Парторг Михалыч и агитатор Степаныч

Мои соседи по блиндажу – капитан Михаил Михайлович Гаврилов – парторг полка и майор Сергей Иванович Степанов – полковой агитатор. Все называли их «Михалычем» и «Степанычем». Вроде милые люди. Но одно – представить свою «витрину», и совсем другое – узнать человека изнутри, не по словам, а по поступкам. Прослужив с ними почти год, я стал лучше понимать этих людей и попытаюсь о них рассказать.

Гаврилов был из Иваново, старинного русского города. Вырос в семье потомственных текстильщиков. Закончил всего четыре класса, из пятого ушел, поступил учеником на фабрику. В четырнадцать лет вступил в комсомол. Скоро сообразил, что быть комсомольским активистом – занятие полезное. Через год шустрого комсомольца избрали секретарем фабричной первички. Здесь жизнь свела его с главным фабричным коммунистом. Старался во всем помогать ему: отвозил партвзносы, красил стены в парткоме, а заодно и в доме главного, ездил по его поручению к шефам, организовывал праздники, торжественные вечера. Подошло время, влюбился в молоденькую ткачиху-комсомолку. Поженились. За семь лет Катенька родила ему четырех отличных мальцов. Жить стало трудно. Помог главный партиец: устроил Гаврилова инспектором в райисполком, а именно в отдел народного питания – «нарпит». Работенка что надо!

Накануне войны Гаврилова призвали в армию. Определили в политсостав. Прошел трехмесячные курсы, изучил «Краткий курс истории ВКП(б)», его приняли в партию – «из рабочих». В сорок первом направили в Елец, где тогда формировалась 220-я дивизия. Учитывая довоенный хозяйственный опыт, поручили служить по интендантской части – заведующим продовольственным складом. Он исправно снабжал полки харчами, и его избрали парторгом тыла дивизии. Но долго не удержался, уж больно многие зарились на это доходное место. Под Ржевом Михалыч несколько изменился в весе – сменил должность снабженца на должность политработника, назначили его парторгом 673-го полка.

Постоянно общаясь с Гавриловым под Ржевом, Дубровно, Оршей, Смоленском, я сделал вывод, что на фронте этот парторг решал две основные задачи: любой ценой остаться в живых и быть верным интендантом своего семейства в Иваново.

Михалыч был совершенно безразличен к чужим бедам и никогда не искал повода вести солдат в бой «за Родину, за Сталина». В то же время был добросердечен к коммунистам и снисходителен к их прегрешениям, если они не выходили за рамки военных законов.

Сам парторг, надо сказать, был далеко не безгрешен. Не пропускал дня, чтоб не выпить положенные сто граммов – свои и непьющего агитатора, а, если случалось, могупотребить и побольше, не брезговал. Приметил ивановский мужик крепко слаженную деревенскую прачку Серафиму – грудастую, в теле девицу – и захаживал к ней куда чаще, чем на передовую. Как-то он поднял меня аж в пять утра:

– Пойдем со мной, комсомолец.

Вышли на лесную поляну, усадил он меня на пенек и говорит:

– Видишь третий блиндаж в левом ряду? Как задымит труба, уходи. А пока сиди и гляди, чтоб никакая партийная и беспартийная сволочь неусекла меня. Понял?

Да что же это – опять «партийное задание», только герои новые?! Вот так парторг!

А с некоторых пор я стал примечать одно странное обстоятельство. Как мог – а мог Михалыч многое! – он старался уберечь меня от немецкой пули: всеми силами удерживал от переднего края и участия в боях, где бы они ни происходили, для чего заваливал меня всяческими заданиями, часто тащил с собой на партийные собрания, митинги, проверки. Я стал уклоняться. Зачем он так поступает – воспитывает во мне идейность? Вряд ли, никогда она не ночевала в его душе. Я терялся в догадках. Оказалось, берег он меня ради себя – ради своих тайных личных интересов. Но узнал я об этом только после войны, когда, уже дома, прочел его письма. По секрету от меня он писал моей матери, плакался о своих четырех мальцах, называл себя моим «лучшим другом», «фронтовым отцом». Мой «фронтовой отец» так разжалобил добрую маму, что она стала посылать посылки в Иваново, часто отказывая во многом себе и отцу.

Груздев ценил Михалыча, комиссар знал: хитрый ивановец всегда себе на уме, обойдет кого хочешь и в любых обстоятельствах, а потому поручил парторгу полка ответственный участок: тыл. И всегда чувствовал себя спокойно: батальоны вовремя получали тушенку, хлеб, курево, оружие, боеприпасы.

Однажды в наших отношениях с Михалычем образовалась трещина. Да какая! Я думал, что после состоявшегося между нами резкого разговора Михалыч отвернется от меня. Не отвернулся. А произошло вот что.

С сентября 1941 года вся страна посылала на фронт целые эшелоны подарков. Отцы, матери, жены фронтовиков слали нам все, что могли, часто последнее. Посылали одеяла, белье, теплые вязаные носки и варежки (бойцы часто использовали теплые носки как варежки), кисеты, мыло, конфеты, печенье, пряники, писчую бумагу, конверты, карандаши, сухофрукты, вино (с юга), дешевый одеколон – всего не перечислишь. Шли подарки с заводов, из колхозов, школ, даже из детских садов. Эти подарки, заботливо уложенные в картонные коробки, фанерные ящики, вложенные в них письма и фотографии доставляли безмерную радость на передовой.

К сожалению, путь подарков к передовой оказался в грязных руках. До переднего края не доходило и половины! Михалыч круто взял «подарочное дело» под партийное око, заслужив похвалы комполка Разумовского и комиссара Груздева.

Но, как всегда, Михалыч не забывал и о себе. Всякий раз, когда в полк доставляли подарки, он поспешно бросал все дела и широкими шагами направлялся в тыл. Утихомиривал интендантов и штабистов, представителей батальонов, споривших за каждый пакет и затевавших дискуссию – что входит в понятие «передний край». Однажды Михалыч принес в политчасть три одеяла и сумел убедить нас принять их.

Подарочная эпопея продолжалась – и Михалыч аккуратно притаскивал в политчасть туго набитый вещмешок с вещичками, складывая неправедно обретенное под своей койкой.

Как легко обмануть себя! Я видел происходящее, но старался не вмешиваться. И наступил момент, когда я не выдержал, решил посоветоваться, как поступить, со Степанычем. Майор отмахнулся от меня, как от мухи. Тогда, полагаясь на дружбу, я напрямую высказал Михалычу все, что думаю о вещмешках из тыла.

– Извини, Михалыч, – сказал я, – но что же ты делаешь? Забираешь материнские подарки на фронт, переправляешь в Иваново. За такое фронтовики тебе спасибо не скажут, ведь у многих, как у тебя, домажены и дети.

Говорят, «мала муха, а большую лошадь укусить может». Побагровев, Гаврилов грубо ответил:

– А кто побеспокоится о моих мальцах?! Местной власти на них наплевать. Тебе-то что! Твоя матушка – в Москве! В тепле и без забот!

– Ну, это уж слишком. Обижайся не обижайся – дело твое, но я тебе свою позицию высказал. Ты не только отец, ты – парторг полка, говоришь с людьми, произносишь патриотические слова! Глядя на тебя, и другие мародерствуют! Заметил, как тыловики запахли одеколоном?

– Легче на поворотах, комсомолец, каши еще мало съел! И вот тебе совет: яйца курицу не учат.

Я замолчал, лег лицом в подушку. И жалко его было, ведь семья; и все восставало во мне: солдаты так ждут подарков, писем, тот же дешевый одеколон, а им преподносят обглоданную кильку, золотая рыбка уплывает в чужие моря!

Степаныч был полной противоположностью Михалыча – можно сказать, из простейших млекопитающих. Разобраться в нем было нетрудно, потому называли его кто «добряком в рассоле», кто «медным лбом».

Выглядел Степаныч скверно – одутловатое лицо, тяжелые мешки под глазами – видно, внутри поедала его какая-то хвороба. Постоянно пил чай – по десять и больше стаканов в день. Весь он был словно закован в медный панцирь. Чаще молчал. С места – танком не сдвинешь. Волосы спадали на густо изборожденный морщинами лоб. Глаза скрывались за очками с толстыми стеклами, дужки их были аккуратно привязаны веревочками – страшился Степаныч потерять очки, всегда осторожен был с ними, берег. На фронте потеря очков – беда; рассказывали, что солдаты из похоронных команд и санитары нередко подбирали на поле боя очки, меняли на табак и водку.

Свой день Степаныч распределял на две половины. С утра до обеда был углублен в прессу, аккуратным почерком выписывал на отдельные листочки интересные заметки, факты, цифры. Во второй половине дня грыз гранит науки под названием «В.И. Ленин о пропаганде и агитации», ежедневно прочитывая и конспектируя порцию текста. Эту толстенную книгу он повсюду таскал в вещмешке, никому не доверяя свою драгоценность.

Как-то я спросил его: «Какая разница между пропагандой и агитацией?» Он засыпал меня ленинскими цитатами, пространно и долго излагая то, что без труда можно объяснить за минуту. Видимо, он испытывал огромное удовлетворение от самого процесса словоизвержения. За нудность своих речей он и получил прозвище «медный лоб».

Любил Степаныч петь известную песню «Кони сытые бьют копытами! Встретим мы по-сталински врага!..» – при этом ловко, в такт притопывая под столом ногами. Однажды я спросил, чем так полюбилась ему эта песня?

– Я же был кавалеристом! – гордо ответил Степаныч.

Попал он в армию в 1938 году – по партийной директиве о направлении на политработу в армию 4500 учителей-коммунистов. Бойцовские качества, с которыми пришел в армию, Степаныч потерял, кое-как пережив сорок первый год. Больше до конца войны с винтовкой в руках никто его не видел.

Таковыми на деле оказались капитан Михалыч и майор Степаныч.

Ежедневно сталкиваясь с подобными людьми, я чувствовал, как все больше тупею и закисаю, возникала душевная пустота. Глядя, как даже во фронтовых условиях такие люди исхитряются устроить себе курортную жизнь, я думал: эти уж точно выживут, а после войны уйдут из армии, начнут вольную жизнь с рыбалкой или охотой и, встретившись за рюмкой или чашкой чая, станут с пафосом вспоминать битвы, где «вместе сражались они», и, конечно же, требовать почитания своих заслуг ветеранов-фронтовиков.

Как отличалась наша жизнь от жизни на переднем крае! Там руку к козырьку не тянут, и солдату особо не прикажешь, если сам в опасный момент оплошал, не сумел доказать собственной смелости и бесстрашия. Меня постоянно тянуло на передний край, к людям, с которыми я начинал боевой путь. Да, там было тяжелее и опаснее, но там я ощущал себя частью взаправдашней, реальной жизни, и жизнь эта, как ни парадоксально, была радостнее, чем моя нынешняя. Тревожило, лишая равновесия, многое. Но прежде всего – вопросы к самому себе. Может быть, что-то уже изменилось во мне? Займу ли я когда-нибудь независимую позицию? Послать бы их всех к черту!! Да уж… вот только рак на горе свистнет или щука запоет.