5
Процесс познания похож на младенца. Вот совсем недавно будто ничего и не было, только страстная надежда, только спрятанный в нежном тайнике зародыш, о котором неведомо посторонним. Но вот уже кричит; а вот – уже сам грудь находит… головку держит… пополз… встал на ноги… Побежал, побежал – теперь не удержишь! Теперь глаз да глаз! Теперь попробуй догони!
Попробуй пойми, почему он то ест свою кашку так, что только давай, а то отворачивается с паническим воплем, точно мама поднесла ему осклизлую вываренную луковицу; почему то слушается, то капризничает, то хнычет, а то довольнешенек и рот до ушей, то он шелковый и золотой ребенок, а то шкода и вредина, каких поискать. Может, на одну десятую ты его учишь и руководишь им – на девять десятых ты сам стараешься его понять и у него выучиться.
И, как всякий ребенок, при всем своем упрямстве, неудержимости и полной неспособности сочувствовать тем, кто его растит, он абсолютно беззащитен.
Более пяти недель двухграммовые образцы – металл, дерево, пластик, стекло, мел – по два, а то и по три раза в день оказывались в фокусе синхронизированных лазерных вспышек, то слепящих, то почти невидимых, то хлестких, точно кнуты, то ласковых, будто крымское море на закате. Разнесение частот и энергий было пока максимально широким; Журанков старался для начала нащупать хотя бы основные параметры и шел методом последовательных приближений, потому что даже суперкомпьютеры, работавшие на него целыми сутками, не давали точных рецептов – что толку было в их сказочном быстродействии, если сами математические модели оставались расплывчатыми, как размокшие акварельки? Моделировать процессы, саму природу которых способны прояснить только серии удачных экспериментов – это даже не телега впереди лошади; это – пламя дюз впереди ракеты, это рождение впереди зачатия.
Мало-помалу кольцо параметров сжималось, но на результатах это не сказывалось никак; образцы покоились в держателях, как им и надлежало покоиться согласно всем расхожим представлениям о том, что может и чего не может происходить с веществом и пространством; с тем же успехом на них можно было вовсе не лазерить, а светить карманным фонариком, пускать солнечные зайчики или, если уж совсем с горя – плевать, стараясь попасть с высоты. Тщетно ожидавший переноса образцов приемный стенд, расположенный в семнадцати метрах от исходной точки, у дальней стены лабораторного зала, оставался пустым; лишь пыль запустения копилась на нем, наглядно являя ответ неумолимой реальности на романтические бредни о рукотворных чудесах.
Журанков сохранял хладнокровие и лишь каменел; горячее и неизбежно неровное поведение увлеченного и переживающего человека постепенно сменялось поведением мороженой куклы – так он старался держать себя в руках. Ни одного лишнего слова, ни одного эмоционального жеста, только те реплики и движения, что необходимо требовались по делу; нажатие стартера в лаборатории или домашнее поднесение ко рту ложки супа осуществлялись одинаково бесстрастно. Команду на запуск или предложение выпить чаю с печеньем он произносил одинаково ровным тоном, в котором уже не оставалось ничего живого. Вовка не мог похвастаться подобным самообладанием и порой скрипел зубами или даже чертыхался вполголоса, когда стартовый компьютер в качестве венца многочасовых размышлений оптимистично объявлял некоторые математические характеристики вселенной подсока, наиболее подходящей для перехода в намеченную финишную точку, согласно им выдавал рекомендуемую конфигурацию параметров на данный опыт, и очередная волна тщательно подогнанного под эту конфигурацию излучения окатывала образец; и тот в очередной раз не обращал ни малейшего внимания на все это высокотехнологичное шаманство.
Аналогичные манипуляции проводились время от времени и с подопытными существами. Имелась некая интуитивно угадываемая вероятность, что есть разница между передачей мертвой и живой материи – при всей условности этих понятий, которая проступает тем явственней, чем глубже мы забираемся; ее, эту разницу, если она и впрямь обнаружится, будет чрезвычайно интересно осмыслить и объяснить, но покамест было не до жиру. Конечно, здесь возможности варьирования параметров сильно ограничивались необходимостью никоим образом не повредить ни одной из четы белых мышек, попеременно служивших объектами бережной вивисекции; следовало стараться даже, чтобы этой вивисекции мышки попросту не замечали.
Вот это последнее было единственным, что удавалось раз за разом с неизменным успехом. Что муж, что жена, помещаемые в фиксирующую клетку, действительно настолько не замечали, когда на них в течение доли секунды изливалось несколько трансформированных в неощутимые фотоны очередных десятков тысяч Наилевых рублей, что постепенно привыкли к периодическому разлучению и кратковременному водворению одного из них в тесное индивидуальное узилище. Супруги, поначалу панически пищавшие и пытавшиеся царапаться своими игрушечными коготками, когда одного из них несли под лазерное извержение, уже к четвертой неделе лишь подергивали голыми хвостиками, суетливо нюхали воздух («Ты недалеко? И я недалеко! Скоро снова свидимся!») и, в общем, привычно ждали, когда эти громадные недотепы, столь упорно занимавшиеся какой-то ерундой и столь беспардонно навязавшие им, души друг в друге на чающим благородным мышам, в своей ерунде заглавную роль, натешатся и снова соединят чету в ее комфортабельном и обильном на еду персональном жилище для очень младших научных сотрудников.
В конце февраля Вовка понял, что отец, при всех своих благих намерениях и всей мужской горделивости, проговорился подруге. Что, в каком объеме и при каких обстоятельствах он рассекретил, в горькую ли минуту отчаяния или, наоборот, в триумфальный миг близости, гадать было бессмысленно, да и как-то не по-сыновьи. Но только однажды поздним вечером из-за неплотно прикрытой двери их спальни донесся женский голос, и Вовка, как раз тихонько кравшийся из туалета обратно в койку, его услышал.
– А сам-то ты веришь? – отчетливо спросила тетя Наташа.
Голос отца ответил на два тона ниже: бу-бу-бу… бу-бу… Долго, монотонно, ни слова не понять. Потом опять тетя Наташа – сочувственно и в то же время как-то умиротворяюще; от такого голоса, подумал Вовка, у мужика даже при смерти должна просыпаться надежда.
– А теперь, когда ты сказал все правильные слова про науку и веру, про их отличия, ответь просто: ты уверен в своей правоте?
Бу. Коротко так: бу. Судя по всему, лишних слов на сей счет отец говорить не захотел.
– А тогда… Ты же сам говорил: если новая, с иголочки машина почему-то не едет, значит, в нее просто не залили бензин. Чего-то не хватает, какой-то последней малости. Думай. Просто спокойно думай, как будто никто не ждет твоих открытий, а ты сидишь себе на высоком холме и смотришь на звезды. Ты никому ничего не должен за эти миллионы. Ты совестью мучаешься, что Наиль их на тебя потратил. Да он, может, в казино бы больше потратил! И мне ты ничего не должен. Я в тебя верю, но если у тебя это не получится, моя вера ни вот на столечко не пострадает. Потому что я верю в тебя как в замечательного родного человека, а не просто как в какого-то там дурацкого гения. Когда мучаешься совестью, придумать уже ничего нельзя. Забудь про все и про всех и поднимись на холм. Посмотри на звезды и послушай, что они тебе скажут.
Вот это класс работы с личным составом, восхищенно подумал Вовка. Высший пилотаж. Ай да тетя Наташа… С такой подругой действительно можно на край света. Этот бы уровень нашим офицерам по связям с местным населением…
Подумал и двинулся дальше, не желая подслушивать нарочно.
Он сильно предполагал, что этот страстный монолог тетя Наташа подкрепит еще чем-нибудь не менее психотерапевтическим. Такая мысль просто напрашивалась. Но надо было отдать взрослякам должное: разговоры их он иногда слышал, но ничего иного, стонов там или характерного ритмичного скрипа – ни-ни. Они вели себя в высшей степени тактично. Иногда он пытался прикинуть, как им из-за него надо держать все под контролем, и даже жалко их становилось.
Надо бы отцу при случае заявить, что мне он тоже ничего не обязан, подумал Вовка, засыпая. Не ровен час, он и за это примется себя казнить: мол, опять наобещал сыну с три короба, а все и на сей раз фуфлом обернулось. Конечно, поражение не победа, и к тому, кто победил, отношение всегда другое, чем к тому, кто облажался. Но, как говорится, братишка, мы любим тебя не за это…
Он не успел сделать ничего подобного. На следующий день события понеслись вскачь. То ли теть-Наташина психотерапия оказала свое влияние, то ли мозги у отца варили-варили и доварили наконец, то ли просто так совпало. Поутру, когда Вовка встал, отца дома уже не случилось, а на столе в кухне маялась забытая им чашка с кофейной гущей на дне; и полный гущей, отжатый досуха кофейник торчал на плите. Вовка слегка растерялся: надо ему идти, как обычно, в лабораторию, или нынешний день можно было счесть выходным – непонятно. Когда на кухне появилась тетя Наташа – озабоченная, встревоженная, оттого порывистая больше обычного, оттого еще красивее, чем всегда, Вовку так и подмывало показать ей большой палец или хоть как-то выразить гвардейское одобрение. Но, даже не дав ей понять, что многое слышал ночью (не ровен час, бедняги станут еще жестче соблюдать режим тишины в темное время суток), он просто постарался быть как можно заботливее: чайник вскипятил, к завтраку все приготовил, расспросил за едой о ее последней статье… А она вдруг попросила его следить своей молодой, не обремененной склерозом головой, чтобы у них с отцом во время работы всегда был под рукой валидол. Он, не удивляясь, с готовностью пообещал. И тут загундосил Вовкин мобильник. Тетя Наташа встрепенулась; она тоже, как и сам Вовка, сразу решила, что звонит отец.
По голосу его никак было понять, где он и в каком состоянии. Так Вовка и объяснил тете Наташе, когда дал отбой.
– Но что он сказал? – нервно допытывалась она.
– Велел через час быть у станка, – ответил Вовка, невольно начиная прихлебывать кофе торопливей.
– Володенька, валидол не забудь!
– Яволь, теть Наташа!
Процедуры прикладывания ладони к сканеру перед первой дверью, массивной, как дверца старинного сейфа, и подставления растаращенного глаза с его уникальной сетчаткой считывающему элементу у двери второй, еще более бронированной, уже стали автоматическими. Первые дни Вовка как-то побаивался этих манипуляций, робел, не понаслышке зная, какова надежность родной техники – а ну как эта дура своих не узнает? С нее станется… Теперь привык и проделывал все необходимое, думая о своем. Сейчас, разумеется, ни о чем ином думать было невозможно, кроме как: что случилось? Что отец намыслил? Сердце молотило и подскакивало, будто перед первым парашютным прыжком.
Вовка явился на десять минут раньше срока, но отец все равно уже был здесь. Не сказал ни «здрасьте», ни «доброе утро»; весь подтянутый, напряженный и подчеркнуто спокойный, так что для него тоже можно было легко придумать сугубо армейские ассоциации – командир перед атакой, начальник расчета перед решающим выстрелом… Мура, в общем; напыщенные банальности. В лаборатории все было по-прежнему, и только в углу торчал, взявшись невесть откуда и зачем, здоровенный глухо закрытый баул.
– Готовь мыша, – сказал отец вместо приветствия.
– А вводные?
– Полный повтор вчерашнего. Никаких новых расчетов.
– Так а что толку… – начал было Вовка, но отцу даже не понадобилось его прерывать; сам осекся. Сообразил: уж наверное, отец знает, что делает. Если бы не знал, нипочем бы не развел такую тоталитарную диктатуру. Наверное, если он придумал что-то правильно, все станет ясно само, по ходу. А если не станет – значит, будет время поговорить, объясниться; время-то будет, ага, да только толку в объяснениях не будет, потому что уже и так окажется ясно: придумано снова неправильно.
Оставалось лишь стараться выглядеть так же спокойно, как отец. Подумаешь, очередной эксперимент, двести какой-то… Но руки все равно слегка дрожали.
Подготовка заняла не больше получаса. Какая там подготовка: запуск стартового, повторная загрузка вчерашних параметров… Мыша в фокус. Тот, бычара, настолько привык, что чуть ли не дремал, пока его за шкирку выволакивали из апартаментов в фиксатор. Да и подруга его лишь мельком обернулась через плечо на просунувшуюся в клетку Вовкину руку, и буквально слышно было, как она, прежде чем вернуться к своим хлопотам по хозяйству, проворчала: ну вот, опять мужа сперли…
Сам же мышь, стоило его поместить в фиксатор, презрительно развалился едва не на весь объем узилища, точно пенсионер перед телевизором. Делайте, мол, дылды, что хотите, реформируйте, приватизируйте, играйте в важные саммиты – помешать я не в силах, но и соучастия от меня не дождетесь. Даже эмоционального. По фигу мне ваши приколы.
– Давай к пульту, Вовка, – сказал отец. – Когда я скажу: старт…
– Я дам старт, – закончил Вовка, уже шагая к главному пульту, посреди которого, почти теряясь в кружеве шкал и мелких дисплеев, красовалась заветная кнопка стартера.
– Догадливый, – проговорил отец, почти торжественно идя к мышу с загадочным баулом в руках. Искоса Вовка глядел на отца. Кнопка из-под руки не вывернется, а вот пропустить, что там сейчас произойдет, он просто не мог. Зачем тогда и жить…
Отец подошел к стартовому стенду вплотную, открыл баул, за шкирку вытащил оттуда кошку и размашисто посадил ее рядом с фиксирующей клеткой.
У Вовки челюсть отвалилась.
А у мыша, похоже, отвалилось все.
Сказать, например, что он побледнел и переменился в лице, – значит ничего не сказать. Куда только делось его вальяжное безразличие. С отчаянным писком он засучил ножонками, что есть сил пытаясь вжаться в дальнюю от кошки стену клетки и, желательно, выдавиться сквозь нее наружу; а как еще сбежишь. На какой-то миг Вовке показалось, что отчаянные усилия несчастного подопытного могут увенчаться успехом и тогда он полезет наружу, как из мясорубки фарш.
Откуда отец кошку взял? Та была явно не помоечная. Но, что куда существенней – и не слишком-то закормленная, как бывает порой с домашними любимицами. Во всяком случае, сытой до полного презрения к живой добыче она не была. После первого изумления («Ах, где это я?») она мигом срисовала бьющегося в истерике мыша, заинтересованно моргнула, а потом, выставив лопатки, с характерной улыбкой нагнулась.
– Старт! – звонко сказал Журанков. Нервы все же играли и у него: он дал команду чуть-чуть громче, чем когда-либо прежде. Вовка нажал стартер.
Синхронизированное излучение сорока двух смонтированных на сферической раме чудовищно дорогих лазеров сфокусированно, со всех осей разом, облизнуло мыша сложнейшей по комбинации частот мимолетной вспышкой бледно-розового света.
Кошка растерянно обнюхала пустую клетку и с явным разочарованием оглянулась на Журанкова: что за неумные шутки, дядя, тут же была еда!
Торжественность момента была испорчена мелкой и непоправимо комичной суматохой. Очутившийся на приемном стенде мышь явно не в силах был так сразу уразуметь, что он уже в безопасности; продолжая истошно вопить, он галопом метнулся на край стенда, мелким белым кубарем свалился на пол и, не сбавляя темпа, покатил по полу в поисках надежной пещеры.
– Лови! – не на шутку встревожившись, крикнул Журанков, стремительным движением закинув кошку обратно в баул и сам бросаясь подопытному наперерез; он-то наперед знал, что упустить мыша недопустимо, ибо его драгоценное здоровье теперь придется исследовать уж всяко не менее досконально, чем послеполетное здоровье всех Белок и Стрелок, вместе взятых. Ловля впавшей в панику мышки в зале, заставленном аппаратурой, заплетенном толстыми кабелями и тонкими проводами, да еще в виду угрозы одним неловким движением испортить или вовсе разбить что-нибудь стоимостью в пару миллионов, оказалась делом нешуточным и увенчалась успехом не вдруг. К тому моменту, когда мышь в предынфарктном состоянии был возвращен в домашний уют и, кое-как переведя дух, принялся взахлеб рассказывать взвинченной шумом супруге о поразительном случае, приключившемся с ним вот только что и совершенно, казалось бы, на ровном месте, ни Журанков, ни Вовка уже не могли толком прочувствовать своего величия. Никаким «Поехали!» тут и не пахло. Некоторое время, тяжело дыша, отец и сын обалдело смотрели друг на друга, просто не зная, что им теперь надо делать; а потом Журанков сказал:
– Сын, запомни этот великий день. Мы с тобой поймали мышь.
И еще через мгновение оба начали дико, до слез хохотать и очень долго не могли остановиться.
Коньяк они начали пить полтора часа спустя, уже дома. Разговаривать они не могли, просто слов не находилось; даже идя к дому от лаборатории мимо магазина, они только переглянулись. Если и случился бы поблизости враг, шпион и диверсант с записывающим устройством, он остался бы с носом – не прозвучало ни слова.
Многострадальный мышь в это время уже снова пребывал вдали от домашнего очага и нервно тосковал у скрупулезных биологов, те обещали закончить полное обследование через пару дней; но, судя по поведению подопытного в момент очередного выдирания из-под теплого бочка супруги, по его отчаянным стараниям ни под каким видом не даться в руки здоровенных дуралеев, от которых, оказывается, можно ожидать самых нелепых сюрпризов, он был вполне здоров и бодр и полон своих мышиных сил.
Тетя Наташа оказалась дома, и это получилось очень удачно: ей тоже налили рюмку, и благодаря присутствию молодой красивой заботливой женщины шальная пьянка сразу обернулась триумфальным празднеством на высоком идейно-художественном уровне. Женщина, правда, как ей и положено, поначалу попыталась ввести ситуацию в правовое поле: в честь чего, мол? Вовка не знал, что и как ответить, и только выжидательно покосился на отца, стоявшего, точно застигнутый врасплох забулдыга, с прижатой к груди бутылью наперевес; отец помолчал, видимо, ища такой ответ, чтобы и ложью не замараться, и правды не раскрыть, и выдал просто, по-мужски: «Наташечка, надо. А что мы отмечаем – я тебе потом скажу. Когда сам пойму». Верная подруга облегченно вздохнула. «Да уж я понимаю, что раз взяли, значит, надо, – ответила она. – Мне важно знать, что вы что-то отмечаете, а не горе заливаете. Теперь я это знаю, и у меня гора с плеч». И больше она ни слова неуместного не сказала; взмахнула крылом, как царевна-лягушка, и на столе сразу, будто из широких рукавов, образовалась подходящая и, главное, умеренная закусь: чтобы и не натощак пить, и не обожраться до полного подавления искомых эффектов. И принялась щебетать о своем, о девичьем, о бытовом, о журналистском, чтобы и разговор за столом журчал, и молчать о своих загадочных достижениях мужики могли невозбранно. Цены тете Наташе не было, что факт, то факт.
Где-то на третьей рюмке Вовка не выдержал. Спросил: «Па, но все-таки – что это было?» Чуть захмелевший Журанков приложил палец к губам, но его, верно, тоже распирало и через мгновение он сам же губы свои и отверз: «Не знаю, сын. Надо статистику набирать. Квантовая память – это, конечно, чудесно и ветвлению весьма способствует, коли уж в этом смысле памятью обладает каждая частица. Но когда вторгаемся мы, наша активность для постоянно идущих природных процессов – избыточная, лишняя. Искажающая. Тогда на первый план выступает, похоже, то, что мы бы назвали целеполаганием. Мотивацией. Душевным состоянием. Наверняка это связано с более или менее вероятными состояниями будущего. И все, ни слова больше. Для осмысления понадобятся, может, сотни таких проб. У меня у самого мозги егозят, немедленно хочется все непротиворечиво разложить по полочкам, а хуже нет – анализировать нерепрезентативный материал. Давай со страшной силой веселиться». – «Слушаю я вас и нарадоваться не могу, – сказала раскрасневшаяся, очевидно счастливая тетя Наташа; в ней уже тоже грамм сто усвоилось. – Мужчины у меня – клад. Все о хозяйстве, о хозяйстве… Все в дом, все для семьи… Я как раз на днях прикидывала: пора диван с креслами перетягивать, повытерлись уже. Нерепрезентативный материал – это типа обивочная ткань подешевле?»
Остаток вечера они уж и не упомнить, о чем говорили – похоже, просто пробалагурили и прохохотали до сумерек. И еще танцевали: азартно тряслись втроем и извивались под музон, и Вовка даже падал на колени и кричал: «Ха!» и «Асса, кам тугезер!»
А когда биологи вернули истомившегося в одиночестве мыша, клятвенно заявив, что более энергичного, здорового и полноценного хвостатого они в жизни не видывали, и если, мол, таково и впрямь будет воздействие аэродинамического плазменного облака на случайно оказавшийся неподалеку живой организм, они бы согласны в этом облаке купаться по профсоюзным путевкам, – начался тот самый набор статистики, который позволил бы наконец счесть сумасшедшую, доселе на всей Земле не виданную удачу закономерным этапом систематической работы, открывающим путь к этапам следующим, еще более головокружительным.
Голохвостой чете пришлось теперь вкалывать не за страх, а за совесть. Бессмысленное, ни к чему путному не приводящее и даже самим мышам надоевшее лежание в фиксаторе кончилось.
Ребенок познания встал на ноги и побежал.
Четыре часа мышь маялся, безжалостно стиснутый буквально в метре от горки мелко нарезанных благоуханных ломтиков своего любимого сыра; точка переклейки была сориентирована как раз на верхний ломтик. Поначалу мышь лежал довольно спокойно, потом начал принюхиваться все более возбужденно, и усишки его то и дело высовывались наружу сквозь прутья клетки; в конце концов он весь извертелся и изошел на требовательный, негодующий писк: вы, мол, что, демоны, последнее разумение потеряли? меня же надо кормить, я есть хочу! Зато когда Журанков уронил свое сакраментальное «Старт», казалось, еще и лазеры не успели погаснуть, а мышь уже всем пузом шлепнулся на кучку вожделенных ломтиков. Не сразу он сообразил, какое счастье ему привалило; зато уж когда сообразил… Оттаскивать его пришлось, точно бульдога.
Девять часов подруга первопроходца томилась в той же фиксирующей клетке, регулярно кормимая и поимая Вовкой; она не испытывала никаких физических неудобств, кроме, разумеется, практически полной неподвижности – но еще и скуки, и отлучения от дома, где муж, для разнообразия оставленный экспериментаторами на сей раз в покое, без бдительного женского ока, конечно же, невесть чем занимался и мог натворить страшно сказать каких глупостей. На протяжении почти всего этого времени сам Журанков, как это бывало достаточно часто, пропадал там, где, по общему мнению, шла основная, по-настоящему важная работа – там чертили чертежники, там монтировали монтажники, там рассчитывали и моделировали конструкторы; там готовили многострадальный проект орбитального самолета – пусть уже и без надежды реализовать его самим, но с постоянно подпитываемой руководством надеждой по сходной цене передать его, когда придет пора, Космическому агентству. В лабораторном зале Вовка в очередной раз остался один – впервые так надолго. Поначалу он вообще напоминал себе здесь дрессированного шимпанзе – кнопки нажимать, загружать программы… Постепенно он осваивался, обучался, учился понимать и соображать (отец, конечно, срывался объяснять и помогать по первой же просьбе), и вот теперь, время от времени поднося яства и напитки уныло млеющей в фиксаторе миниатюрной пушистой даме, он занимался тем, что пытался опыта ради просчитать параметры вспышки перехода в пункт командования воздушно-космической обороны Америки – штаб-квартиру НОРАД в глубине горы Шайенн. В принципе, это было не более сложно, чем сделать расчеты на перенос мыша поближе к сыру.
Когда Журанков вернулся, Вовка был уже близок к победе и в душе своей даже слегка обиделся на отца за то, что тот не задержался еще хотя бы на полчаса. Тогда Вовка смог бы показать ему результат и спросить, много ли напортачил и если да, то в чем именно. Но виду он не подал, а молча сохранил итоги до лучших дней; ясно было, что они не за горами. Эксперименты шли один за другим.
– Ну, что наша бедняжка? – первым делом спросил отец.
– Скучает, – ответил Вовка голосом артиста Дмитриева из «Приключений принца Флоризеля».
– Отлично, – плотоядно, как матерый садист, отозвался Журанков и вплотную подошел к заключенной в недра нуль-кабины мышке. Мышь, завидев человека поблизости, принялась всячески демонстрировать, что ей тут вконец осточертело и пора бы рослым самодурам и совесть знать.
– Кормил-поил нормально?
– А что, по лужице и кучке не видно? – спросил Вовка.
Журанков засмеялся.
– Пожалуй, видно. Тогда будем считать, что на данный момент ее потребности – чисто духовного порядка.
Писк из фиксатора недвусмысленно дал ему понять, что мышь, в отличие от людей, не дура и резкой границы между материальным и духовным не проводит. Несколько мгновений Журанков нежно смотрел, как она бьется, а потом отступил на два шага и произнес обыденно:
– Ну, чего? Ты готов? Старт…
Лазеры едва уловимо плеснули тусклым светом. Супруги воссоединились.
Журанков и Вовка торопливо сбежались у их обители. Надо было видеть, как после первого потрясения два маленьких симпатичных зверька бросились один к другому – что называется, друг другу на шею. Их нежности можно было позавидовать. Вырвавшаяся из заключения мышка просто цвела. Конечно, для нее оставалось непонятным, каким именно образом ей удалось вырваться, но она и не собиралась ломать над этим голову: от верзил можно ожидать любого фокуса и разбираться с их выходками – только зря время терять. Гораздо больше ее занимало и радовало то, что даже при столь внезапном возвращении из командировки ни в чем предосудительном мужа уличить ей не довелось. И, стало быть, помимо того, что она и сама соскучилась, он явно заслуживал награды.
Журанков и Вовка стояли рядом, наблюдали, как их мышки обнюхиваются и милуются, улыбались и думали об одном и том же. О том, что не сегодня-завтра кому-то из них двоих предстоит встать под луч. И Вовка сильно подозревал, что первой пробы отец ему не уступит.