Из записок комсорга Толи Разумова

Вечером, сидя в блиндаже политчасти, мы пили чай и обсуждали последние события. Я долго не спрашивал о подробностях гибели Толи, ждал, что Степаныч или Михалыч сами расскажут. Но они молчали. Вероятно, берегут мои нервы, думал я. В тот вечер я спросил. Степаныч, видимо, заранее приготовил ответ:

– Разумов погиб во время случайного артобстрела. Под твоей койкой лежит его походный чемоданчик – открой, погляди.

Я достал из-под койки старенький чемоданчик. В нем оказалось несколько пакетов, перевязанных тесемками. В одном были письма из дома (со временем я отправил их Толиной матери). В другом находились мелко исписанные карандашом тетрадные листки – наброски мыслей, раздумья, короткие записи о встречах с людьми. В тонком зеленом пакете, лежавшем на дне чемодана, оказалось семь мелко исписанных листков. Я углубился в чтение. Прочитав эти странички, я подумал, что когда-нибудь обязательно постараюсь опубликовать их как память о погибшем комсорге Толе Разумове. Что и выполняю.

7000 шагов в бессмертие

История эта произошла под Новый, 1942 год в осажденном Ленинграде. О ней мало кто знает. Все же по отдельным крупицам, ставшим известными, постараюсь ее реконструировать, не отрываясь от правды времени…

Жесткий морозный день, раннее хмурое небо не обещало ничего хорошего. Пятеро далеко не молодых мужчин, одетых во что попало, лишь бы помогало согреться, собрались на Сенной площади, в большинстве они жили поблизости. Трамваи давно не ходили.

Один, помоложе и покрепче, притащил с собой сани. Бережноуложил на них тощенькие холщовые мешочки, в каждом лежала дневная пайка хлеба – 125 грамм, лепешки из жмыха и несколько тонких кусочков кожи, срезанных с брючного ремня (ленинградцы давно уже подпоясывались веревочками) – пососешь кожу и ненадолго притупится острота голода.

Старший подал знак. Двинулись в путь. Куда? Зачем? Об этом их никто не спрашивал, а они речей не произносили. Шли медленно, бережно поддерживая друг друга. Впереди шел старший, опираясь на палку – одну на всех пятерых. Его лицо, как и остальных, было скрыто под шерстяным шлемом.

Вот и Сенной рынок. Еще совсем недавно все здесь шумело человеческими голосами, воркованием птиц, гремели трамваи, воздух пьянил запахами – цветов, меда, горячего хлеба, соленых огурцов. Все исчезло. Смолкли человеческие и птичьи голоса, прилавки похоронены под грязным слежавшимся снегом, настежь открыты двери павильонов.

Дома, запущенные, покрытые копотью, встречали их полутемными окнами, за которыми исчезли даже тени какой-либо жизни… В этом доме жила Сонечка Мармеладова, рядом когда-то находился трактир, в котором Сонечка встретилась с Раскольниковым, неподалеку и обиталище старухи-процентщицы…

Огромные витрины Апраксина и Гостиного дворов. Оба здания без стекол, в забитых оконных переплетах остатки грязных досок – все деревянное растащено на топливо. Вокруг – грязный снег, перемешанный с мусором. Вроде те же знакомые улицы, переулки, дома, но без людей все кажется неестественным, чужим. Все они родились в этом городе – «пышном, горделивом», с его «красой и дивом»…

Через каждую тысячу шагов останавливались передохнуть. После двух тысяч – саночник доставал замороженные лепешки и хлебную корочку. Медленно жевали и брели по мостовой дальше. На полупустых улицах никто не обращал на них внимания, словно двигались не живые существа, а привидения. Редкие встречные заняты собственными делами: кто-то вез на санках ведро или банки с водой, почерпнутой из Невы или канавки – водопровод давно замерз, не работал; кто-то тащил на досках, самодельных тележках умерших – умирало каждый день до четырех тысяч горожан, погибать начали еще в ноябре, когда в четвертый раз снизили продуктовую норму, а после пятого понижения, ближе к зиме, наступила катастрофа.

Пятерка уходила все дальше от Сенной площади. Перешли Невский. Где-то в дальнем его конце показалась, блеснув, Адмиралтейская игла… Добрались до Пассажа, опять разбитые витрины… Чудесная кондитерская «Норд», недавно знаменитая, – своими тортами она прославилась на всю страну. Теперь она тоже закрыта, но, несмотря на мороз, у дверей собрались и стоят люди, сейчас здесь продуктовый магазин, где в редкие счастливые дни удается отоварить карточки.

Шли обледенелыми мостовыми. Между снежными горбами. Лед некому было соскоблить. Ступали осторожно, старались обойти опасные места. Шли, не обращая внимания на близкие глухие взрывы. Шли, направляемые одной мыслью: ДОБРАТЬСЯ! собрав еще теплившиеся силы, и УВИДЕТЬ ЕГО! – ПУШКИНСКИЙ ДОМ НА МОЙКЕ, 12, где ПОЭТ прожил свои последние годы, где ОН скончался.

Колючая стужа заползала под одежду, уберечься, сохранить остатки тепла делалось все труднее. Шла первая, самая тяжелая блокадная зима; те, кому посчастливилось пережить ее, до конца дней своих не забудут это страшное время.

…Кажется, пройдено больше половины пути. Чуть-чуть глянуло солнышко. «Как хорошо на свете, – подумал один. – И зачем столько зла, боли, страданий…» Очень хотелось поделиться с друзьями, но он промолчал. Говорить не положено – так решили. Если кто-то не выдержит и упадет, остальные пойдут дальше, – об этом тоже договорились. Жутко представить подобное. Но такова реальность, и все это понимали. Они знали, что, может быть, идут дорогой в один конец. Но обдуманно примирились и с этим.

Третья и четвертая тысячи шагов оказались самыми тяжелыми. Ноги деревенели, плохо слушались – казалось, еще немного, и безнадежно прекратят повиноваться…

Пятая тысяча прошла полегче, хотя голод вызывал ужасные судороги, туманил мозг; слезились глаза. Но они продолжали двигаться. Теперь уже недалеко…

Прошли закрытый Дом книги с удивительным глобусом на крыше. Сколько воспоминаний навеяла эта встреча. И каких! Ведь это был их второй дом. Всякий раз здесь их ждал пир – малый или великий. Один припомнил, как чудом приобрел с рук книгу-малютку – томик «Евгения Онегина», знаменитое суворинское издание 1911 года. Какая находка для книголюба – что бриллиант, на всю жизнь! Другому случайно достался однотомник Пушкина – юбилейное издание небольшого тиража! Третий подумал про «Книгу о вкусной и здоровой пище», изданную в довоенные годы. Четвертый, заядлый охотник и рыболов, собрал целую библиотеку о своем увлечении и так ею гордился. Пятый создал уникальную коллекцию книг о водопадах, ставшую всемирно известной…

Наконец, угол Мойки. Повернули на набережную. Осталась совсем малость до места, куда они приходили каждый год в траурные дни поэта. Сегодня они пришли раньше, но разве это так важно?..

Здесь уместно сказать следующее. Меньше всего они думали о геройстве. Их путешествие скорее можно назвать безумством. Но, поразмыслив, я расценил их поступок иначе. Они шли к последнему очагу поэта не попрощаться с жизнью – но обрести в своем необыкновенном приключении новую крепость сердца. И может быть, желая того или нет, они показали своим согражданам, что человек – не такое уж бессильное существо.

И они дошли.

Весь в белом и будто внезапно глазам их предстал такой знакомый, родной трехэтажный дом, парадный подъезд, двери, куда входил ОН… Все заколочено, заснеженно. И полное безмолвие. Никто их не ждал. Никто их не встретил. Не увидел эти измученные лица, глаза. Не ощутил слабого, но радостного биения их сердец.

Они остановились. Образовали полукруг. На несколько секунд сняли шлемы. Чтобы выразить признательность. Благодарность. Они низко поклонились своему кумиру. И вдруг – о чудо! Сквозь усталые бледные облака теплым сиянием пробились неяркие лучи солнца и осветили все тринадцать окон Пушкинского Дома! А в сером, налитом свинцом небе вдруг открылось мерцающее светом пространство, и в яви или воображении этих еле живых, голодных, замерзших людей возникло ошеломляющее зрелище: оттуда, из этой светящейся высоты, навстречу им стремительным вихрем на своем гордом могучем коне промчался неистовый Медный Всадник!

Странники замерли. И тогда саночник – возможно, это тоже было оговорено заранее – чуть вышел вперед, и прозвучал тихий, слегка вибрирующий голос:

 

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия…

 

Всего половина строфы – но какая! В какие дни! Прозвучали они – как гимн и пророчество!

Другой голос – и новая строфа:

 

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?..

 

И опять голос оборвался, на большее не хватало сил.

Неотвратимо наступали невыносимые вечерние сумерки. Пора. Старший подал знак. Но никто не тронулся с места. Еще один, последний, взгляд. И двинулись в обратный путь. В холод и пустоту…

Кто они? Что мы знаем об их дальнейшей судьбе? Наш рассказ – правда или легенда? Сколько их родила и еще породит война… Будто бы двое из пяти еще в тридцатые служили в Пушкинской квартире-музее… Дальнейшее – молчанье…