Чарлз Диккенс и «Дэвид Копперфилд»

Чарлз Диккенс был небольшого роста, но внешности довольно привлекательной. Существует его портрет, написанный Маклизом, когда писателю было двадцать семь лет; сейчас портрет находится в Национальной портретной галерее в Лондоне. Диккенс сидит в огромном кресле за письменным столом, маленькая рука изящной формы лежит на рукописи. Он элегантно одет, на шее – атласный платок. Роскошные каштановые кудри ниспадают на плечи. Удлиненное, бледное лицо, выразительные глаза, задумчивое выражение – как раз то, чего ждала публика от преуспевающего молодого писателя. Он всегда был немного франтом и в юности отдавал предпочтение бархатным пиджакам, ярким жилетам, цветным шейным платкам и белым шляпам, но никогда не добивался желаемого эффекта: публику удивляла и шокировала его одежда, ее считали небрежной и вульгарной.

Его дед, Уильям Диккенс, начинал жизнь лакеем, женился на горничной и со временем стал управляющим в Кру-Холле, поместье Джона Кру, члена парламента от Честера. У него было двое сыновей, Уильям и Джон, но речь пойдет только о Джоне: во-первых, он отец величайшего романиста Англии, а во-вторых, послужил прототипом для самого знаменитого персонажа, созданного сыном, – мистера Микобера. Отец умер вскоре после рождения Джона, а его вдова осталась экономкой в Кру-Холле еще на тридцать пять лет. Потом ей назначили пенсию. Хозяева, семейство Кру, дали образование сыновьям управляющего и обеспечили их будущее. Они помогли Джону получить место в финансовом отделе морского ведомства, где он свел дружбу с молодым чиновником и со временем женился на его сестре Элизабет Барроу. Судя по отзывам, Джон Диккенс был щеголем, всегда прекрасно одевался и постоянно теребил связку печатей, прикрепленных к его часам. Похоже, он знал толк в хорошем вине: когда его арестовали за долги во второй раз, иск подала винодельческая фирма. С самого начала семейной жизни он испытывал финансовые трудности и всегда был готов взять в долг деньги, если находился какой-нибудь простак, который шел на это.

Чарлз, второй сын Джона и Элизабет Диккенс, родился в 1812 году в Портси, но уже через два года отца перевели в Лондон, а еще через три – в Чатэм. Здесь мальчика определили в школу, и он начал читать книги. У отца была небольшая библиотека: «Том Джонс», «Векфилдский священник», «Жиль Блаз», «Дон Кихот», «Родрик Рэндом» и «Перигрин Пикль». Чарлз читал и перечитывал эти книги, и его собственные романы показывают, какое большое влияние они на него оказали. В 1822 году Джон Диккенс, к тому времени отец пятерых детей, вернулся в Лондон; Чарлза оставили в Чатэме, он продолжал учиться и воссоединился с семьей только через несколько месяцев. Они поселились в Кэмден-Тауне, пригороде Лондона, в доме, который впоследствии Диккенс опишет как дом Микобера. Джон Диккенс, хоть и зарабатывал больше трехсот фунтов в год (что, примерно, соответствует теперешним пяти тысячам долларов), был в стесненных обстоятельствах более обычного, денег не хватило даже на то, чтобы определить маленького Чарлза в школу. К его неудовольствию, ему поручили следить за малышами, чистить одежду и обувь и помогать по хозяйству. В свободное время он слонялся по Кэмден-Тауну, «унылому местечку, окруженному полями и канавами», и по соседним районам – Сомерс-Таун и Кентиш-Таун; со временем, осваивая отдаленные районы, он познакомился с Сохо и Лаймхаусом.

Дела шли так плохо, что миссис Диккенс решила открыть школу для детей, чьи родители жили в Индии: она взяла деньги в долг, чтобы арендовать помещение, и напечатала приглашения, которые дети опускали в почтовые ящики в дома по соседству. Но ни один ученик не пришел. Долги душили семью, и Чарлза посылали отдавать в залог все, за что можно получить хоть какие-нибудь деньги; а книги, драгоценные книги, так много значившие для него, продали букинисту. Потом Джеймс Ламберт, пасынок сестры миссис Диккенс, предложил Чарлзу работать за шесть-семь шиллингов в неделю на фабрике ваксы, совладельцем которой он был. Родители с благодарностью приняли предложение, а Чарлз впал в отчаяние. Мальчика задела за живое их радость, что они могут сбыть его с рук. Ему исполнилось двенадцать лет, он был ловкий, энергичный и смышленый, и его не оставляло «острое чувство покинутости».

Вскоре пришла давно ожидаемая расплата: Джона Диккенса арестовали за долги и посадили в «Маршалси»; позже, заложив последнее, что осталось, к нему присоединились жена и дети. «Маршалси» и «Флит» – лондонские долговые тюрьмы. Обе грязные, антисанитарные, тесные, ведь там обитали не только заключенные, но при желании могли жить и их семьи. Трудно сказать, почему остальные члены семьи на это шли: то ли хотели облегчить узнику трудности заключения, то ли этим несчастным просто некуда было податься. Если у должника оставались деньги, утрата свободы была единственным неудобством, а в некоторых случаях могла даже смягчаться: таким заключенным разрешалось при соблюдении некоторых условий временно находиться вне тюремных стен. Но должнику без средств приходилось туго. Возможно, американским читателям будет интересно узнать, что именно генерал Оглторп первый предпринял попытку улучшить ужасающие условия содержания заключенных. Случилось так, что посадили его знакомого, у того не было денег платить тюремному надзирателю, и потому его поместили в то здание, где свирепствовала оспа; мужчина заразился и умер. Генерал Оглторп добился, чтобы парламентская комиссия провела расследование, в результате которой выяснилось, что этот тюремный надзиратель постоянно вымогал деньги у заключенных и в обращении с ними часто проявлял чудовищную жестокость. С вопиющими злоупотреблениями покончили, и к тому времени, когда в тюрьму посадили Джона Диккенса, он мог там существовать с относительным комфортом. Миссис Диккенс привела с собой юную служанку, которая ночевала дома, а днем приходила помогать с детьми и готовить еду. Джон Диккенс по-прежнему получал причитающееся ему жалованье в размере шести фунтов в неделю, но не предпринимал никаких попыток вернуть долг, и можно предположить, что, находясь в недосягаемости для кредиторов, он совсем не рвался на волю. Биографы озадачены, как в таких обстоятельствах он умудрялся получать жалованье. Похоже, единственное объяснение в том, что государственные служащие назначались сверху, и факт заточения за долги не считался слишком серьезной провинностью, чтобы за это прибегать к такой суровой мере, как лишение жалованья. А может быть, деньги выдавал другой отдел, а не тот, что пользовался услугами Джона Диккенса, и там понятия не имели, что он не выполняет работу, за которую ему платят.

Какое-то время после заключения отца в тюрьму Чарлз жил в Кэмден-Тауне, но до фабрики, находившейся в Хангерфорд-Стейрсе (Чаринг-Кросс), было далеко ездить, и юноша перебрался в Саутвак, откуда ходил завтракать и ужинать к семье в «Маршалси». Работа была нетрудная – мыть бутылки, наклеивать этикетки и протирать их. Вечерами Чарлз бродил по Лондону, натыкаясь на необычные и таинственные места вдоль берега Темзы, – так он впитывал романтику большого города, которую сохранил на всю жизнь. В апреле 1824 года умерла миссис Уильям Диккенс, старая экономка семейства Кру, оставив двум сыновьям свои небольшие сбережения. Долг Джона Диккенса был уплачен (его братом), и он обрел свободу. Он вновь поселился с семьей в Кэмден-Тауне и вернулся на работу в морское ведомство. Какое-то время Чарлз продолжал мыть бутылки на фабрике, но потом его уволили из-за письма, посланного отцом Джеймсу Ламберту. После увольнения он вернулся домой, «чувствуя такое огромное облегчение, что оно было сродни подавленности», как Диккенс писал много лет спустя; мать пыталась сгладить разногласия родственников, с тем чтобы Чарлз мог возобновить работу и приносить еженедельно шесть шиллингов, в которых она, безусловно, нуждалась, – вот этого сын ей никогда не простил. «Я не забыл, никогда не забуду и не могу забыть, что моя мать хотела, чтобы меня снова послали на фабрику», – говорил он. Но Джон Диккенс даже слышать об этом не хотел и определил сына в школу.

Трудно сказать, сколько времени мальчик работал на фабрике по изготовлению ваксы: он поступил туда в начале февраля 1824 года, а к июню уже опять жил в семье, так что не мог работать на фабрике больше четырех месяцев. Леди Уна Поуп-Хеннесси в своей блестящей книге о Чарлзе Диккенсе утверждает, что он не мог там находиться больше шести недель. Однако пребывание на фабрике произвело на мальчика неизгладимое впечатление; этот опыт он считал таким унизительным, что ему было больно о нем вспоминать. Когда его биограф Джон Фостер случайно коснулся этой темы, Диккенс сказал, что тот затронул больное место, какое «и теперь (а разговор происходил двадцать пять лет спустя) продолжает саднить – я все помню».

Мы привыкли, что влиятельные политики и крупные промышленники хвастаются тем, как в годы юности мыли посуду или продавали газеты, и нам трудно понять, почему Чарлз Диккенс считал, что родители нанесли ему большой ущерб, отправив работать на фабрику; это казалось ему таким позорным фактом биографии, что он предпочитал его скрывать. Он был веселым, озорным, проворным мальчуганом, но уже кое-что знал об изнанке жизни. Его родители были людьми скромного происхождения, и Диккенс с юных лет видел, к каким бедам приводит семью беспечность отца. В Кэмден-Тауне ему приходилось выполнять всю грязную работу, его посылали отдавать в залог вещи, чтобы купить еды; и, как все мальчики, он играл на улице с детьми из таких же семей. Трудно понять, почему он считал позором водить компанию с мальчиками, работавшими на фабрике. В таком возрасте еще не придают большого значения социальным различиям. Я предполагаю, что переживать по этому поводу он начал позже, когда стал знаменитым и уважаемым человеком, крупной светской и общественной фигурой. Диккенс жил в такое время, когда низкооплачиваемый труд считался унизительным, а его самого слишком часто обвиняли в вульгарности, чтобы он не испытывал горечи, вспоминая свое прошлое. Тогда быть джентльменом означало быть Божьим избранником.

Еще находясь в «Маршалси», Джон Диккенс имел дерзость просить начальника отдела, взявшего его на работу, о назначении ему пенсии по состоянию здоровья; и в конечном счете, учитывая его двадцатилетнюю службу и наличие шестерых детей, просьбу удовлетворили «из сострадания», и он стал получать сто сорок пять фунтов в год. Для большой семьи это было не так много, и Джону Диккенсу пришлось искать дополнительные возможности пополнить семейный бюджет. По предположению леди Уны, он еще в тюрьме изучил стенографию и с помощью шурина, имевшего связи с прессой, получил работу парламентского репортера. Чарлз учился в школе до пятнадцати лет, потом устроился посыльным в контору адвоката; там он работал несколько недель, после чего отцу удалось устроить его клерком в другую адвокатскую контору на пятнадцать шиллингов в неделю. В свободное время Чарлз изучал стенографию и через восемнадцать месяцев был готов приступить к работе репортера в консисторском суде коллегии юристов Лондона. К двадцати годам он достиг квалификации парламентского репортера и вошел в штат газеты, публикующей речи членов палаты общин. Вскоре Диккенс приобрел репутацию «самого шустрого и дотошного представителя прессы».

Тем временем он успел влюбиться в Марию Беднелл, дочь управляющего банком, кокетливую молодую особу, и его ухаживания поощрялись. Возможно, существовала даже секретная помолвка, но даже если и так, девушка не воспринимала ее серьезно. Ее забавляло и льстило тщеславию, что в нее влюблены, но Чарлз был беден, и она не собиралась выходить за него. Когда спустя два года платонический роман закончился и молодые люди в духе истинно романтической традиции вернули друг другу подарки, Чарлз думал, что его сердце разбито. После выхода в свет «Дэвида Копперфилда», где он изобразил ее как Дору, одна подруга спросила его, действительно ли он любил Марию «так сильно», на что Диккенс ответил: «Ни одна женщина в мире и мало кто из мужчин могут понять, насколько сильно». Много лет спустя они встретились, и Мария Беднелл, давно уже замужняя женщина, отобедала в обществе знаменитого мистера Диккенса и его жены; и он вдруг увидел, что она толстая, заурядная и глупая. Впоследствии он вывел ее в романе «Крошка Доррит» как Флору Финчинг.

В двадцатидвухлетнем возрасте Чарлз Диккенс зарабатывал пять гиней в неделю. Чтобы жить ближе к редакции, он снял жилье на одной из примыкавших к Стрэнду грязных улочек, но, сочтя такой район неподходящим, арендовал немеблированные комнаты в гостинице «Фернивэл». Не успел он их обставить, как отца вновь арестовали за долги, и Диккенсу пришлось платить деньги за его содержание в доме предварительного заключения. Было похоже, что отца какое-то время будут держать в заключении, и тогда Чарлз снял недорогое жилье для семьи, а сам временно поселился с братом Фредериком, которого взял под свою опеку, в скромных апартаментах в гостинице «Фернивэл». «Он был добрый и щедрый; казалось, он легко справлялся с трудностями, и потому в его семье, а потом и в семье жены считалось, что он всегда может достать деньги, мебель и все прочее, – так безвольные люди садятся на шею кормильца».

Еще работая в «галерее прессы» при палате общин, Диккенс начал писать серию очерков о лондонской жизни; первые были напечатаны в «Мантли мэгэзин», а последующие – в «Морнинг кроникл»; денег он за них не получил, зато привлек к себе внимание. В те дни существовала мода на романы, состоящие из серии забавных анекдотов, они выходили частями, с комическими рисунками, по шиллингу за экземпляр, и к этой работе издатели привлекали известных писателей. Эти издания – прообраз современных комиксов и пользовались такой же бешеной популярностью. Однажды сотрудник издательства «Чапман энд Холл» предложил Диккенсу написать что-нибудь о клубе спортсменов-любителей, текст был нужен как своего рода сопровождение к иллюстрациям известного художника. Диккенсу предложили четырнадцать фунтов в месяц и потиражные вдобавок. Диккенс запротестовал было, говоря, что ничего не понимает в спорте, и не уверен, что может писать по заказу, но «искушение хорошо заработать победило». Не надо говорить, что результатом стали «Посмертные записки Пиквикского клуба»; никогда еще шедевр не создавался в таких условиях. Первые пять номеров не имели большого успеха, но с появлением Сэма Уэллера тираж взлетел. Ко времени книжной публикации романа двадцатипятилетний Чарлз Диккенс был уже знаменитостью. Хотя у критиков, как и положено, были претензии к автору, его слава окрепла. Имеет смысл воспроизвести слова о Диккенсе из «Квортерли ревью»: «Не надо иметь пророческий дар, чтобы предсказать его судьбу – он взлетел, как ракета, и упадет, как камень». И действительно, в течение всей писательской судьбы Диккенса публика жадно поглощала его книги, а критики постоянно придирались. В этом вся узость современной критики. В 1836 году за пару дней до выхода первого номера «Пиквикского клуба» Чарлз Диккенс женился на Кэт, старшей дочери Джорджа Хогарта, коллеги по газете, где Диккенс тогда работал. У Джорджа Хогарта было шесть сыновей и восемь дочерей. Все дочери были небольшого роста, пухленькие, свежие и голубоглазые. Пока только Кэт достигла зрелого возраста. Похоже, именно поэтому он на ней и женился. После недолгого медового месяца молодые поселились в гостинице «Фернивэл» и предложили жить у них шестнадцатилетней Мери Хогарт, хорошенькой сестре Кэт. Чарлз привязался к ней, и когда Кэт, забеременев, не могла повсюду сопровождать мужа, Мери стала его постоянной компаньонкой. Диккенс заключил договор еще на один роман – «Оливер Твист» – и приступил к его написанию, еще не закончив «Пиквикский клуб». Второй роман тоже выходил частями и ежемесячно, и Диккенс две недели посвящал одному роману, две – другому. Большинство романистов так увлечены своими героями, которые во время работы над произведением занимают все их внимание, что прочие литературные задумки без всякого насилия с их стороны уходят в подсознание; и то, что Диккенс так легко перескакивал с одного сюжета на другой, говорит о поразительном мастер- стве.

У Кэт родился ребенок, и так как она могла родить еще нескольких, семейство переехало из гостиницы в дом на Даути-стрит. Мери с каждым днем становилась все обворожительнее. Одним майским вечером Диккенс повез Кэт и Мери в театр; все получили большое удовольствие и вернулись домой в приподнятом настроении. Неожиданно Мери почувствовала себя плохо. Послали за доктором. Через несколько часов она умерла. Диккенс снял с ее пальца кольцо и надел на свой. Он носил это кольцо всю жизнь. Горе его было огромным. Вскоре после трагедии он написал в дневнике: «Если б она была сейчас с нами, такая же обаятельная, счастливая, дружелюбная, одобряющая все мои мысли и чувства больше, чем кто-либо другой, я хотел бы только одного – чтобы это счастье длилось как можно дольше. Но она ушла, и я молюсь, чтобы когда-нибудь я мог воссоединиться с ней». Диккенс распорядился, чтобы в случае смерти его похоронили рядом с Мери.

Из-за шока, вызванного смертью сестры, у Кэт случился выкидыш, и, когда здоровью жены уже ничего не угрожало, Чарлз ненадолго поехал с ней за границу, чтобы восстановить там подорванные душевные силы. Но к лету он настолько восстановился, что даже затеял бурный флирт с некой Элеонорой П.

Жизнь успешного литератора, как правило, не очень богата событиями. Она довольно однообразна. Профессия заставляет его уделять определенное количество часов в день работе, и он должен найти для себя оптимальный режим. Ему нужно общаться с известными людьми – в литературных, художественных и политических кругах. Ему покровительствуют светские дамы. Он ходит на приемы и сам их устраивает. Он должен появляться на публике. Такова в общих чертах и была жизнь Диккенса. Он достиг редкого для писателя успеха. Театр всегда приводил его в восторг, и какое-то время он всерьез задумывался о карьере актера; он учил наизусть роли, брал уроки дикции у некоего актера, репетировал перед зеркалом, как входить в комнату, садиться на стул, отдавать поклоны. Эти уроки пошли ему на пользу, когда он стал вхож в светские салоны. Придирчивые критики находили его слегка вульгарным, а стиль в одежде крикливым, но все искупали его привлекательная внешность, блеск глаз, веселость, живость и радостный смех. Его удивляла лесть, которая лилась на него со всех сторон, но она не вскружила ему голову. Диккенс оставался скромным человеком.

Странно, учитывая необыкновенную наблюдательность Диккенса и дружеские отношения, которые со временем сложились у него с представителями верхов общества, ему так и не удалось создать в романах их достоверные образы. Священники и врачи тоже не получались такими убедительными, как адвокаты и клерки из юридических контор, которых он знал с того времени, когда сам работал в такой конторе и был репортером при коллегии юристов, или бедняки, рядом с которыми прошло его детство. Похоже, что любой писатель может с успехом использовать в качестве прототипов только тех людей, которых хорошо знает и с которыми был тесно связан в юном возрасте. Год жизни ребенка, год жизни мальчика намного длиннее года взрослого, ему как бы дается столько времени, сколько требуется, чтобы понять особенности людей, составляющих его окружение. Он познает их изнутри, тех же людей, которых встречает позже, в зрелом возрасте, познает только снаружи и потому упускает черты, которые могли бы превратить персонажей в подобие живых людей. Обратная сторона успеха в том, что он может перенести автора в мир, не похожий на тот, где он вырос, в мир, который ему никогда не узнать так хорошо, как тем, кто родился и вырос здесь; он может даже лишиться родной почвы – истинного источника вдохновения. Диккенсу повезло: благодаря тому, что с детства его окружали самые разные люди, он всегда мог в поздние годы выбрать из встречавшихся на его пути мужчин и женщин тех, кто подходил его литературным целям и художественной манере.

Диккенс был неутомимый труженик и в течение нескольких лет начинал писать новую книгу задолго до того, как завершал предыдущую. Он писал, стараясь принести удовольствие публике, и внимательно следил за реакцией на ежемесячники, в которых выходили почти все его романы. К примеру, у него не было намерения посылать Мартина Чезлвита в Америку, но снижение продаж показало, что последние номера уже не пользуются таким успехом, как предыдущие. Диккенс не принадлежал к тем авторам, которые считают, что популярности стоит стыдиться. Энергия его казалась неистощимой. За свою жизнь он был создателем и издателем трех еженедельников. Диккенс все делал с азартом. Ему ничего не стоило пройти за день двадцать миль, он ездил верхом, танцевал и с удовольствием дурачился; забавлял своих детей, показывая фокусы; играл в любительских спектаклях; посещал банкеты; читал лекции; был хлебосольным хозяином.

Как только позволили обстоятельства, Диккенсы переехали в новый дом, расположенный в престижном районе, и заказали у солидных фирм гарнитуры для гостиных и спален. Полы покрывали толстые ворсистые ковры, на окнах висели шторы с фестонами. Супруги наняли хорошую кухарку, трех горничных и лакея. Приобрели экипаж. Устраивали обеды, на которые приходили благородные и известные люди. Такая расточительность шокировала жену Томаса Карлейля, а лорд Джеффри написал своему другу лорду Кокберну, что он присутствовал в новом доме на «обеде, весьма шикарном для человека, обремененного семьей и только недавно разбогатевшего». Все это стоило писателю немалых денег, а ведь у него были и другие расходы: он поддерживал отца и всю его семью, которые продолжали тянуть из него деньги. Помимо всего прочего, стареющий щеголь ставил в неудобное положение знаменитого сына тем, что занимал под его имя деньги и продавал его автографы и отдельные страницы рукописей. Тогда Диккенс решил, что не обретет покоя, пока не выселит семейство отца из Лондона; поэтому он, к их вящему недовольству, приобрел дом в Алфингтоне, неподалеку от Эксетера, и переселил всех туда. Свой первый журнал «Часы мистера Хамфри» Диккенс создал во многом для того, чтобы покрыть большие расходы, и, желая получить хорошие отзывы, стал печатать в нем «Лавку древностей». Успех превзошел все ожидания. Дэвид О’Коннелл, Сара Кольридж, лорд Джеффри, Карлейль были тронуты пафосом книги. Собравшиеся на причале Нью-Йорка толпы людей кричали навстречу прибывающему кораблю: «Малышка Нелли умерла?»

В 1842 году мистер и миссис Диккенс, оставив четырех детей на попечение Джорджине Хогарт, сестре Кэт, отправились в Америку. Диккенса принимали с таким почетом, как ни одну знаменитость до него или после. Но поездка не была сплошным триумфом. Сто лет тому назад американцы, хотя сами могли с удовольствием поругивать европейцев, были чрезвычайно чувствительны к критике в свой адрес. Сто лет назад американская пресса безжалостно вторгалась в личную жизнь каждого несчастного, который оказывался «новой сенсацией». Сто лет назад в Штатах ищущие свежего материала репортеры видели в знаменитом иностранце посланный им Богом шанс и называли того самодовольным снобом, если он не хотел, чтобы с ним обращались, как с обезьянкой в клетке. Сто лет назад Соединенные Штаты были страной, где свобода слова существовала, пока не задевала чувств и не влияла на интересы других людей, и где каждый мог иметь право на собственное мнение, пока оно совпадало с другими. Ничего этого Диккенс не знал и потому совершал грубые ошибки. Отсутствие международного авторского права не только лишало английских авторов гонораров от продажи их книг в Соединенных Штатах («Будет справедливо, – сказал Вашингтон Ирвинг, – если увенчанным лаврами людям разрешат пощипывать с них молодые побеги»), но и вредило американским писателям: книгопродавцы, естественно, предпочитали публиковать англичан, которым не надо было платить, а не печатать американцев, которым платить приходилось.

Но со стороны Чарлза Диккенса было несколько бестактно поднимать этот вопрос в речах, произносимых им на банкетах в его честь. Последовала бурная реакция, журналисты писали, что он «не джентльмен, а корыстный жлоб». Хотя его постоянно окружала толпа поклонников – в Филадельфии толпа два часа не отпускала великого человека, каждый хотел пожать его руку, а любители сувениров чуть не разорвали на кусочки его меховую шубу, – но успех был не абсолютный: действительно, многих очаровала его молодость, красота, веселость, но другие сочли его внешность немужественной, кольца и бриллиантовые запонки вульгарными, а манеры простоватыми. Однако там он завел хороших друзей, с которыми сохранил теплые отношения до самой смерти.

Диккенсы вернулись в Англию, проведя в Штатах четыре плодотворных, но утомительных месяца. За это время дети очень привыкли к тете Джорджине, и измученные путешественники попросили ее пожить у них. Джорджине было шестнадцать лет – столько же было Мери, когда она приехала в гостиницу «Фернивэл»; Джорджина и внешне была на нее похожа, особенно издали. Кэт опять ждала ребенка. У хорошенькой, обаятельной и скромной Джорджи Хогарт был имитаторский талант, и, передразнивая других людей, она заставляла Диккенса покатываться со смеху. Прошло не так много времени, и он, «думая о Мери, как части себя, навсегда поселившейся в его сердце», стал прозревать ее дух в Джорджине и считать, что прошлое вернулось «и теперь его не отделить от настоящего».

Диккенс слишком долго был беден, и теперь ему нравилось жить с размахом, но в результате приблизительно в это время он вдруг осознал, что погряз в долгах. Приняв решение сдать дом в аренду, он уехал в Италию, где можно было жить скромнее. Там Диккенс провел год – в основном в Генуе, знакомясь с достопримечательностями Италии, однако он был слишком «островным» и плохо образованным человеком, чтобы увиденное произвело на него высокодуховное впечатление. Он оставался типичным английским туристом. Еще он подружился с миссис де ла Рю, женой швейцарского банкира, жившей в Генуе. Как выяснилось, ее мучили галлюцинации, и Диккенс, который изучал гипноз, не сомневался, что может излечить женщину. Эта пара встречалась каждый день, иногда даже два раза на дню, чтобы лечение подействовало. Кэт испытывала беспокойство. Семейство Рю сопровождало Диккенсов во всех экскурсиях, и лечение Чарлза было настолько эффективным, что миссис де ла Рю выздоровела. Но Кэт успокоилась, только когда они вернулись в Англию.

У жены Диккенса был спокойный, меланхоличный темперамент. Кэт с трудом приспосабливалась к новому, ей не нравились путешествия, в которые ее втягивал муж, она не любила ходить с ним в гости или принимать гостей у себя. Она была бесцветной и могла показаться глуповатой, так что вполне вероятно, что знаменитые и влиятельные люди, мечтавшие наслаждаться обществом прославленного писателя, считали досадной помехой общество его недалекой жены. Некоторые, к недовольству Кэт, ее просто не замечали. Нелегко быть женой известного человека. Особенно трудно, если не обладаешь тактом и не искришься юмором. За неимением всего этого она должна хотя бы любить его. Но Кэт, по-видимому, даже не была влюблена в мужа. Существует письмо, которое Диккенс написал во время помолвки, где он укоряет невесту в холодности. Возможно, она вышла за него замуж, потому что в то время замужество было единственным занятием, где женщина могла себя реализовать, а может, родители давили на нее, старшую из восьми дочерей, уговаривая принять предложение, обеспечивающее ее будущее. Добрая, милая, спокойная девушка не могла, однако, соответствовать требованиям, возлагаемым на нее как на жену выдающегося писателя.

Тем временем Джорджи заняла место, которое прежде принадлежало Мери. Постепенно Диккенс все больше полагался на нее. Они подолгу гуляли вместе, и он посвящал ее в свои литературные планы. Она выступала в роли личного секретаря. Узнав, как приятно (и экономно) жить за границей, Диккенс стал проводить много времени в Европе. Джорджи как член семьи ездила с ними в Италию, потом в Лозанну, Булонь и Париж. Однажды, когда семейство собралось на продолжительное время поселиться в Париже, она поехала туда вдвоем с Чарлзом, чтобы подыскать квартиру, а Кэт осталась в Англии и ждала, когда они устроят для нее гнездышко. Во время беременностей Кэт Джорджи сопровождала Диккенса во время прогулок, которые он очень любил, ездила с ним на приемы и часто сидела за столом на месте хозяйки. Такая ситуация должна была бы раздражать Кэт, но по ней этого не было заметно.

Шли годы. В 1857 году Чарлзу Диккенсу исполнилось сорок пять, и он был самым известным английским писателем с репутацией социального реформатора в придачу; Диккенс всегда находился в центре внимания, что льстило его артистической натуре. Дети выросли. И тут произошло непредвиденное событие. Диккенс всегда любил сцену и иногда выступал как актер в любительских спектаклях с благотворительными целями. На этот раз Диккенса попросили участвовать в манчестерской постановке пьесы «Замерзшая глубина», написанной Уилки Коллинзом с его помощью; пьесу уже высоко оценили королева, принц-консорт и король Бельгии. Для роли самоотверженного арктического исследователя Диккенс отрастил бороду, роль нравилась ему, и он играл с таким пафосом, что все рыдали. Но согласившись выступить в Манчестере, Диккенс решил, что дочерей, игравших женские роли, не будет слышно в большом театре, где надо использовать профессионалов. На одну из ролей пригласили молодую актрису Эллен Тернан. Диккенс видел ее несколько месяцев назад в пьесе «Аталанта», после спектакля он зашел к ней в уборную и застал актрису в слезах: во время игры ей пришлось слегка приоткрыть ножку. Писателя очаровала ее скромность.

Невысокой, белокурой и голубоглазой Эллен Тернан было восемнадцать лет. Репетиции проходили в доме Диккенса, писатель сам ставил спектакль. Ему льстило восхищение Эллен и страх не угодить. Еще до окончания репетиций он был страстно влюблен в актрису. Он подарил ей браслет, который по ошибке передали жене, и та, естественно, устроила ему сцену ревности, но Чарлз разыграл оскорбленную невинность – роль, которую в такой неловкой ситуации любой муж считает самой выигрышной. Пьесу поставили, и игра Диккенса держала в напряжении зрительный зал.

Кэт не дала ему того, чего он от нее ждал, и теперь, влюбленный в Эллен Тернан, он стал еще нетерпимее к недостаткам жены: «Она доброжелательная и покладистая, – писал Диккенс, – но она никогда не поймет меня». Он пришел к мысли, что жена никогда ему не подходила. Джону Форстеру он сказал: «Суть в том, что жениться молодым – ошибка, и с годами легче не становится». Он развивался, а она оставалась на прежнем уровне. Диккенс был убежден, что ему не в чем себя упрекнуть. Когда он верил, что был хорошим отцом и сделал все, что мог, для своих детей, в нем просыпался Пекснифф. Хотя Диккенса никогда не радовало количество тех, кого приходилось кормить (похоже, он считал, что тут вина одной Кэт), он любил детей, пока они были маленькими, но как только они выросли, потерял к ним интерес и отправил сыновей в отдаленные части света по достижении ими подходящего возраста.

В то время он был неуравновешенный, беспокойный и раздражительный и не срывался только на Джорджи. Наконец Диккенс пришел к заключению, что не может больше жить с Кэт, но, как публичная фигура, он боялся скандала, который мог спровоцировать полный разрыв. Его беспокойство понятно. В течение многих лет он ратовал за тепло домашнего очага и сделал больше, чем кто-либо, для превращения Рождества в символический праздник, чествующий семейные добродетели, красоту единой и счастливой семейной жизни. Рассматривались разные варианты. Согласно одному, Кэт жила на своей половине дома, но на приемах выступала как хозяйка и сопровождала мужа на все публичные церемонии. Согласно другому варианту, ей предписывалось жить в Лондоне в то время, когда он находился в Гэдсхилле (доме в Кенте, купленном им незадолго до этого), и жить в Гэдсхилле, когда он приезжал в Лондон. Было еще одно предложение – отправить жену за границу. Но все эти варианты Кэт категорически отвергла, и наконец супруги приняли решение – окончательно расстаться. Кэт поселилась в небольшом домике на границе Кэмден-Тауна, ее годовой доход составлял шестьсот фунтов. Вскоре Чарли, старший сын, присоединился к ней.

Странное соглашение. Нельзя не удивляться, почему Кэт позволила выставить себя из дома и почему согласилась оставить детей. Она знала о влюбленности Чарли в Эллен Тернан и, имея такой козырь в руках, могла бы диктовать любые условия. Пусть она была спокойная и, возможно, недалекая, но единственное объяснение такой покорности, по-видимому, кроется в таинственном намеке Диккенса на наличие у нее расстройства умственной деятельности, «которое заставляло жену думать, что ей лучше жить одной». Не знаю, на каком основании, но делались предположения, что это тактичный намек на то, что Кэт пила. Если она превратилась в законченную алкоголичку, это объясняет, почему Джорджи занималась хозяйством, присматривала за детьми, почему их оставили с отцом, когда мать переехала в новый дом, и почему Джорджи написала следующее: «Неспособность бедняжки Кэт заниматься детьми ни для кого не была секретом». Возможно, сына Чарли попросили с ней жить, чтобы мать не так сильно злоупотребляла спиртным.

Диккенс был слишком знаменитым человеком, и потому его личные дела всегда давали повод для сплетен. Многие из его друзей считали, что в данном случае он поступает плохо, и тем самым вызывали в нем глубокую враждебность. Скандальные слухи распространялись не о его связи с Эллен Тернан, как можно предположить, а о его отношениях с Джорджи. Диккенс был в ярости и, полагая, что эти слухи исходят от родителей Кэт и Джорджи, заставил их – под угрозой оставить Кэт без дома и денег – подписать заявление, что они не верят в предосудительные отношения зятя и его свояченицы. Семейство Хогарт две недели сопротивлялось такому шантажу. Родители должны были знать: если он выполнит свою угрозу, Кэт может обратиться в суд – правда на ее стороне; и если они не осмеливались дать ход делу, значит, у Кэт было рыльце в пушку, и им не хотелось предавать это гласности.

В этой истории Джорджи выглядит загадочной фигурой. Сплетни так разрослись, что Диккенс почувствовал необходимость рассказать публике свою версию разрыва с женой. В письме, опубликованном сначала в «Нью-Йорк трибьюн», а затем в английских газетах, он пишет о Джорджи: «Клянусь честью, на свете нет более добродетельного и безупречного существа». Тем самым он отрицал, что у него были с ней сексуальные отношения. Вполне вероятно, что Диккенс говорил правду. Джорджи, наверное, его любила и ревновала к Кэт настолько, что после смерти Чарлза, редактируя собрание его писем, вычеркнула из текста все добрые слова о жене; однако церковь и государство видело налет инцеста в браке с сестрой даже умершей жены, так что Джорджи в голову не приходила мысль, что у нее может быть что-то, кроме нежной сестринской дружбы, с мужчиной, в чьем доме она прожила пятнадцать лет. Кроме того, Чарлз был страстно влюблен в Эллен Тернан. Возможно, Джорджи довольствовалась ролью преданного друга великого человека и тем, что имела над ним неограниченную власть. Странно, но она радушно принимала Эллен Тернан в Гэдсхилле и даже с ней подружилась.

Диккенс под именем Чарлза Тринэма снял для Эллен дом в Пекхэме, и не так давно посетителям стали показывать дерево, под которым любил сидеть мистер Тринэм, писатель. Здесь Эллен жила до смерти Диккенса, и здесь она родила ему сына. Расстояние от Гэдсхилла до Пекхэма было невелико, и Диккенс оставался у Эллен на две, а иногда и на три ночи. Однажды они вдвоем ездили в Париж.

Приблизительно во время разрыва Диккенс стал сам читать свои произведения, много разъезжал по Англии и вновь отправился в Америку. Его актерский дар пришелся как нельзя кстати, и он имел оглушительный успех. Но огромное напряжение и постоянные поездки измотали его, и окружающие стали замечать, что, хотя ему еще нет пятидесяти, он выглядит стариком. Однако его деятельность не сводилась только к этим выступлениям: за двенадцать лет – от разрыва с женой и до смерти – он написал три больших романа и одновременно руководил очень популярным журналом «Круглый год». Неудивительно, что его здоровье пошатнулось. Врачи предупреждали Диккенса, что ему следует позаботиться о себе, но восторженные приемы публики, аплодисменты окрыляли его, и он настоял на еще одном туре. В поездке ему стало так плохо, что ее пришлось прервать. Вернувшись в Гэдсхилл, он засел за роман «Тайна Эдвина Друда». Но чтобы рассчитаться с устроителями гастролей, которые пришлось так резко оборвать, Диккенс согласился дать еще двенадцать выступлений в Лондоне. Это было в январе 1870 года. «Зал в Сент-Джеймс-холл был переполнен, зрители вставали и аплодировали при каждом появлении писателя или его уходе». Приехав в Гэдсхилл, Диккенс возобновил работу над «Эдвином Друдом». Однажды в июне Джорджи, которая жила вместе с ним, заметила за обедом, что он плохо выглядит. «Пойди приляг», – сказала она. «Да, пожалуй», – ответил Диккенс. Это были его последние слова. Она не смогла его удержать, и он рухнул на пол. Джорджи послала за его двумя дочерьми, находившимися в Лондоне, и на следующий день одну из них, Кэти, находчивая и предприимчивая женщина отправила сообщить это известие его жене. Кэти вернулась в Гэдсхилл с Эллен Тернан. Диккенс умер на следующий день, девятого июня 1870 года. Его похоронили в Вестминстерском аббатстве.

В этом кратком обзоре жизни Диккенса я ничего не сказал о его стойком и живом интересе к социальным реформам и страстной борьбе за права бедных и угнетенных. Я ограничил себя рамками его личной жизни, так как мне казалось, что от этого выиграет книга, с которой я предлагаю читателю познакомиться. «Дэвид Копперфилд» – во многом автобиографический роман; и хотя Диккенс писал не автобиографию, а роман, он взял достаточно материала из собственной жизни и переделал его в своих целях. В остальном сработало его богатое воображение. Прототипами мистера Микобера и Доры, как я уже говорил, были отец писателя и его первая любовь, Мария Беднелл; Агнес частично олицетворяла идеализированные воспоминания Диккенса о Мери Хогарт и частично передавала его впечатления от ее сестры Джорджи. Дэвида Копперфилда в десять лет заставил работать злой отчим, как Диккенса – собственный отец, и он так же страдал от «деградации», так как ему приходилось общаться с мальчиками своего возраста, которых не считал ровней себе.

Дэвид Копперфилд сам рассказывает свою историю. Этот прием романисты часто используют. У него есть преимущества и недостатки. Одно из преимуществ в том, что автор должен придерживаться нити повествования; он может рассказывать только о том, что сам видел, слышал или сделал. Это шло Диккенсу на пользу – обычно его сюжеты сложны и запутанны, и читательский интерес иногда переключается на персонажи и события, не влияющие на суть истории. В «Дэвиде Копперфилде» – только одно такое отступление: рассказ о взаимоотношениях доктора Стронга с женой, тещей и кузеном жены; с Дэвидом Копперфилдом рассказ никак не связан и сам по себе скучен. Этот прием имеет еще одно преимущество: он делает историю более правдоподобной и завоевывает симпатию читателя. Вы можете одобрять рассказчика или не одобрять, но он концентрирует ваше внимание на себе и потому овладевает вашей симпатией.

А недостаток приема в том, что рассказчик, он же герой, не может, не пойдя против скромности, сказать вам, что он красив и привлекателен; он кажется хвастливым, когда рассказывает о своих мужественных поступках, и глупым, когда не понимает того, что давно ясно читателю, а именно – что героиня его любит. Но еще больший недостаток, от которого не могут полностью избавиться авторы подобных романов, заключается в том, что герой-рассказчик кажется менее интересным по сравнению с теми персонажами, с которыми вступает в контакт. Я задавался вопросом: почему так происходит? И вот единственное, что приходит на ум: автор видит героя изнутри, субъективно, – ведь он сам им является, – и наделяет его смятением, слабостью, нерешительностью – тем, что чувствует в самом себе; в то время как других он видит снаружи, объективно, посредством воображения; и если это писатель, наделенный присущим Диккенсу особым даром, он вкладывает в эти образы драматическую мощь, безошибочное чувство комического и экстравагантного и тем самым делает их поразительно живыми и затмевающими собственный образ.

Диккенс сделал все, что мог, чтобы вызвать у читателя сострадание к своему герою; но во время знаменитого путешествия в Дувр, куда тот бежит, ища покровительства у своей тетки Бетси Тротвуд, замечательной личности, он ведет себя довольно странно. Нельзя не удивляться тому, что мальчик может быть таким простофилей: каждый, кто ему встречается по дороге, грабит и обманывает его. А ведь он несколько месяцев работал на фабрике и в любое время суток ходил по Лондону; жил с семейством Микобер, относил в заклад их вещи, а потом навещал бедолаг в «Маршалси»; и тогда в голову приходит мысль: если он такой умный мальчик, как о нем говорят, то даже в таком юном возрасте можно обрести кое-какое знание жизни и сообразительность, чтобы уметь постоять за себя. Но Дэвид Копперфилд демонстрирует печальную несостоятельность. Его продолжают грабить и обманывать. Похоже, он не способен справляться с трудностями. Он проявляет слабость в отношениях с Дорой, отсутствие здравого смысла при решении обычных проблем домашней жизни превышает у него пределы разумного; и он до того бестолков, что не догадывается о любви к нему Агнес. Мне трудно поверить, что в конце концов он, как нас уверяют, становится преуспевающим писателем. Если он пишет романы, то, подозреваю, они больше похожи на романы миссис Генри Вуд, чем на романы Чарлза Диккенса. Удивительно, что писатель не дал своему герою собственной энергии, жизнеспособности, плодовитости. У стройного и привлекательного Дэвида был шарм, иначе он не вызывал бы симпатию почти у всех, с кем сводила его судьба; он честный, приятный и добросовестный, но, признаться, несколько глуповатый. В книге он самый неинтересный персонаж.

Но это не имеет значения: книга пестрит поразительно разнообразными характерами – живыми и оригинальными. Они не реалистические и вместе с тем полны жизни. Никогда не было таких людей, как Микоберы, Пегготи и Баркис, Трэдлс, Бетси Тротвуд и мистер Дик, Урия Гип и его мать. Это фантастические порождения безудержного воображения Диккенса, но в них столько мощи, естественности, они написаны так правдоподобно, так убедительно, что им веришь. Они экстравагантны, но не карикатурны, и, познакомившись с ними, их никогда не забудешь. Самый замечательный из них – конечно, мистер Микобер. Он никогда не обманет ваших ожиданий. Диккенса упрекали (по-моему, несправедливо) за то, что в конце тот становится уважаемым судьей в Австралии; некоторые критики считали, что он должен оставаться недальновидным и беспечным до конца книги. Австралия – малонаселенная страна; мистер Микобер – мужчина представительный, не без образования и весьма речистый. Не вижу оснований, чтобы в таком окружении и с такими преимуществами он не мог занять официальный пост. Я скорее не поверю, что он смог держать язык за зубами и проявил достаточно находчивости, чтобы разоблачить злодеяния Урии Гипа.

Диккенс без колебаний прибегал, если это требовалось по ходу действия, к случайным совпадениям, и не считал, как современные романисты, что все происходящее в романе должно быть не только правдоподобным, но и предопределенным. В те времена читатели доверчиво принимали самые невероятные повороты событий, а сила и искусство Диккенса как рассказчика так велики, что мы и сегодня готовы всему верить. «Дэвид Копперфилд» изобилует совпадениями. Когда корабль, на котором Стирфорд возвращается в Англию, терпит кораблекрушение у побережья Ярмута, кто, как не Дэвид, случайно оказывается на месте трагедии. У Диккенса было достаточно мастерства, чтобы избежать такой исключительно неправдоподобной ситуации, но он сознательно ее создал, чтобы добиться эффектной и сильной сцены.

Хотя в «Дэвиде Копперфилде» меньше мелодраматических эпизодов, чем в других романах, нужно признать, что на некоторых персонажах лежит налет того, что называют дешевым мелодраматизмом. Например, на Урии Гипе; но при всем том он остается прекрасно изображенной, яркой, устрашающей фигурой; от зловещей таинственности менее значительного персонажа, слуги Стирфорда, мурашки бегут по спине. На мой взгляд, самая загадочная персона – Роза Дартл. Ее принято считать неудавшимся персонажем. Думаю, Диккенс собирался отвести ей более значительную роль в действии, чем в результате получилось, и даже подозреваю (без всяких оснований), что не сделал он этого потому, что боялся оскорбить чувства читателей. Я задаюсь вопросом, не был ли в прошлом Стирфорд ее любовником и не примешивается ли к ее ненависти страстное, ревнивое чувство. Иначе непонятно, что заставляет ее так жестоко обращаться с малышкой Эмли (театральной героиней, получившей, на мой взгляд, то, что она хотела).

Диккенс писал: «Эту книгу я люблю больше всех остальных; как у многих нежных родителей, у меня есть любимый ребенок, его зовут Дэвид Копперфилд». Автор не всегда лучший судья своим произведениям, но в этом случае отзыв Диккенса надежен. Мэтью Арнольд и Раскин тоже считали «Дэвида Копперфилда» лучшим романом Диккенса, и, думаю, мы согласимся с ними. В этом случае мы окажемся в отличной компании.