Небо было лютым.

Цветом оно напоминало иссохшую кожу мумии. Вылизанный песчаными бурями пожелтевший череп. Звезды на нем не светили – скалились.

Не пышное голубое одеяло, заботливо взбитое чьей-то могучей рукой, но издевательски тонкая углекислая пленочка, назвать которую воздухом не повернулся бы ничей язык.

Солнце было сморщенным и бессильным, точно над ним надругались всем караваном еще много веков назад и бросили в пустыне подыхать. Оно мучилось низко над горизонтом – и не слепило, лишь в немощной жалобе царапало глаза.

Дюны смерзшегося песка, похожего на дробленую медь, были усыпаны пористыми, как пемза, камнями; в низинах рыхло стелились наносы пыли. Прорываясь из-под пустыни, торчали мелкие и оттого особенно озлобленные скалы; им будто не терпелось пропороть кому-то бок. А вдали, в стылой дымке у горизонта, угадывалась меркнущая стена; там, сказала Сима, начинался какой-то кратер.

И были ему две луны.

Сима тактично держалась сзади, чтобы не мешать ему смотреть. И когда он поворачивался, она, каким-то чудом упреждая его движение – славная девочка, чудесная девочка, – вовремя пятилась назад, чтобы не оказаться между ним и его мечтой; и только крупный песок скрежетал в сосущей душу тишине по ту сторону скафандра, и крупные, слишком крупные для такой девочки следы тяжелых подошв выдавали, где она стояла и куда отступила, чтобы он мог оставаться наедине со своим вырвавшимся из детства и отвердевшим сном.

Я это заслужил, думал Наиль. Я здесь. Я это сделал, и я это заслужил. Я мечтал, я рисковал, я тратил. И я заслужил. Теперь я здесь. Вот. Две луны.

Он повторял эти слова сам себе уже больше получаса и все равно не мог поверить. Было в них нечто от гордости мухи, усевшейся на Казбек и задравшей нос: экую кучу я навалила!

Он мог бы гордиться собой. У него были для этого все основания. Но отчего-то ему хотелось не задрать нос, а встать на колени.

Марс.

Это был Марс вокруг.

Рано или поздно у любого порядочного человека, сумевшего добиться чего-то крупного, наступает прозрение. Свидевшись наконец с результатом долгих и совсем не обещавших триумфа трудов, он понимает: сам он, один, со своими кишками, с вонючим своим ливером, с куцым лукавым умишком, способным разве что хитрить, обманывать и оправдываться, с то и дело брызжущими невпопад струйками похотливых гормонов, а еще с нескончаемыми болячками, беспощадно сжирающими силы и желания, словом, сам по себе, немощно шевелясь комком слизи в пустыне, одиноко вися жиденьким марсианским солнцем в жестоком небе жизни, он никогда не смог бы совершить того, что совершил.

Раньше или позже у всякого, кто не выжег совесть по пустякам, возникает желание благодарить.

Если бы бога не было, вдруг подумал Наиль, природа не казалась бы нам красивой. Мы же самовлюбленные эгоисты, мы могли бы любоваться лишь тем, что сотворили сами.

Но именно в природе, подумал он, мы угадываем гармонию, куда более сложную и подлинную, нежели наши потуги, например, в архитектуре, неспособные оторваться от жалких прямых. Именно в природе мы прозреваем нелинейные замыслы и критерии того, кто…

Древние обожествляли чуть ли не каждую скалу, чуть ли не каждое дерево. У скал и деревьев не бывает прямых.

Наиль почувствовал, что получится нелепо. Будь он один…

Но он не способен попасть сюда один.

Но без него – и они бы сюда не попали. Если бы он это не начал, они бы и не подозревали, что могут такое…

Опять двадцать пять: да разве он это начал?

Он никогда не был религиозен. Не было у него времени дребеденью забивать голову. Но вот теперь там, где нет синего марсианского саксаула, но зато есть Марс, пусть не детский и оттого куда более страшный и скучный, ведь реальное дело всегда кропотливее сказки, но зато НАСТОЯЩИЙ, Наиль просто должен был, должен был сказать столь же настоящее «Спасибо».

Он, сын двух прекрасных советских людей, всю жизнь рук не покладавших инженера и медсестры, вспомнил, как хихикал в детстве над дедушкой, седым и сморщенным, подглядывая, как тот расстилает молитвенный коврик и встает на колени…

– Сима, – чуть хрипло сказал он.

– Да, Наиль Файзуллаевич, – тут же отозвалась она.

– А Земля сейчас видна? – неловко спросил он. Невинный вопрос. Естественный. Разве поймешь по такому вопросу, для чего ему понадобилась Земля?

Несколько мгновений Сима молчала, озираясь и соображая.

– Вон, – сказала она потом. Наиль оглянулся, чтобы понять, куда она показывает. – Видите, звездочка? Острый пик с коричневым пятном по боку, а от него справа и вверх.

– Вижу, – присмотревшись, сказал Наиль. Помолчал, набираясь храбрости. Было отчаянно стыдно. Даже перед девочкой, не говоря уж о… Наиль ведь даже не знал, как говорить; ничего, кроме пресловутого «Аллах акбар». Стыдобища… – Дрожит, бедная, – пробормотал он, глядя на мерцающую Землю; так он сам сейчас дрожал. Он сглотнул от волнения. – Как легко здесь, однако, определять направление на Мекку… – словно на пробу, проверяя, как девочка отнесется к этим словам и предупреждая ее напоследок, сказал он.

Она не ответила. И тогда он решился. Не отрывая взгляда от звезды Земли, с трудом преодолевая сопротивление жесткой ткани скафандра, он опустился на колени и, мучительно стесняясь, прошептал:

– Аллах акбар… – Запнулся. Вдруг, точно ему тихонько кто-то подсказал, вспомнил еще: – Бисмиллях иррахман иррахим… – Снова запнулся. И добавил уже по-русски: – Спасибо.

Оказалось нестрашно. Оказалось правильно. И он уже смелее продолжил:

– Спасибо, что ты мне помог. А я им помог. А они мне помогли. Спасибо. Теперь это у нас есть.

Он благодарил Всевышнего за то, что, похоже, и впрямь не зря жил. И пусть ему не довелось стать поводырем; зато посчастливилось, Всевышний ниспослал ему такое счастье, стать кормильцем поводырей, а это ведь тоже очень важно.

Смотри-ка, удивленно подумала Сима. Молится. На колени встал, как мусульманин. Я и не подозревала, что он правоверный. Обалдеть.

Что-то ей напоминала эта розово-рыжая пустыня. Скалы не совсем те, и солнце совсем, совсем не то, но вот этот плотный песок она будто бы уже видела. Чуть ли не в детстве. С мамой, с папой она здесь словно уже была и любовалась, и потрясенно слушала, как в космической тишине скрежещет песок под ногами. Она никак не могла поймать воспоминание; а когда ей показалось, что вот-вот она ухватит его за мышиный хвост и вытащит из норы, где, попискивая, кишело во мраке прошлое, Наиль опустился на колени, и она так поразилась, что забыла думать о чем-либо ином.

До нее вдруг дошло: ведь во всех культурах есть праведники и подвижники. Увлеченно объясняя причудливый норов нуль-Т, она совсем упустила эту простую мысль. И в исламе, конечно, есть, и в иудаизме, и в западном христианстве, и уж у буддистов, разумеется… Она даже растерялась от такой новости.

Но растерянность длилась мгновение. Ответ нашелся по-молодежному быстро и безапелляционно, Сима даже хихикнула от радости: вот и посмотрим, наконец, чьи праведники грузоподъемнее.

А между прочим, подумала она потом и, еще раз посмотрев на Землю, прикинула ничтожный угловой размер болезненно хилой звездочки, в нескончаемом испуге дрожавшей над самыми скалами. Между прочим. Очень может быть, что он сейчас смотрит на храм Христа Спасителя. Или на Ватикан. Или вообще на Стену Плача. Надо будет Вовке рассказать… Тут она вспомнила, что Вовка сейчас, наверное, уже вытаскивает, захлебываясь, одурелых корейцев из пены, а до ночи – еще пираты.

Только бы с ним ничего не случилось. Если замечу, подумала она, что он лихачит, такой скандал закачу!

Какой там скандал… Они же без оружия пойдут. Мало ли как колобки к оружию отнесутся, даже если для защиты. Поэтому – по-русски, с рогатиной на медведя… Только бы с ним ничего не случилось. Вернемся – зацелую.

Нет, она еще не созрела.

Ей совсем еще не хотелось молиться. Она была уверена в себе и упоена человеком, которого обожала. Ей еще не хотелось благодарить кого-то в небе – только тех, кто на Земле. Она еще вся была здесь. Вспомнив о праведниках иных культур, она с легкостью, точно перышком махнула, выдумала всемирную лигу поводырей и, не тормозя, принялась прикидывать ее устав. И сладко обмирала, представляя, как эта идея понравится ее Вовке.

Она полна была тем, какая она замечательная, и как много сумеет сделать, и как будет ею восхищаться тот единственный, кто замечательнее всех и по кому она сходит с ума… Подобные мысли часто заменяют молодым молитвы и до поры до времени способны делать, в общем, примерно то же: помогают становиться лучше.

Два человека, с Марса глядя на Землю, молились каждый на свой лад.

Наиль натужно поднялся, оставив на твердом песке две продавленных лунки. Неловко нагнувшись, отряхнул колени. Тогда Сима как ни в чем не бывало спросила:

– Наиль Файзуллаевич, а вы знаете, что ваше имя в переводе значит?

Наиль перевел дух. Долго дышать в скафандре было непривычно, а от неудобной позы еще и тяжело. Стоя на коленях, а потом поднимаясь, он совсем запыхался.

– Нет, – шумно отдуваясь, сказал он. – Даже в голову, честно говоря… не приходило полюбопытствовать… Знаешь, Сима, у акул бизнеса…

Не хватило дыхания. Он протяжно втянул воздух.

Она подождала и, поняв, что он не станет продолжать, сказала:

– Очень удачное сочетание. Наиль – это дар, а Файзулла – это щедрость Всевышнего. Получается – дар от щедрот Аллаха.

– Однако, – еще дважды со свистом вдохнув и выдохнув, смог снова подать голос Наиль. – А ты-то… Ты-то откуда знаешь?

Сима пожала плечами.

– У меня родственники в Израиле, – ответила она, будто это разом объясняло все. Потом все же растолковала: – Я, когда Вовка первый раз помянул ваше имя… Оно такое напевное. Я, грешным делом, в одном из писем обмолвилась. А у них, наверное, эти вещи на слуху… Перевели.

Нарочно не придумаешь, подумал Наиль. Кому же эта щедрость оказана? Его родителям, понятно. Но – сейчас? Ему самому? Или этой девочке и вообще всем поводырям – в его лице? Точнее, усмехнулся он – в его кармане… Или сотворенное общими усилиями чудо – вот дар им всем от щедрот Аллаха? Последняя мысль отчего-то показалась ему самой верной. А потом он сообразил, что он, Наиль, если так, оказывается тезкой одному из героев читаной-перечитаной в детстве «Туманности Андромеды», и тогда вообще перестал понимать, смеяться ему или молиться снова, еще истовей. Какие петли и спирали жизнь вяжет, с благоговейным изумлением подумал он. Тибетский опыт…

Разве может такое сложиться случайно?

– Ты еще не торопишься? – спросил он.

– Ну, в общем, нет, – вежливо ответила она. Он понял. Месяц назад он сам одобрил их план, и вот сегодня на них обвалилась серьезная работа, а он из-за прихоти держит девочку тут, когда там каждый поводырь на счету…

– Сейчас пойдем, – сказал он. – Вот еще немножко на Землю посмотрим…

– Давайте, – послушно сказала Сима.

Двум людям, стоявшим посреди ледяной марсианской пустыни, светила одна и та же звезда Земля.

Она была одна на всех. Другой не будет.

И даже когда вечно грызущиеся за успех состоявшиеся люди, каких большинство, для кого победа – это всего лишь больше хоть чего-нибудь, хоть на одно срубленное дерево, на одну проданную турбину, на одну пойманную рыбу, на один полученный голос, на одного униженного человека, на одного поверженного врага, на одну лихо разбитую машину, на один гордый этаж особняка, на одну тонну нефти, на одну женщину или на одного мужчину, на один ноль на банковском счете, все равно, только бы больше, чем у соседа, окончательно переработают планету на пластиковые бутылки и жестяные банки, бигмаки и шаверму, амфетамины и канцерогены, тигровые шкуры и медвежьи лапы, суперкары и пентхаусы, отвалы и шлаки, вживленные чипы и высокоточные системы залпового огня с обедненным ураном, и когда умирающий океан весь затянется рыхлым полистиролом, колышущимся пополам с мазутной капелью, остатки провонявших химикалиями лесов затянутся дымом зажженных для потехи и самоутверждения пожаров, и ни на улице, ни дома ни единый человек не сможет чувствовать себя в безопасности от тех, кто, как и он сам, жаждет любой ценой хоть на миг ощутить силу, успех, победу, и жизнь станет невозможной, и поводыри лиги разведут, кого успеют и смогут, по землеподобным планетам вселенной, именно единственную Землю будут вспоминать ее успешные убийцы, как рай, из которого они были изгнаны за то, что, дорвавшись до яблони познания добра и зла, нажрались до оскомины сочной мякоти зла, пренебрежительно сплевывая хоть и плодоносные, но твердые и кажущиеся такими малопитательными зернышки добра.

Так, похоже, и случится.

Ведь я действительно знаю о нас все.

Февраль – май 2010,

Санкт-Петербург