тоже нечего ловить: как утверждает справочник, «сужабник произрастает на лианах семейства мерзлотников в тени сомкнутых крон хвойных гигантов».

В полной тишине смотрю на бесславно утонувшую в снегу армейскую машину. Могу поручиться, что в полной, и когда совсем рядом незнакомый голос произносит: «Что тебе здесь понадобилось?» – чуть не подскакиваю на месте.

Скорее всего этот парень с самого начала прятался за деревом, не мог же он подобраться настолько бесшумно. Я все время прислушивался, а то ведь здесь, кроме ледяных змей, еще и каларны водятся!

Оторопело смотрю на него. Не из каравана, это я понял сразу, хотя далеко не всех наших знаю в лицо.

Высокий, плечистый – в драку на кулаках, без магии, я бы с таким не полез. Мохнатый полушубок из медвераха-альбиноса и шапка, пошитая, видимо, из остатков того же меха. Шкура редкого зверя стоит бешеных денег, а он, вместо того чтобы загнать ее, справил себе одежку, это говорит о многом.

Резкие злые черты худощавого лица, недружелюбные голубые глаза, презрительная линия губ. Злой – вот самое подходящее слово. На поясе сумка и охотничий нож, наискось через грудь перевязь с метательными штуковинами, над левым плечом торчит рукоятка меча. Вся эта экипировка и натолкнула меня на неверный вывод. Наш брат маг не любит таскать на себе лишний металлолом – лениво, и я принял его за простого охотника. За хорошего охотника: если вышел на промысел не с ружьем, а с одним только заточенным железом, это кое о чем говорит, как и белый медвераховый полушубок на зависть городским франтам. Хотя, может, у него просто дробь закончилась, и никакой тут из ряда вон крутизны.

Пока я глазел на него, он меня тоже рассматривал, оценивающе и неуважительно. Возникшую по этому поводу законную обиду смело озарение: раз парень забрался в такую даль и от Кордеи, и от Магарана – он наверняка знает дорогу!

Выражение неземной радости на моей физиономии его озадачило.

– Чему радуешься?

– Хочешь заработать?

– И что ты можешь предложить?

– Ты ведь тут всяких луниц и других белок добываешь, да? Нам нужен проводник до Кордеи. Насчет оплаты поговорим с капитаном. Пошли!

– Если вам что-то нужно, это еще не значит, что мне нужно то же самое.

Его незаинтересованный тон меня взбесил.

– Ты что, не понимаешь, караван с пути сбился! Поможешь – заплатят, не захочешь – заставят.

– Уже заставляли, плохая была идея. Хочешь присоединиться?

– К кому? – растерялся я.

– Вон там лежат, отдыхают. Ты ведь притащился с той стороны, разве не видел?

До меня дошло.

– Это ты убил военных? Да за это…

Я оборвал фразу, решив не тратить силы на ругань: лает тот, кто не может укусить. Свяжу мерзавца чарами, и как миленький пойдет. «Лягушка в желудке» – заклинание на самом деле безвредное, но пугает до колик: ощущения один к одному, будто проглотил взбесившуюся лягву и она рвется на волю.

Смотрю на собеседника в ожидании результата, а он, вместо того чтобы вопить и кататься по снегу, паскудненько так ухмыляется. А потом как оно запрыгает у меня в желудке! Я взвыл не своим голосом, но вовремя опомнился и погасил заклинание, как учила Джазмин. Итак, парень не контрабандист, в обход закона ведущий меновую торговлю с кесу, и не охотник на ценного пушного зверя, а наш (вот уж повезло) коллега.

Блеванув на снег – прощальный спазм таки заставил меня расстаться с гречневой кашей, – я утер рот и выдавил:

– Зачем тебе столько железяк, если ты колдун?!

Он презрительно вздернул светлую бровь:

– Ты же видел зачем. Хочешь наглядную демонстрацию?

Тусклый взблеск выдернутого из-за спины короткого меча. Треск распоротой материи. Я попятился и ахнул навзничь в сугроб, ожидая, что сейчас меня прикончат – или не сразу прикончат, сначала будут долго кромсать, – а в горле застрял горький ком с привкусом рвоты, и в душе какой-то тоскливый провал вместо страха, и седые вершины елажника слегка покачиваются высоко-высоко под облачными сводами. И, потихоньку холодея, уплываешь прочь из этой жизни…

Пинок по ребрам. Приглушенный снегом, поэтому не слишком болезненный.

– Вставай и топай к своему каравану, – процедил мой противник. – Или окоченеть тут собираешься?

– А если собираюсь? Ты против?

Угораздило же меня нарваться на субъекта из тех, кто всегда не прочь переломить чужую волю. Не знаю, как бы он себя повел, полезь я в драку или начни просить пощады. Возможно, сделал бы вид, что собирается меня убить. А может, и убил бы, как тех двух солдат, кто ж ему запретит? Но охватившая меня апатия спровоцировала другую реакцию. Ага, захотел умереть? Значит, не видать тебе скорой смерти!

Меня за шиворот выдернули из сугроба, надавали оплеух и толкнули под сень елажника, точно по направлению к нашей стоянке.

Снова применить чары я не рискнул, слишком легко он перехватил и направил обратно мое первое заклинание.

Поплелся обратно, придерживая обеими руками края длинной косой прорехи на груди, а то холод пробирал до костей. Этот подонок вспорол мою несчастную одежу с хирургической точностью: и куртку с меховой подкладкой, и джемпер, и фланелевую рубашку, и нательную фуфайку, – но кожи не задел. Кожа покрылась гусиными пупырышками, еще и за шиворот набился снег. Я шел так быстро, как только мог, и под конец уже вовсю лязгал зубами.

Не обращая внимания на оторопелые взгляды охранников, кое-как отряхнулся, забрался в наш фургон, постучался в купе Джазмин, дернул фанерную дверь, скользящую на полозьях, и ввалился внутрь. По «Правилам для пассажиров» в первую очередь следовало поставить в известность об инциденте помощника капитана, но мы, маги, можем иногда пренебречь правилами.

Джазмин с Ингой пили красный чай с живжебицей – сильнодействующий стимулятор, на столике перед ними лежала одна-единственная распечатанная пачка печенья: продукты решено экономить.

– С деревьями в Лесу дрался? – ехидно осведомилась Инга.

Джазмин шевельнула узкой смугловатой кистью в привычном жесте, означающем «заткнись, милая», – и потребовала:

– Матиас, сними верхнюю одежду, налей себе чаю, садись и рассказывай.

Я рассказал. Глаза наставницы, отливающие чернотой спелой черешни, обрадованно вспыхнули.

– Хорошо, детишки, собираемся – и пошли. Матиас, бегом почини свою куртку, я вас этому учила.

– Мы пойдем его ловить? – спросила Инга.

Испугалась, это заметно. Не такая уж она смелая, несмотря на свои излюбленные рассуждения о силе и крутизне.

– Пойдем договариваться. Я знаю, кто это. Надеюсь, он не откажет нам в помощи, несмотря на дипломатические достижения Матиаса.

Инга торжествующе зыркнула в мою сторону, но я не обращал на нее внимания, потому что возился с порезанной курткой. А на шпильки Джазмин я никогда не обижаюсь: все равно она добрая, этого не спрячешь и не отнимешь.

Прореху зарастил кое-как. Больше всего это напоминало келоидные рубцы, только не на живой плоти, а на толстой драповой ткани и меховой изнанке. Сразу видно, что без волшбы не обошлось, только оно скорее недостаток, чем достоинство, любая швея сделает лучше. С остальным возиться не стал, переоделся в запасное – и мы пошли.

Остановившись на краю поляны с вездеходом, Джазмин осмотрелась и отправила в дремлющую глухомань заклинание зова. Оно у каждого свое. У нашей наставницы – похоже на обрывок джазовой мелодии или неоновый росчерк, плывущий через цветные сумерки вечерней улицы.

Лесной мерзавец заставил себя подождать. Джазмин стояла, кутаясь в шубу, а мы с Ингой, чтобы согреться, затеяли играть в снежки. Когда он появился – как и в прошлый раз, внезапно и бесшумно, – я поневоле на него уставился, и Инга, воспользовавшись моментом, залепила снежком мне в лоб.

– Здравствуй, Валеас, – улыбнулась Джазмин.

– Здравствуйте, – отозвался гость – и умолк, с интересом ожидая, что еще ему скажут.

Я только сейчас хорошенько рассмотрел его обувь – кесейские меховые мокасины – и обратил внимание на походку – по глубокому снегу он ступал, как по тротуару, не проваливаясь, хотя весу в нем должно быть побольше, чем во мне. Не отказался бы я научиться таким чарам, чтобы не барахтаться каждый раз по сугробам. Или это специфически лесная магия? Так ведь даже Джазмин не умеет.

– Познакомься, мои ученики – Матиас, Инга. Караван остался без следопыта, и нам очень нужна твоя помощь.

– У вас есть кому вывести караван. – Валеас неприятно ухмыльнулся. – Поищите среди пассажиров. Или вы не в курсе, кто с вами едет?

– У нас есть кому пронаблюдать до конца, как люди погибнут от голода и холода. – В голосе Джазмин прорвалась горечь, а Инга нахмурилась и приоткрыла рот, словно хотела перебить ее, выпалить что-то протестующее, я же ничего не понимал. – Речь не об этом, а о помощи живым, чтобы они смогли жить дальше. Прошу тебя, Валеас, ради памяти Изабеллы… Она бы не отказала.

– Ага. Мать не отказывалась делать добро – и что с ней стало? Хотя ладно, я подумаю.

– По поводу этого, – Джазмин, едва заметно вздохнув, кивнула на вездеход, торчащий из снежной целины, – не беспокойся. У военных своя политика, у Трансматериковой компании своя. Караванщики не станут допытываться, что здесь произошло.

– Те два придурка на меня напали. Потребовали, чтоб я отвел их к себе на заимку, а у меня там ограниченный запас жратвы, личное барахло и красивая девушка, только их туда пусти… Я предложил посмотреть, чья возьмет. – Рассказывает с ухмылкой, следя за нашей реакцией. – Что осталось, вы видели.

– Можно было сохранить им жизнь, – вполголоса, под нос, бормочет Инга.

– На кой они мне сдались? Еще корми дармоедов, а дичи сейчас негусто… Так они хоть поляну украшали, пока вы не пришли.

– Олимпия тоже здесь? – поинтересовалась Джазмин. – Буду рада повидаться. Я с ней познакомилась на похоронах Изабеллы, славная девочка. Валеас, еще одна просьба, если у тебя найдутся почки сужабника – пожалуйста, захвати с собой. У нас один молодой человек подхватил пневмонию. Капитан с тобой рассчитается.

Несимпатичный лесной колдун хмыкнул и, не прощаясь, исчез за деревьями.

– Думаете, он придет? – спросил я с порядочным сомнением.

– Скорее всего, – отозвалась наставница.

Ее опять пошатывает, мы с двух сторон ее поддерживаем.

– Помните историю о девочке из другого измерения, которая оказалась лесной колдуньей? – Из-за поднятого пушистого воротника голос Джазмин звучит приглушенно. – Это и есть Олимпия, о которой я говорила.

Еще бы не помнить, в магических кругах история известная и притом совершенно невероятная. У двадцатилетней туристки с Земли Изначальной обнаружились задатки лесной ведьмы – раньше считалось, что для этого надо родиться на Долгой, а теперь оказалось, что вовсе не обязательно. Был конец лета, порталы один за другим закрывались. Девчонка вернулась в родное измерение, но ее тянуло обратно, и окончательное решение она приняла в последний момент. Каким-то чудом прорвалась на своей стороне через оцепление и ринулась в портал, который уже находился в процессе схлопывания, – представляете, да? Это могло закончиться скверно, однако ей фантастически повезло: выпала оттуда не в виде фарша, а живая и почти невредимая, не считая изодранной в клочья одежды и сплошных ссадин. В общем, счастливо отделалась.

– Валеас и Олимпия – ученики Текусы Ванхи, старейшей лесной колдуньи.

– А кто такая Изабелла?

– Мать Валеаса. Тоже лесная, и тоже училась у Текусы. Ее убили в конце осени, полтора года назад.

Припоминаю: ага, Джазмин тогда ездила на какие-то похороны, оставив нас Ингой на одном из складов в Дубаве. Уже лег первый снег и вовсю шла консервация последнего урожая, так что работы для магов хватало.

– Почему – убили? – удивляюсь с некоторой задержкой. – Кто?

– Ох, она узнала что-то, чего не следовало узнавать. И позволила себя убить. Лесного колдуна в Лесу никто не найдет, если он сам того не захочет, но Изабелла Мерсмон не стала уходить и прятаться. Опасалась, что они тогда возьмут заложников, и поэтому дождалась убийц у себя дома.

Инга издает невнятный звук, словно из души у нее рвется особое мнение, а я снова спрашиваю:

– Кто?

– Высшие. Матиас, никогда с ними не связывайся.

О Высших мало что известно. Даже Джазмин нам почти ничего о них не рассказывала. Нестареющие маги, на порядок могущественней всех остальных, с немыслимыми способностями к регенерации – практически полубоги. Вот интересно, как становятся Высшими – или это у них врожденное? Я ведь даже такой малости не знаю.

Вспоминаю фразу, оброненную сволочным лесным колдуном, и вспыхивает догадка:

– Тарасия Эйцнер – Высшая?

Джазмин молча кивает.

– Если б она согласилась вывести караван, Трансматериковая расплатилась бы, разве нет? Она же вместе с нами тут пропадет… Почему капитан с ней не поговорит?

– Она не пропадет. А капитан понимает, что это бесполезно.

– Если люди будут каждый раз получать помощь, они развиваться перестанут, – сердитым голосом выдает Инга. Без запинки, словно отвечает заученный урок.

– Так она бы хоть Эберту помогла, что ли, какое там дальнейшее развитие, если он загнется от пневмонии посреди Леса!

– Матиас, это как на экзамене: одни сдают, другие вылетают. – Инга поворачивается в мою сторону, ее глаза воодушевленно светятся.

– Какой еще экзамен, если и для каравана и, в частности, для Эберта речь идет о жизни и смерти…

– Все, Матиас, хватит на эту тему, – ровным утомленным голосом окорачивает меня Джазмин.

Осознаю и замолкаю. Я же трус, никуда не денешься. Боялся отца, боялся Щагера и Сулосена. Валеаса этого не испугался по-настоящему только потому, что в тот момент не хотел жить и он показался мне подходящим орудием для достижения цели. Сейчас суицидное настроение уже прошло, и я быстро схватываю: Изабелла Мерсмон чем-то не угодила Высшим и умерла, я тоже смертен, следовательно… Да, следовательно, надо держать свои соображения при себе. Какая разница – нравится, не нравится, если все равно ничего не изменишь?

– Мы должны расти, а если каждого заплутавшего выводить за ручку и каждого заболевшего лечить, никакого роста не будет! – Инга продолжает прилежно рассуждать, эхо ее звонкого голоса глохнет в морозной тишине под заснеженными хвойными сводами. Отмечаю все сомнительные связки в ее аргументации, но помалкиваю, как велено.

Я тогда решил, что больше не буду принимать ее всерьез. И, как выяснилось немногим позже, сделал еще одну чудовищную ошибку.

Когда выходим к каравану, она сразу устремляется к фургону первого класса, где обитает госпожа Старый Сапог. Джазмин провожает ее ничего не выражающим взглядом и поворачивается ко мне:

– Матиас, насчет помощи Валеаса – это еще надвое, поэтому обнадеживать капитана я пока не буду. Сейчас поработаешь с Куто, хорошо?

– Я не могу.

– В чем дело? – Она вытаскивает тонкую сигарету с серебряным обрезом и смотрит на меня с тревожным недоумением. – Что ж, если так сильно устал, можешь часок отдохнуть.

С трудом мямлю:

– Я вообще не могу… Потому что…

Рассказываю о последке и о резонансе. Это занимает довольно много времени, она успевает выкурить три-четыре сигареты, нервно затягиваясь и роняя пепел на свою серебристую шубу. Пальцы у нее все сильнее дрожат.

– Хорошо… – произносит она свистящим шепотом после долгой паузы. – Хорошо, Матиас, что ты хотя бы сам понимаешь, что натворил.

Киваю. Молча. А что тут скажешь?

– Есть какие-нибудь идеи? – Голос у нее непривычно тусклый, почти безжизненный.

– Наверное, меня надо судить. Наверное… Судом магов, потому что по обычным законам я невиновен. Приму приговор, каким бы он ни был.

– И после этого тебе станет легче, верно? – безжалостно заканчивает Джазмин. – Для суда магов нужен кворум, как минимум четверо. К Куто не ходи. Буду сама с ним работать, если этот лесной разбойник нас не выручит. Теперь хотя бы причина известна, уже что-то.

Сутки проходят, как в дурном сне. Джазмин не стала позорить меня и всем объяснять, почему я отстранен от работы с Бочкой. В результате Инга решила, что Матиаса переутомление одолело, силы истаяли, и задрала нос к самым облакам: она круче. Наверняка уже успела похвастаться перед Старым Сапогом. Ну и наплевать.

Я делю купе с коммерсантом из Танхалы, похожим на квелого мотылька, не успевшего найти себе щель для спячки, все пассажиры такие из-за чар Джазмин. Выбираюсь наружу только по нужде. Иначе, боюсь, увижу Тарасию Эйцнер, выжидающую, когда мы подыхать начнем, и меня невежливо перекосит. Знаю, кто бы говорил, сам подлец, но я хотя бы понимаю, что я подлец, и моя душа из-за этого места себе не находит, а Старому Сапогу хоть бы что. Она Высшая, она выше этого.

Избегая встречаться взглядом с сонными рыбьими глазами зачарованного соседа, смотрю в забранное стальной сеткой окно. Снег в пятнах подмерзших помоев, поломанный кустарник, дальше темнеет сплошная стена елажника. На стекле по краям наледь: обогрев работает в полмощности, чтобы аккумуляторы протянули подольше.

На мне многострадальная куртка, шея замотана шарфом, иначе зуб на зуб не попадает. Смешно, да? Остался не при деле и все равно не могу согреться, а еще колдуном называюсь.

С тупой тоской вспоминаю «Кофейню-на-Бугре». Поднебесный переулок прячется среди тесно сдвинутых домов с крутыми черепичными крышами. Узкие тротуары, булыжные мостовые, на всем налет легкой запущенности, придающей местечку ностальгический шарм. На столбах сидят пузатые стеклянные лягушки в железных шляпах – ни в каком другом уголке Танхалы я больше не видел таких фонарей. Чтобы попасть в кофейню, надо подняться по истертой лестнице из розоватого камня, свернуть под арку, обрамленную обветшалой пышной лепниной, и тогда в небольшом проходном дворе увидишь дверь под вывеской из фальшивой бронзы. Какой там кофе разных видов, и классик, и капучино, и глясе, и с пряностями, и по древним староземным рецептам… Какой сногсшибательный горячий шоколад, какие десерты, какая выпечка! Окна выходят на другую сторону: вид с пригорка на уютный квартал, напоминающий, говорят, старинные европейские города, какие были давным-давно на Земле Изначальной. На Поднебесный переулок я набрел случайно, когда знакомился с Танхалой, и на Магаране все мечтал: вот вернусь в столицу – и снова буду хотя бы раз в неделю захаживать в «Кофейню-на-Бугре».

Никуда я не вернусь. Утонули мои мечты в сугробах посреди дремучего Леса.

Стук в расхлябанную фанерную дверь.

– Матиас, выходи! – Голос у Джазмин уже не такой тусклый, как при нашем вчерашнем разговоре. – Пойдем гостей встречать.

Сказать по правде, не верил я в это, но иногда случается даже то, во что не веришь.

Получив магическое послание, Джазмин предупредила караванщиков, чтобы не вышло вдругорядь какой неувязки, и, когда мы втроем двинулись навстречу визитеру, вслед нам смотрел сам капитан с помощниками. Стояли возле машин, за компанию никто не потянулся. И правильно, а то мало ли как оно повернется.

Мне показалось, что Тарасия Эйцнер тоже наблюдает за нами из окошка фургона первого класса, сквозь расписные жалюзи. Кто ее разберет.

Бредем по усыпанной редкими хвоинками тропе, над головой проплывают страшноватые гирлянды седого лишайника и путаница черных лиан, смахивающих на канаты под куполом цирка. Мерещится мне – или тут и в самом деле все каждый раз выглядит немного по-другому, словно на тех картинках, где нужно найти энное количество отличий? Ледяной змейки на прежнем месте уже не видно. На снегу валяется расклеванная шишка величиной с кулак, вчера ее не было.

– Тихо! – Джазмин делает знак остановиться.

Из-за деревьев доносится скрип шагов, все ближе и ближе. Ага, вот они! Скотина Валеас явился не один, с ним девчонка в серой медвераховой шубке и пушистой шапке из серебристой луницы. Из-под длинной соломенно-пепельной челки с любопытством смотрят серые глаза, живые, дерзкие, с хитринкой. На ней тоже меховые мокасины и в придачу кесейские снегоступы: не умеет ходить по сугробам, не проваливаясь, как ее приятель. Симпатичная.

Когда я хорошенько рассмотрел Олимпию, моя неприязнь к Валеасу стала острой, как бритва: не заслуживает этот облом такой девушки! Я вообще-то терпимый, нечасто бывает, чтобы кого-то возненавидел. Щагер и Сулосен не в счет, они были мразью, это я и сейчас повторю, хотя и чувствую себя виноватым перед их близкими. А вчерашний день разбередил то, что раньше лежало в уголке моей души, словно куколка медузника, до поры до времени похожая на сморщенный лаковый стручок длиной с ладонь, нисколько не страшный. Меня распирало желание одержать верх. Ответишь, позер долбанутый, за располосованную куртку. Ладно, махать мечом ты умеешь получше, чем лесные пехотинцы, а как насчет магического поединка? Говоря по правде, только благодаря этому чувству я тогда и продержался, иначе мысли о том, что я натворил, перемесили бы все у меня в голове до полного бедлама. Встретить подходящего врага – это иной раз так же хорошо, как найти друга.

Олимпия бойко и приветливо поздоровалась с Джазмин, обменялась оценивающими взглядами с Ингой, кокетливо усмехнулась мне. Сразу, наверное, отметила, как я на нее вылупился.

Мы пошли к стоянке. По дороге случился инцидент, еще больше настроивший меня против Валеаса. Тот внезапно выдернул из перевязи нож и метнул в гущу хвойных лап, так быстро и с такой силой, что самого движения я почти не заметил, только услышал, как свистнуло в воздухе, и увидел, как Инга шарахнулась в сугроб – решила, что это нападение. Джазмин осталась невозмутима.

Зашуршали ветви, за стволами елажника что-то шмякнулось в снег.

– Сходи, – бросил Валеас, полуобернувшись к своей девушке.

Та без единого слова нырнула под угрожающе растопыренные хвойные лапы.

Инга сердито отряхнулась, независимо вздернув подбородок – мол, не подумайте чего, люблю иногда побарахтаться в сугробах, – и кинулась догонять лесного колдуна и Джазмин. Я остался подождать Олу. Мне очень не понравилось, что она сразу послушалась этого хама, и еще не понравилась его меткость: швырнуть нож на еле различимый звук и попасть в цель – это надо суметь, это ощутимо портит настроение. Следом за Олой я не полез, нечего там делать без снегоступов. Стоял, слушая шорохи, и чувство было такое странное, словно у меня нет будущего, только бесконечно длящийся настоящий момент, после которого может наступить все что угодно.

Олимпия выбралась на тропинку, держа в одной руке метательный причиндал, в другой, за когтистые лапы, тушку пузатой, как шар, птицы с бурым оперением, величиной с крупную курицу. Снова улыбнувшись мне, сбросила висевший за спиной рюкзачок и сноровисто упаковала добычу.

Я заметил:

– Он мог бы и сам сходить.

– Разделение труда, – возразила девушка, затягивая тесемки. – Вал бьет дичь, я на подхвате. Я же не умею охотиться, нипочем так не попаду. В одиночку я тут хочешь – не хочешь села бы на диету.

– Я слышал, вы можете приманивать лесных животных, чтоб они сами шли в руки. Почему он, вместо того чтобы вас гонять, просто не позвал эту птицу?

– Если хочешь, давай на «ты». А этот прием, о котором ты говоришь, не для убийства. – Она ловко продела руки в лямки рюкзака, я даже помощь предложить не успел, подобрала и натянула перчатки. – Если нам нужна шкура или мясо – мы охотимся, а если зовем – значит, понадобилась служба и смерть рядом с нами не стоит. Вначале я тоже задавала такие вопросы. Пошли.

Когда мы вышли к машинам, Джазмин, Валеас и капитан беседовали особняком от остальных. У меня сложилось впечатление, что вовсю идет торг: ага, он еще и несусветую цену за свою распрекрасную помощь заломил! Очень хочется, чтобы все поскорей уладилось, но моего враждебного отношения к Валеасу это не отменяет.

Инга куда-то ушмыгнула. Наверняка в гости к Старому Сапогу.

– Матиас! – окликнула Джазмин и, когда я подошел, распорядилась: – Проводи сейчас Валеаса к Эберту. Куто не беспокоить, понял?

Само собой, понял. Я должен закрыться, чтобы не усилить ненароком резонанс, хотя, боюсь, и так уже дальше некуда.

Приглашающее кивнув, потопал к фургону с красным крестом. Возле машины оглянулся: к капитану и Джазмин присоединились оба капитанских помощника с врачом, и они все вместе что-то обсуждают, негромко, но бурно. Какую же сумму этот подлец затребовал?

Перед тем как ухватиться за скобу возле двери, интересуюсь:

– Если не секрет, сколько возьмешь за работенку?

Тон у меня самый невинный, а на уме вертится фраза насчет сквалыг, которые за копейку сами удавятся и других задавят: оброню чуть позже, якобы просто так.

Честно сказать, на ответ не особо рассчитываю и, когда он цедит цифру, застываю столбом перед металлической лесенкой. Нет, не чары, просто перестаю что-либо понимать. Сумму-то он назвал вполне божескую по меркам Трансматериковой компании: насколько я знаю, следопыт у них за рейс Магаран – Кордея примерно столько и получает. С чего тогда торговались? Неужели капитан жмотится во вред и себе, и всему каравану?

Из оцепенения меня вывел, стыдно сказать, подзатыльник. Я чуть не ткнулся носом в рифленую ступеньку.

Оторопело поворачиваюсь, а он, как ни в чем не бывало:

– Долго собираешься медитировать?

Не сцепился я с ним только потому, что в нашу сторону смотрела Джазмин. И так уже напортачил выше крыши, и если, в довершение, полезу в драку с парнем, который, несмотря на свой сволочной нрав, реально может нас выручить, – грош цена мне будет.

Забираемся в фургон. Куто не спит, из-за перегородки доносится воинственное мычание. Угадав нужную дверь, Валеас как есть в полушубке и при своих железяках вваливается в инфекционный бокс.

Пытаюсь его остановить:

– Куда лезешь, ты же не стерильный!

– Когда надо, стерильный.

На шум высовывается фельдшер. Опоздал, надо было раньше не пускать.

Эберт спит, слипшиеся волосы наполовину закрывают бледное исхудавшее лицо. На подушке и на пододеяльнике старые и свежие пятна крови. На столике скомканное полотенце, крошки, миска нетронутой овсянки, граненый стакан в тяжелом блестящем подстаканнике, с мутью недопитого компота. На дне стакана угадывается какой-то размокший фрукт – то ли ломоть груши, то ли черносливина. В сочащемся сквозь заледенелое снаружи окошко сереньком свете этот натюрморт смотрится до того безнадежно… Спертый запах лекарств, несвежего белья и близкой смерти. Знаю, это я виноват. Даже как-то не до Валеаса становится.

Он протягивает руку и убирает волосы с лица Эберта. Больной от этого бесцеремонного жеста просыпается, щурит заплывшие воспаленные глаза, тут же заходится в диком кашле, и тогда Валеас кладет пятерню ему на горло.

Моя первая мысль: что делает, гад… Пытаюсь его оттащить, тогда он другой рукой, не глядя, меня тоже хватает за глотку. Сбоку суетится и что-то говорит фельдшер, за стенкой мычит Куто, а у меня звенит в ушах, и думается: вот сейчас придушит обоих, Эберта – чтобы не кашлял, меня – чтобы не мешал душить Эберта…

Когда он разжал пальцы, я так и сполз по стенке на корточки и схватился за ноющую шею.

– Спасибо, – доносится из бокса слабый голос Эберта. – Теперь лучше… Спасибо вам.

– Я сделал, что мог, – небрежно бросает Валеас фельдшеру. – Тут сужабник, заварите для него.

Тот обеими руками хватает пакет с драгоценным лекарственным растением и тоже бормочет что-то признательное, а после, когда хлопает дверь фургона, спрашивает:

– Э-э, Матиас, вам нужна медицинская помощь?

– Нет! – хриплю яростно и пристыженно. – Я пойду…

Напоследок вижу, что Эберт, неуклюже усевшись на постели, за раз выхлебал компот и набросился на овсянку. Рад за него, словно гора с плеч, хотя на душе пакостно: почему выдающиеся способности иной раз достаются тем, кто их вовсе не заслуживает?

Интересно, это у меня взыграла недобитая зависть или протестует чувство справедливости?

Когда выбираюсь, все еще сорванно дыша, из медфургона, первым делом вижу Ингу.

– Ты чего такой встрепанный? Что-то не так с больными?

– С ними все нормально. – Не буду радовать ее тем, что мне только что чуть шею не свернули. – Не знаешь, из-за чего спорят? – киваю на группу возле головных машин. – Он же запросил обычный для следопытов гонорар, если не врет.

– Кроме денег, он потребовал заложника.

Я присвистнул.

– Ни фига себе… Ну и дурак! Это же не лесная пехота, а Трансматериковая компания – дельцы и дипломаты, для которых худой мир всяко лучше конфронтации.

– Второй помощник капитана вызвался остаться, а этот его забраковал. Сказал, сам заложника выберет.

– Он, часом, не охренел?

Инга выразительно хмыкнула и пожала плечами. На сей раз мы с ней сошлись во мнениях. Второй помощник капитана, строгий пожилой дядька с бакенбардами и вислыми усами, самая подходящая фигура, чтобы стать гарантом безопасности зарвавшегося вольнонаемного провожатого. Валеас, что ли, забеспокоился, что его сдадут властям за убийство тех солдат или силком заставят подписать контракт с Трансматериковой, чтобы и дальше на нее работал? Так они же не идиоты – выкинуть подобный фокус с лесным колдуном, тем более таким отъявленным отморозком. И по-любому помощник капитана – идеальная кандидатура, кого еще ему надо… Тут мои мысли перескакивают на другое: а ведь гарант безопасности останется с Олой! Вполне себе здорово, если только для пущей надежности в каменную статую не превратят.

Олимпия бродит вдоль автоколонны, разглядывая машины, глаза лукаво блестят из-под пепельно-пшеничной челки. Подхожу и напрямик спрашиваю:

– На заложника будут наводить чары окаменения?

– Еще чего не хватало. – У нее вырывается фыркающий смешок.

– Тогда я согласен остаться. Как бы еще Валеаса убедить…

– Ой-е… Матиас, ты уверен, что действительно этого хочешь?

Она смотрит как будто с легкой обидой, наполовину наигранной, наполовину настоящей.

Не понимаю, в чем дело, но сердце сжимается. Уже начинает темнеть, пасмурная мгла угрожающе загустела, и к ней примешивается розоватый оттенок, хотя в облачном панцире не видно ни единой прорехи. Я снова мерзну, а Ола, кажется, нет.

– Это из-за того, что я спросил, почему вы не подманиваете животных, когда охотитесь? Не подумав ляпнул, честное слово. Я буду во всем тебе помогать по хозяйству и что-нибудь рассказывать, чтоб не было скучно. Добывать дичь я не умею, но попробуем договориться, чтобы нам оставили консервов из запасов каравана.

– Балда! – Ола неожиданно смеется. – Это же я поеду с караваном, а Валеас останется здесь. То-то я удивилась… Если хочешь со мной пообщаться, никуда не девайся, понял?

– Так заложник ему нужен, чтобы с тобой ничего не случилось?

– Будем считать, что для этого.

Группа, стоявшая возле таран-машины, двинулась в нашу сторону. Джазмин молчит и кутается в свои меха, Валеас время от времени что-то невежливо цедит, а все остальные дошли, кажется, до белого каления и говорят одновременно.

– Это пневмония! – срывая голос, кричит врач. – Вы это понимаете или что? Если оставить его в Лесу без наблюдения специалиста, летальный исход обеспечен!

– Толку было от вашего наблюдения, – презрительно замечает Валеас.

– Я же доброволец! – напоминает о себе отвергнутый помощник капитана, с перекошенным от раздражения раскрасневшимся лицом. – Согласно Уставу нашей компании…

– Еще чуть-чуть, и подерутся, – хихикает Ола, прикрыв рот ладошкой, чтобы услышал только я.

Джазмин и лесной колдун останавливаются около нас, караванное начальство уходит дальше, в облаках пара, как закипевший чайник. Небо постепенно меркнет, словно его заливает текущая поверху темная вода. Елажник превращается в почти призрачный, протяжно шепчущий массив, от сугробов тянет таким нездешним холодом, что начинаешь зябнуть при одной мысли, не дожидаясь ощущений.

– Капитан разрешил нам занять конференц-фургон, – сообщает Джазмин. – Идемте туда, ужин скоро принесут. Нам предстоит не слишком приятное, но важное дело – суд магов. Как раз набрался кворум.

Валеас ухмыляется совершенно по-бандитски. Могу поспорить, решил, что это его хотят засудить. Есть ведь за что – за голые трупы на поляне, за выкрутасы насчет заложника.

– А кто обвиняемый? – с нехорошим воодушевлением интересуется Инга.

– Матиас. Он сам об этом попросил, есть причина.

У меня с некоторым запозданием похолодело в животе. Столько всего произошло, что я и думать об этом забыл… А Джазмин не забыла.

Большую часть конференц-фургона занимает салон с мягкими кожаными диванчиками вдоль стен и овальным полированным столом, кое-где покорябанным, намертво привинченным к полу. Столешница темно-темно-коричневая, сиденья благородного коньячного оттенка, обивка на стенах малиновая с тисненной золотом ромбической сеткой. Золотистые линии местами стерлись, и почему-то меня это болезненно царапает. Занавески задернуты, три плафона на потолке еле теплятся: режим экономии. Ну и пусть. Уж лучше краснеть в полумраке, чем при ярком свете.

Несмотря на свое оцепенело-обреченное настроение, неслабо удивляюсь: я-то думал, что наши лесные коллеги стригутся накоротко, по примеру караванщиков, а Валеас отрастил патлы до пояса. Светлые, прямые, стянуты в хвост на затылке – в детстве я представлял себе с такими прическами мудрых и благостных чародеев, которые творят сплошное добро. Ага, встретил в натуре с точностью до наоборот… У Олы коса покороче, до нижнего края лопаток, вдохнуть бы аромат этих пепельно-соломенных волос, зарыться в них лицом… И тогда Валеас придушит меня окончательно, до летального исхода.

Стюард притащил гречку с тушенкой и чай на пять персон, но мне кусок в горло не лезет. Пока все едят, пошел в уборную – чулан с металлическим унитазом, туманно-тусклым зеркалом и умывальником, похожим на прилепленное к стенке гнездо шмыргалей. Вонь из выдвижного контейнера под полом смешивается с вездесущим запахом бензина. Обмылок в мыльнице замерз, и вода в баке ледяная: растаявший снег. Хорошо, что пока еще есть возможность его растапливать… Эта мысль возникает по инерции. Все же теперь в порядке, с лесными так или иначе договорятся – да хоть сам капитан в заложниках останется, передав свои полномочия первому помощнику, – и поедем дальше, тогда и аккумуляторы зарядятся. Но это всем остальным будет счастье, а у меня ничего не в порядке, меня ждет суд. Я успел малодушно пожалеть о том, что сознался насчет резонанса, однако прятаться в сортире – дополнительное позорище, поэтому как ни в чем не бывало возвращаюсь в салон.

После ужина, когда эмалированные миски и стаканы в гремучих узорчатых подстаканниках сдвинули на дальний конец стола (мою порцию кто-то умял, и я даже догадываюсь кто), Джазмин произнесла традиционную официальную формулу:

– Суд магов – дело магов и только магов. Воздвигаю сферу.

Устала она все-таки до жути. Ее «непроницаемая для любых проникновений» защитная сфера получилась зыбкой, как шелковая занавесь на ветру.

Вслед за ней те же самые слова сказал Валеас. Это – его защита? Ну, тогда офигеть… Мы теперь словно в скале замурованы, и захоти он нас убить – даже Старый Сапог вряд ли сюда прорвется, никто ничего не узнает и не поможет.

Защита Олимпии – пушистая и колючая, вроде шатра из хвойных веток. У Инги типичный для начинающих «кирпичный домик», как две капли воды похожий на мой, но я в этом не участвую, я – подсудимый.

После того как приняли меры, чтобы никто не совал нос в наши междусобойные дела, – церемония представления кворума судей, по старшинству, тоже согласно замшелому протоколу.

– Ясмина Гарбуш, ученица Сивела Тентеби, закончила обучение двести шестнадцать лет назад.

– Валеас Мерсмон, ученик Текусы Ванхи, закончил обучение год назад.

– Олимпия Павлихина, ученица Изабеллы Мерсмон, обучение прервалось полтора года назад. Ученица Текусы Ванхи и Валеаса Мерсмона.

– Инга Штарбе, ученица Джазмин Гарбуш.

Пока они друг за другом говорят, чувствую себя странно и неуютно: зритель-то у них один-единственный – я.

– Вопросы есть? – обращается к младшим коллегам Джазмин.

– Да! – Инга чуть было не поднимает руку, словно в школе за партой. – Олимпия, почему у тебя сейчас сразу двое наставников?

Ага, мне тоже интересно. Было бы интересно, не находись я в таком положении.

– Госпожа Текуса Ванха уже не в том возрасте, чтобы путешествовать зимой по Лесу, поэтому она передоверила мое обучение в полевых условиях своему прежнему ученику. – Ола отвечает тем шелковым голосом, каким глянцевые девочки в магазинах зазывают попробовать крохотный бутербродец с новым сортом колбасы или малюсенькую розочку из шоколадного крема.

– И вопрос к Валеасу. – Инге все неймется, а мне уже совсем худо, судили бы поскорее. – Зачем понадобилось убивать тех солдат, да еще так жестоко, если ты мог просто уйти от них и прикрыть мороком свою заимку, раз уж не захотел им помочь?

В другой ситуации он бы отмахнулся или вовсе не удостоил ее вниманием, но сейчас, по правилам суда магов, обязан ответить на вопрос «уважаемой коллеги».

Джазмин порывистым движением сует руку в карман накинутой на плечи шубы, за портсигаром в виде двустворчатой раковины, но спохватывается – курить в салоне фургона воспрещается – и сцепляет в замок худые пальцы, беспокойно щурясь. Как будто она знает, в чем дело, и не хочет, чтобы об этом говорили вслух, но в то же время вмешиваться не собирается: будь что будет.

– Если я встречаю в Лесу бешеное животное, я его убиваю, – спокойно сообщает Валеас, откинувшись на мягкую спинку диванчика.

– Это были такие же люди, как ты, пусть и не способные к магии! – Инга почти шипит.

– Не такие же. Не возражаю, я злодей с отвратными манерами, мне об этом уже говорили, но раскатывать гусеницами вездехода в кровавую кашу малолетних детей – это даже для меня был бы перебор.

Господи, я не сразу понял, что он сказал. То есть слова по отдельности понял, а общий смысл – нет. Когда наконец дошло, ухватился за край стола, словно за перила перед бездонным провалом. Что он несет, не может такого быть! Не может ведь, правда же?

– Это неправда, – вторя моим мыслям, произнесла слегка побледневшая Инга. – Это невозможно…

– Возможно, – негромко и грустно возразила Джазмин, по-птичьи нахохлившись в своей серебристо-черной шубе. – Когда мы ходили на поляну, я считала в том числе эти образы, но рассказала только капитану, с глазу на глаз. Поэтому у меня к Валеасу аналогичных вопросов нет.

– Их бы тогда преследовали как преступников… Где оно случилось?

– В четырех днях пути к юго-востоку отсюда, в стойбище Девятицветной Изморози на Лиловых Ветвях. – После короткой недоуменной паузы Валеас пояснил: – Я перевел, оригинальное название ни о чем вам не скажет.

Я чуть не выпалил, что нет же здесь никаких поселений на много дней во все стороны, однако вовремя вспомнил, что мне полагается помалкивать, пока не спросили. А Инга потрясенно промолвила:

– Так ты говоришь о кесу?! Уф, а я-то подумала… Мы воюем с кесу, и солдаты просто выполняют свой долг. Надеюсь, ты не кесолюб?

– Тот, кто просто выполняет свой долг, иногда может наделать дряни похлеще, чем отдельно взятый злодей с отвратными манерами, – вполголоса заметила Олимпия.

– Кто для вас важнее – свои соплеменники или серые твари? Вы же вроде бы люди!

– В Девятицветной Изморози на Лиловых Ветвях я до недавних пор снегоступы на сгущенку выменивал. Хорошие там делали снегоступы. А теперь, если Ола сломает последнюю пару, придется тащиться в другое стойбище, две недели туда и обратно.

– Значит, ты убил людей из-за снегоступов?! Знаешь, как ты после этого называешься? Живи с кесу, если ты предатель-кесолюб, а к человеческим территориям близко не подходи! И кто тебе позволил сгущенку им отдавать?!

Инга любит сгущенку. За живое задело… И лихо это она ему запретила, особенно если учесть, что без помощи лесных нам отсюда не выбраться.

Валеас даже не усмехнулся, глядит на нее, как на вешалку или кухонный табурет, с унизительным безразличием.

– Разве тебя не учили тому, что надо хранить верность своему народу?

– Народ – довольно сложная структура с уймой слоев, ячеек, уровней. – Смотри-ка, все-таки снизошел до полемики. – Ты считаешь себя колдуньей и не знаешь таких вещей? Скажем так, разные элементы этой структуры вызывают у меня разные реакции, от рвотной до «ладно, пусть оно будет».

– И ты готов сменять нашу сгущенку на кесейские снегоступы?

Обо мне, подсудимом, они забыли. Им и без меня интересно.

– Почему нет?

– Это называется предательством, понял?

Джазмин подняла длинные лаково-черные ресницы – как будто в течение нескольких мгновений она была не здесь и даже успела поймать обрывок какого-то далекого сновидения – и устало, с хрипотцой, произнесла:

– Инга, ты никогда не задумывалась о том, почему караванщики недолюбливают лесную пехоту?

– Еще бы, штатские и военные!