Эмили Бронте и «Грозовой перевал»

Патрик Пранти родился в графстве Даун (Северная Ирландия) в 1777 году. Его отец, фермер, имел всего несколько акров земли, на доход с которой должен был кормить семью с десятью детьми, так что Патрик довольно рано пошел работать – сначала ткачом, потом учителем в сельской школе и воспитателем в семье священника. Честолюбивый юноша стремился преуспеть в жизни, и с помощью священника, своего работодателя, ему удалось собрать достаточно денег, чтобы поступить в Кембридж. К этому времени ему исполнилось двадцать пять – многовато для поступления в университет; высокий и крепкий молодой человек был красив и знал об этом. Учась в колледже Св. Иоанна, он сменил свою плебейскую фамилию Пранти на Бронте (название городка на Сицилии, который вместе с великолепным поместьем был незадолго до того подарен Нельсону Фердинандом IV). По завершении обучения Патрик Бронте был посвящен в духовный сан и, сменив несколько мест, осел в должности викария в Хартшеде. Здесь он женился на Марии Брэнуелл, дочери корнуоллского торговца. У них родились две дочери, Мария и Элизабет. Затем его перевели викарием в другой приход вблизи Бредфорда, где миссис Бронте родила еще четверых детей – Шарлотту, Патрика Брэнуелла, Эмили и Анну. В 1820 году преподобному Патрику Бронте дали собственный приход в йоркширской деревушке Хоуорт с небольшим доходом в 200 фунтов в год; и здесь он, удовлетворив, по-видимому, свои амбиции, оставался до самой смерти. В Ирландию он никогда не ездил и не видел оставленных там родителей, братьев и сестер.

В 1821 году скончалась его жена, и приблизительно через год, после двух или трех попыток снова жениться, он вынудил ее старшую сестру Элизабет Брэнуелл переехать к нему из Пензанса и ухаживать за детьми.

Небольшой каменный дом священника в Хоуорте стоял вблизи церкви на выступе крутого холма, под которым расположилась деревушка. Каменные полы и лестница были холодные и сырые, и мисс Брэнуелл из страха схватить простуду всегда ходила по дому в паттенах. В доме на первом этаже была гостиная, кабинет хозяина, кухня и кладовая, на втором – четыре спальни и холл. Ковры стелили только в гостиной и кабинете, и никаких штор: мистер Бронте боялся пожара. В его кабинете стояли столы из красного дерева и стулья, набитые конским волосом, но остальные комнаты были скудно меблированы. Перед домом и позади него проходили узкие полоски сада, по бокам – кладбище. А вокруг, куда ни бросишь взгляд, одни унылые болота.

Мистер Бронте подолгу бродил по болотистой местности. Он был из тех людей, что избегают общества, и не проводил времени ни с кем, кроме священника из соседнего прихода, изредка его навещавшего, а ежедневно видел только церковного старосту и прихожан. Еще при жене он завел привычку есть в своем кабинете, сохранив ее до конца жизни. В восемь часов вечера он читал вечерние молитвы, а в девять запирал и закрывал на засов входную дверь. Проходя через комнату, где находились дети, отец приказывал им не засиживаться, а на середине лестницы останавливался, чтобы завести стенные часы. Он был вспыльчивым, эгоистичным, «угрюмым и властным» человеком. Женившись, он холодно и пренебрежительно обращался с супругой, детей не любил и раздражался, когда они отрывали его от работы; дети были болезненные, он же хотел видеть их крепкими и равнодушными к еде и одежде. Сам он не ел мяса и не позволял детям его есть, их кормили, как и его самого в детстве, почти одной картошкой. Сын бедного ирландского фермера не разрешал своим детям дружить с деревенскими сверстниками, и они были вынуждены проводить время в «детской» – холодной, маленькой комнате на втором этаже, – читая или тихо перешептываясь друг с другом, чтобы не мешать отцу, который в состоянии раздражения или недовольства хранил угрюмое молчание. По утрам он проводил с детьми уроки, а потом передавал их мисс Брэнуелл, которая учила их рукоделию и ведению домашнего хозяйства.

Дети развлекались прогулками вблизи болот, а также сочинительством пьес, стихотворений, очерков и романов. В 1824 году Марию и Элизабет, а затем Шарлотту и Эмили отправили в школу в Коуэн-Бридж, незадолго до того открытую для дочерей бедных священников. Климат там был нездоровый, еда плохая, руководство некомпетентное. Две старшие дочери умерли, а Шарлотту и Эмили, чье здоровье было тоже подорвано, хотя и с опозданием, забрали из школы. Дальнейшее обучение они получили у тетки. Девочки много читали, их знакомство с английской классикой было основательным – конечно, они знали Шекспира и Мильтона, Попа (который не приводил в восхищение Шарлотту), Скотта, Байрона и Вордсворта, а также Джонсона «Жизни поэтов» и Мора «Жизнь Байрона». Из беллетристики они читали только Скотта, потому что, как говорила Шарлотта, «после него писать романы бессмысленно».

Брэнуелла считали самым умным в семье, и отец относился к нему по-особому. Он не послал сына в школу, а сам занялся его образованием. У мальчика рано проявились способности, и его манеры были обворожительны. Его друг Ф. Х. Гранди так описывает Брэнуелла: «Он был небольшого роста и очень переживал по этому поводу. Густую рыжую шевелюру он зачесывал вверх – наверное, чтобы казаться выше. У него был большой, бугристый, чуть ли не вполовину лица лоб, говорящий о мощном интеллекте; маленькие, как у хорька, глаза, глубоко посаженные и почти скрытые под постоянно носимыми очками; выступающий вперед нос и безвольная нижняя часть лица. Его взор был почти постоянно потуплен, лишь в редкие моменты он бросал быстрый взгляд на собеседника. Маленький и худой, он на первый взгляд казался совсем не привлекательным». Сестры его обожали и ждали, что он многого достигнет в жизни. Брэнуелл обладал неистощимым красноречием, а от какого-то ирландского предка он унаследовал (отец ведь был мрачным, молчаливым человеком) поразительную контактность и непринужденную словоохотливость. Когда хозяин «Черного быка» видел, что остановившийся у него путник чувствует себя одиноко, он спрашивал: «Не хотите ли, сэр, чтобы кто-нибудь помог вам справиться с этой бутылкой? А то я могу послать за Патриком». Брэнуелл всегда был готов услужить.

Когда Шарлотте исполнилось шестнадцать, ее опять определили в школу – на этот раз в Роу-Хед, где ей понравилось, но через год вернули домой – учить двух младших сестер. Семья была бедная – девочкам не на что было рассчитывать: свои небольшие деньги мисс Брэнуелл завещала забавному племяннику, и потому они решили, что им остается только готовиться в гувернантки или учительницы. Брэнуеллу исполнилось восемнадцать лет, пришла пора задуматься, какое ремесло или какую профессию ему избрать. Как и сестры, он хорошо рисовал и горел желанием стать художником. Было решено, что он поедет в Лондон учиться в Королевской академии художеств. Непонятно, поехал он или нет, хотя в энциклопедии «Британика» говорится, что поехал и там «месяц потакал самым экстравагантным желаниям», а потом вернулся домой. «Занятия живописью какое-то время продолжались в Лидсе, но можно предположить, что никаких заказов не было, и тогда он устроился учителем к сыну мистера Постлетуейта в Барроу-ин-Фернесс. Через десять месяцев он уже работал кассиром на железнодорожном вокзале Совербай-Бридж, а позднее – в Ладденден-Фут». Его отовсюду выгоняли из-за полного пренебрежения к своим обязанностям.

Тем временем Шарлотта вернулась в Роу-Хед уже как учительница и привезла с собой Эмили в качестве ученицы. Но Эмили так отчаянно скучала по дому, что даже заболела, и ее пришлось отправить домой. На ее место приехала Анна, отличавшаяся более спокойным и покладистым нравом. Но после трех лет преподавания здоровье Шарлотты пошатнулось – как ни старался мистер Бронте сделать из детей крепышей, они оставались болезненными и хрупкими, – и она вернулась в Хоуорт.

В то время ей было двадцать два года. Брэнуелл не только превратился в источник постоянного беспокойства для домашних, но еще и постоянно тянул с них деньги; и Шарлотта, как только ей стало лучше, почувствовала, что обязана пойти в гувернантки. Эта работа ей не нравилась. Дело в том, что ни она, ни сестры не любили детей, как и их отец. «Мне трудно противостоять грубой фамильярности детей», – писала Шарлотта близкой подруге. Ей также претило находиться в подчиненном положении, и она все время была настороже, ожидая оскорблений. Как можно судить по письмам, она ждала, что ее будут просить, как об одолжении, делать то, что работодатели считают нормой. Она продержалась в гувернантках только три месяца и вернулась домой, однако через два года повторила попытку. На новом месте она освоилась и чувствовала себя лучше, чем на предыдущем, но тем не менее жаловалась подруге: «Никто, кроме меня, не скажет, как тяжело дается мне жизнь гувернантки: ведь никто другой не знает, как протестуют мой разум и вся моя природа против работы по принуждению». Шарлотта и раньше вынашивала мысль открыть с двумя сестрами свою школу, теперь она снова вернулась к ней; работодатели, люди, по-видимому, приличные и добрые, поддерживали в ней это стремление, но считали, что для успеха предприятия ей нужна необходимая квалификация. Она читала, но не говорила на французском, не знала немецкого, и потому решила, что ей необходимо ехать за границу и учить языки. Тетушка субсидировала проект, и Шарлотта в сопровождении сестры Эмили отправилась в Брюссель, где поступила в школу-пансионат Эгера. После десятимесячной учебы их отозвали в Англию: тяжело заболела тетя. Вскоре она умерла, оставив те небольшие деньги, которыми владела, трем сестрам, лишив наследства Брэнуелла за недостойное поведение. Теперь денег хватало на то, чтобы привести в исполнение давно вынашиваемый план по открытию собственной школы, но у старика отца быстро падало зрение, и было решено открыть ее при церковном доме. Однако Шарлотта не считала себя хорошо подготовленной к новой роли, и потому приняла приглашение месье Эгера вернуться в Брюссель и преподавать в его школе английский язык. Анна работала гувернанткой, а Эмили осталась дома. Шарлотта провела в Брюсселе год, а по ее возвращении в Хоуорт три сестры подготовили рекламные проспекты будущей школы, и Шарлотта написала всем своим знакомым с просьбой рекомендовать их учебное заведение как можно большему числу людей. Но учеников не было.

Сестры с детства предавались литературным занятиям, и в 1846 году издали за свой счет книгу стихов под псевдонимами Каррер, Эллис и Экшен Белл. Издание обошлось им в 50 фунтов, но проданы были лишь две книги. Тогда каждая из сестер написала по роману: Шарлотта (Каррер Белл) – «Профессора», Эмили (Эллис Белл) – «Грозовой Перевал», Анна (Экшен Белл) – «Агнес Грей». Издательства, одно за другим, отвергали романы, лишь «Смит, Элдер и компания», возвращая Шарлотте рукопись «Профессора», приписали, что были бы рады рассмотреть другое ее произведение большего объема. Она как раз заканчивала новый роман и смогла выслать его еще до конца текущего месяца. Роман приняли. Он назывался «Джейн Эйр». К этому времени Эмили и Анна тоже нашли издателя по фамилии Ньюби, согласившегося напечатать их романы «на условиях, невыгодных для авторов», и они прочли корректуры еще до того, как Шарлотта отправила «Джейн Эйр» издательству «Смит, Элдер и компания». Несмотря на то что рецензии на «Джейн Эйр» были достаточно прохладные, читателям роман понравился; более того, он стал настоящим бестселлером. Тогда мистер Ньюби попробовал убедить публику, что «Грозовой Перевал» и «Агнес Грей», которые он издал вместе в трех томах, тоже написал автор «Джейн Эйр», но это не возымело никакого действия, а некоторые критики назвали эти произведения ранними и незрелыми пробами пера Каррера Белла.

Это было в 1848 году. А теперь вернемся в не столь далекое прошлое: в 1842 году Брэнуелла пригласили в качестве домашнего учителя в семью мистера Эдмунда Робинсона, богатого священнослужителя, у которого в свое время работала гувернанткой Анна. Жена мистера Робинсона, пожилого инвалида, была значительно моложе его, и Брэнуелл влюбился в эту женщину, старше его на семнадцать лет, и она ответила ему взаимностью. Об их отношениях пишут так деликатно, что невозможно понять, были или нет они любовниками. Но как бы там ни было, их разоблачили. Брэнуеллу отказали от дома, и мистер Робинсон приказал ему «никогда не пытаться впредь видеть мать его детей, не появляться в доме, никогда не писать и не говорить с ней». Брэнуелл «буйствовал, бесновался, клялся, что не может без нее жить; упрекал женщину в том, что она остается с мужем. Молился, чтобы больной муж поскорей умер и они все-таки были счастливы». Брэнуелл всегда много пил, а теперь еще стал принимать и опиум. Однако похоже на то, что ему удалось как-то связаться с миссис Робинсон, и после нескольких месяцев разлуки они встретились в Харрогейте. «Говорят, она хотела бежать с любимым, готовая лишиться всего, но именно Брэнуелл предложил еще немного потерпеть». Письмо с известием о смерти мистера Робинсона пришло совершенно неожиданно: «Как полоумный, он пустился в пляс по церковному двору – так он любил эту женщину», – рассказал кто-то биографу Эмили.

«На следующее утро Брэнуелл встал, тщательно оделся и приготовился к поездке, но не успел он покинуть Хоуорт, как в деревню поспешно въехали двое мужчин. Они послали за Брэнуеллом, и когда он пришел, находясь в состоянии крайнего волнения, один из всадников спешился и повел его в таверну «Черный бык». Мужчина привез письмо от вдовы, она умоляла Брэнуелла никогда больше не приближаться к ней, в противном случае она потеряет и состояние, и опеку над детьми. С тех пор Брэнуелл пил непрерывно до самой смерти. Почувствовав близкий конец, он захотел умереть стоя и настоял на своем. В постели он лежал только сутки. Шарлотта была в таком волнении, что ее пришлось увести, а оставшиеся – отец, Анна и Эмили – смотрели, как он поднялся и после двадцатиминутной агонии умер – как и хотел, стоя. Должен предупредить читателя, что этот рассказ о любви и смерти Брэнуелла приводится со слов людей, которые, можно предположить, знали факты; однако автор статьи о семействе Бронте в английском «Энциклопедическом словаре национальных биографий», написанной много лет спустя после всех этих событий, утверждает, что в этой информации нет ни слова правды. Возможно, обладай автор достаточным воображением и меньшей предвзятостью по отношению к Брэнуеллу, он не был бы столь категоричен.

Как бы то ни было, Брэнуелл умер, а Эмили после воскресенья, последовавшего за его кончиной, никогда больше не выходила из дома. Она была тяжело больна. «Ее сдержанность причиняет мне большое беспокойство, – писала Шарлотта подруге. – Расспрашивать ее бессмысленно – ответа не будет. Еще бессмысленнее предлагать лекарства – их отвергнут». Когда вызывали врача, Эмили отказывалась его видеть. Она никогда не жаловалась – ни сочувствие, ни помощь не были ей нужны. И никому не позволяла ухаживать за собой, а если кто-то пытался, сердилась. Однажды утром Эмили поднялась с постели, оделась и села за шитье; она задыхалась, глаза ее тускнели, но работу она не прекращала. Ей становилось все хуже, и в полдень послали за доктором. Но было поздно. В два часа она умерла. Через несколько месяцев умерла Анна.

В промежутке между смертью Брэнуелла и Эмили Шарлотта писала роман «Шерли», но отложила работу, чтобы ухаживать за Анной, и закончила его только после ее смерти. Она ездила в Лондон в 1849-м и в 1850 годах; и за это время с ней много чего случилось: ее представили Теккерею, а Джордж Ричмонд написал ее портрет. В 1852 году она написала «Вильетт», а в 1854 году вышла замуж. Она и раньше получала предложения руки и сердца – в основном от викариев отца: его ухудшающееся здоровье требовало помощи в приходе, но Эмили не одобряла претендентов (сестры называли ее «майором» за решительное с ними обхождение), отец тоже был против, и потому Шарлотта всем отказывала. Однако именно за викария отца она впоследствии вышла замуж. Он ухаживал за ней несколько лет, и после смерти Эмили и ухода отца на пенсию Шарлотта приняла его предложение. Они поженились в июне, а в марте следующего года она умерла от того, что стыдливо называют «осложнениями, сопутствующими родам».

Итак, преподобный Патрик Бронте, похоронив жену, ее сестру и шестерых детей, остался доживать свой век в одиночестве, которое так любил, он бродил по болотам, насколько позволяли угасавшие силы, читал книги, молился и заводил часы, когда шел спать. Существует фотография, на которой он глубокий старик. Бронте сидит в черной одежде с белоснежным стоячим воротничком вокруг шеи, седые волосы коротко подстрижены, открывая высокий лоб; нос крупный, прямой; губы плотно сжаты, а под очками сверкают злые глазки. Умер он в Хоуорте в возрасте восьмидесяти четырех лет.

Собираясь писать о «Грозовом Перевале» Эмили Бронте, я сознательно подробно остановился на жизни ее отца, брата и сестры Шарлотты, потому что в книгах, написанных об этом семействе, говорят по большей части именно о них. Эмили и Анна плохо вписываются в картину. Анна была маленькой, хорошенькой девушкой, довольно незначительной, и талант у нее тоже был незначительный. Эмили очень отличалась от нее. Странная, таинственная, призрачная личность – ее не увидишь в упор, она словно отражается в лесном озере. Можно только догадываться, какой она была, по разным намекам и рассказанным случаям. Держалась она отчужденно, была резким, неудобным человеком, и когда слышишь, как иногда на прогулках она предавалась необузданной веселости, испытываешь что-то вроде неловкости. У Шарлотты были подруги, и у Анны тоже, а у Эмили их не было.

Мери Робинсон описывает ее в пятнадцать лет как «высокую девушку с длинными руками, полностью сформировавшуюся, с легкой, упругой поступью; в своих лучших платьях она смотрелась как королева, но, ступая по болотным кочкам и свистом подзывая собак, походила скорее на обычного мальчишку. Высокая, худощавая, подвижная девушка – не уродливая, но с неправильными чертами лица и бледной, болезненной кожей. От природы красивые черные волосы, небрежно собранные гребнем на затылке, выглядели эффектно; а вот в 1833 году Эмили причесывалась неподобающим образом, завивая тугие локоны и кудряшки. У нее были удивительно красивые карие глаза». Так же как отец, брат и сестры, Эмили носила очки. У нее был римский нос и крупный, выразительный рот. Одевалась она без оглядки на моду, носила платья с широкими, сильно сужающимися книзу рукавами, когда все уже давно перестали их носить, и хранила верность прямым длинным юбкам, обтягивающим ее худое тело. Вдали от дома она страдала. Брюссель ненавидела. Сокурсницы старались сделать что-нибудь приятное для двух сестер, их приглашали на воскресенье и праздники в гости, но мучительная робость мешала им принимать приглашения, и вскоре молодежь поняла, что гуманнее оставить девушек в покое. Робость была для них естественной чертой: ведь сестры воспитывались в изоляции и почти не имели опыта общения; однако робость – сложное состояние сознания, оно включает не только неуверенность в себе, но также и тщеславие, от которого Эмили по крайней мере не была свободна.

В школе, в часы отдыха, сестры всегда гуляли вместе и преимущественно молчали. Когда с ними заговаривали, Шарлотта отвечала. Эмили редко вступала в разговор. Месье Эгер считал ее умной, но слишком упрямой: когда дело касалось ее целей или убеждений, она не слышала доводов разума. Учитель считал ее самолюбивой, придирчивой, властной по отношению к Шарлотте, но в то же время понимал, что в девушке есть нечто необычное. Ей стоило родиться мужчиной, считал он: «Ее сильную, властную волю не сломают ни противостояние, ни трудности, только смерть укротит ее».

Когда после тетушкиной смерти Эмили вернулась в Хоуорт – то уже навсегда. Она никогда больше не покидала отчий дом.

Утром она вставала раньше всех и делала всю черную работу до того, как Тэбби, старая и болезненная прислуга, спустится вниз. Эмили гладила белье и готовила почти всю еду. Она пекла хлеб, и он получался отличный. Когда Эмили месила тесто, перед ней на подпорке лежала книга, в которую она поглядывала. «Приглашенные в помощь, когда было много дел, молодые девушки, работавшие с ней на кухне, вспоминают, что при Эмили всегда был клочок бумаги и карандаш, и если улучалась свободная минутка и можно было оторваться от готовки или глажки, она записывала пришедшую ей в голову мысль и потом возвращалась к работе. С помощницами она всегда держалась дружелюбно и непринужденно. «Всегда мила, а иногда весела и шаловлива, как мальчишка! Такая ласковая и добрая, слегка мужеподобная, – говорят мои информаторы, – но чрезвычайно робкая с незнакомыми людьми: если приходил мальчик от мясника или посыльный от булочника, она тут же, как птичка, вылетала из кухни и пряталась в коридоре или в гостиной, пока не слышала тяжелый стук ботинок удалявшихся по тропинке людей». Я думаю, непонятные для современников странности в ее поведении разгадал бы современный пси- хиатр.

Кто-то сказал миссис Гаскелл, биографу Шарлотты Бронте, что Эмили «никогда не выказывала сочувствия людям, вся ее любовь сосредоточилась на животных». Их она любила страстно и преданно. Ей подарили бульдога по кличке Кипер, и в связи с ним миссис Гаскелл рассказывает любопытную историю. Привожу ее подлинные слова: «С дружески относившимися к нему людьми Кипер был сам ангел, но удар палкой или хлыстом пробуждал в нем необузданного и жестокого зверя, он вцеплялся обидчику в горло и не отпускал так долго, что тот уже прощался с жизнью. Был у него и еще один недостаток. Кипер любил, прокравшись на второй этаж, растянуться всем своим массивным, рыжим телом на удобной кровати, покрытой тонким белым покрывалом. В доме соблюдали идеальную чистоту, и эта привычка Кипера была так отвратительна домашним, что Эмили в ответ на жалобы Тэбби объявила, что, если такое еще раз повторится, она сама, несмотря на всем известную свирепость пса, изобьет его так сильно, что он никогда больше не захочет залезать на кровати. Однажды осенним вечером, когда сгущались сумерки, в комнату девушек вошла Тэбби и ликующим и одновременно дрожащим от гнева голосом объявила Эмили, что Кипер роскошествует в сонной дреме на лучшей постели. Шарлотта видела, как побледнело лицо и плотно сжались губы Эмили, но не осмелилась вмешаться; да и никто бы не осмелился, видя, как сверкают ее глаза на побелевшем лице, а губы словно окаменели. Эмили поднялась наверх, а Тэбби и Шарлотта стояли внизу в темной передней, которая казалась еще мрачней от густых сумерек. Показалась Эмили; спускаясь по лестнице, она тащила за шкирку сопротивлявшегося Кипера – тот изо всех сил упирался задними ногами и непрерывно злобно рычал. Женщины хотели было заговорить, но не отважились из страха, что тем привлекут внимание Эмили, и она отведет взгляд от разъяренного зверя. В темном углу у лестницы Эмили отпустила Кипера, и чтобы опередить его и не дать вцепиться себе в горло, не стала искать палку или прут, а просто крепко сжатым кулаком со всей силой ударила пса по налитым кровью, злобным глазам, прежде чем он успел прыгнуть; она «наказывала» его, пока глаза пса не опухли, и тогда повела почти ничего не видящее, остолбеневшее животное к подстилке, и там сама лечила его раздувшуюся голову, делала примочки и ухаживала, как могла».

Шарлотта писала о сестре: «Эмили – сильная и бескорыстная, и если она упрямая и не так легко поддается на уговоры, как мне хотелось бы, надо не забывать: совершенство не удел человека».

Очевидно, Шарлотта не знала, что думать о «Грозовом Перевале»: она не понимала, что сестра написала необыкновенно оригинальную книгу, в сравнении с которой ее собственные творения выглядят банальными. Она чувствовала, что обязана принести за это свои извинения. Когда предложили переиздать книгу сестры, Шарлотта вызвалась ее редактировать. «Можно сказать, что я заставила себя перечитать роман: ведь я первый раз открыла его после смерти сестры. Его мощь заново вызвала во мне восхищение, и все же я удручена: читатель вряд ли испытает вкус чистого наслаждения – солнечный луч здесь пробивается сквозь темные, мрачные тучи; каждая страница заряжена своего рода духовным электричеством; автор не осознавала всего этого – ничто не могло заставить ее это понять». И опять: «Если редактор книги, читая рукопись, содрогнулся бы от гнетущего присутствия таких жестоких, безжалостных персонажей – упавших и погибших душ; если пожаловался бы, что от одного прослушивания этих ярких и пугающих сцен пропадает ночной сон, а днем путается разум, Эллис Белл удивилась бы, не понимая, что это значит, и заподозрила бы жалобщика в притворстве. Продолжай она жить, ее разум рос бы вместе с ней, пока не превратился бы в могучее дерево – величественное, высокое и раскидистое, его созревшие плоды достигли бы сочной спелости, знойного аромата; только время и опыт могли бы воздействовать на ее сознание, не поддающееся влиянию другого интеллекта».

Складывается впечатление, что Шарлотта плохо знала сестру. «Грозовой Перевал» – необычная книга. Очень плохая. И одновременно превосходная. Безобразная – и полная красоты. Ужасная, мучительная, страстная книга. Некоторые считают невозможным, чтобы дочь священника, жившая в уединении, знавшая мало людей и совсем незнакомая с реальной жизнью, могла ее написать. Это мнение кажется мне нелепым. «Грозовой Перевал» – исключительно романтический роман, а романтизм избегает вдумчивой наблюдательности реализма, он наслаждается необузданным полетом фантазии и позволяет себе – иногда с удовольствием, иногда с унынием – погружаться в кошмары, тайны, роковые страсти и насильственные деяния. Это бегство от реальности. Исходя из характера Эмили Бронте, о котором я постарался дать некоторое представление, и подавленных ею собственных ярких страстях, «Грозовой Перевал» – именно та книга, автором которой она могла быть. Но если присмотреться внимательнее, роман мог скорее написать повеса Брэнуелл, и кое-кто уверил себя в этом, считая, что «Грозовой Перевал» – полностью или частично его авторства. Один из сторонников этой точки зрения, Фрэнсис Гранди, писал: «Патрик Бронте сказал мне, и его сестра подтвердила, что большую часть «Грозового Перевала» написал он… Необузданные фантазии больного гения, которыми он развлекал меня во время наших длинных бесед в Ладденденфуте, вновь оживают на страницах романа, и я склонен думать, что сам сюжет скорее выдуман им, чем сестрой». Однажды двое друзей Брэнуелла, Дирден и Лейленд, договорились встретиться с ним в гостинице на дороге в Кейли, чтобы прочесть друг другу свои поэтические излияния, и вот что двадцать лет спустя пишет в галифакской «Гардиан» об этой встрече Дирден: «Я прочел первое действие «Королевы демонов», а когда Брэнуелл запустил руку в шляпу – обычное хранилище его случайных записей, – куда, по его словам, он положил рукопись поэмы, то обнаружил, что по ошибке засунул туда несколько страниц из романа, на котором оттачивает свою «неумелую руку». Огорченный доставленной помехой, он уже хотел положить листки обратно в шляпу, когда оба друга стали просить его с неподдельной искренностью прочесть написанное, так им хотелось узнать, как владеет Брэнуелл пером романиста. После некоторого колебания он согласился удовлетворить эту просьбу и около часа удерживал наше внимание, складывая прочитанные страницы в шляпу. Рассказ оборвался на середине предложения, и тогда он viva voce пересказал остальное, назвав нам подлинные имена прототипов героев, но так как некоторые из них еще живы, я воздержусь от упоминания их имен во всеуслышание. Брэнуелл сказал, что еще не придумал название для своего сочинения, и высказал опасения, что никогда не найдет издателя, который решился бы его напечатать. Прочитанный им отрывок и представленные в нем характеры были из «Грозового Перевала» – романа, который Шарлотта Бронте уверенно выдает за произведение сестры Эмили».

Все это или сплошная ложь, или правда. Шарлотта презирала и, насколько позволяла христианская мораль, ненавидела брата; но как мы знаем, христианская мораль всегда может допустить уступку, когда дело касается справедливой ненависти, и никем не подтвержденное слово Шарлотты нельзя принять. Как это часто случается с людьми, она легко верила в то, во что хотела верить. История рассказана слишком подробно, и было бы странно выдумывать ее безо всяких особенных причин. Какое объяснение можно этому дать? Да никакого. Существует предположение, что Брэнуелл написал первые четыре главы, а затем бросил, в очередной раз предавшись пьянству и наркотикам, и вот тогда Шарлотта продолжила и закончила роман. Приводится также аргумент, что первые главы написаны в высокопарном стиле и отличаются от остального романа. Я этого не вижу. Вся книга написана скверно, в псевдолитературной манере, к которой питают склонность новички. Когда новичок-любитель – не будем забывать, что Эмили Бронте никогда раньше не занималась литературным трудом, – садится писать книгу, ему кажется, что нужно употреблять возвышенные, а не обычные слова. Только с опытом приходит понимание, что нужно писать просто. Основная часть истории рассказана йоркширской служанкой, говорящей слогом, каким никто не изъясняется. Эмили Бронте, возможно, сознавала, что наделяет миссис Дин языком, какого она не может знать, и потому пытается объяснить это тем, что за время службы у той была возможность читать книги. Но даже учитывая это, претенциозность ее речей ужасна. Она никогда не пытается что-то сделать, а прилагает усилия или предпринимает попытку, никогда не выходит из комнаты, а покидает ее, никогда не встречается с кем-то, а неожиданно его обретает. Я хочу сказать: тот, кто написал первые главы, написал и последующие, и если в первых главах больше напыщенности, то я приписываю это не такой уж неудачной попытке Эмили показать глупость и самодовольство Локвуда.

Я встречал где-то предположение: если начало романа принадлежит Брэнуеллу, у него было намерение отвести Локвуду большую роль в повествовании. Там есть намек на то, что его привлекает младшая Кэтрин, и если бы он влюбился в нее, то интрига, несомненно, усложнилась. А так Локвуд скорее помеха. Композиция романа очень неуклюжая. Но что в этом удивительного? Эмили Бронте не писала раньше романов, а тут создала сложную историю, в которой рассказала о жизни двух поколений. Это всегда трудная задача: ведь автору приходится объединять в одном повествовании два набора персонажей и два набора событий, и он должен соблюсти равновесие и следить, чтобы не предпочесть одну группу другой. Еще ему нужно ужать все годы, что длится действие, в такой временной отрезок, чтобы читатель мог окинуть его всеобъемлющим взглядом, как окидываешь одним взором огромную фреску. Не думаю, что Эмили Бронте сознательно обдумывала, как создать единое впечатление от такой широко раскинувшейся истории, но предполагаю, она размышляла, как сделать ее логически последовательной, и тогда ей пришло в голову, что лучше всего добиться этого, дав возможность одному персонажу пересказать другому всю долгую цепь событий. Это удачный прием, и не она его изобрела. Недостаток этого приема в том, что почти не удается сохранить разговорную манеру, когда рассказчику приходится передавать такие вещи, как, например, описание места действия – то, что в беседе не станет делать ни один разумный человек. И естественно, если у вас есть рассказчик (миссис Дин), у вас должен быть и слушатель (Локвуд). Возможно, что более опытный романист нашел бы лучший способ рассказать сюжет «Грозового Перевала», но я не верю, что Эмили Бронте прибегла к нему только потому, что легче строить роман на фундаменте, сложенном кем-то еще.

Более того, я думаю, что только такой метод и можно было ожидать от Эмили Бронте, если учесть ее странности – чрезмерную робость и замкнутость. А какой был выбор? Написать роман с объективной точки зрения, как, например, написаны «Миддлмарч» и «Госпожа Бовари»? Думаю, было бы невыносимым испытанием для ее строгой, бескомпромиссной, добродетельной натуры рассказывать такую жестокую историю, не прибегая к роли постороннего человека, но если бы она на это решилась, ей пришлось бы говорить без утайки, что произошло с Хитклифом за те годы, что он провел вдали от Грозового Перевала, пока получал образование, а впоследствии сбивал капитал. Она не смогла бы этого сделать, потому что просто не знала, как он этого добился. Читателю трудно поверить в такое превращение Хитклифа, и Эмили удовлетворилась тем, что сообщила об этом и больше на эту тему не говорила. Был еще один вариант: миссис Дин могла рассказать историю Грозового Перевала ей, Эмили Бронте, рассказать от первого лица, но, по моему мнению, даже этот вариант не устраивал Эмили: близость к читателю была слишком тяжела для такой чувствительной натуры. То, что начало истории рассказал Локвуд, а затем она обросла подробностями со слов миссис Дин, позволило Эмили укрыться сразу под двумя масками. Преподобный Патрик Бронте поведал миссис Гаскелл один случай, который в этой связи приобретает особое значение. Когда его дети были малы, он, желая узнать кое-что о некоторых чертах их характеров, скрываемых по робости от него, заставлял всех поочередно надевать старую маску, под прикрытием которой они свободнее отвечали на вопросы. Когда он спросил Шарлотту о том, какая книга в мире самая лучшая, то получил ответ: Библия, а когда задал вопрос Эмили, как поступить с ее непослушным братом Брэнуеллом, она ответила: «Постараться урезонить его, а если не получится, выпороть».

Но почему Эмили так необходимо было за кого-то спрятаться, когда она писала эту яркую и ужасную книгу? Мне кажется, она раскрыла в ней свои глубочайшие инстинкты. Заглянув в свое одинокое сердце, она увидела там мучительные тайны, от которых, однако, писательский дар позволил ей освободиться. Говорят, ее воображение разожгли таинственные истории, рассказанные отцом об Ирландии времен его юности, и произведения Гофмана, с которыми она познакомилась в бельгийской школе и которые, как говорят, продолжала читать дома, сидя на коврике перед камином и обнимая за шею Кипера. Шарлотта приложила большие усилия, чтобы доказать: Эмили могла что-то узнать со стороны – ведь в доме ее окружали люди, ничем не напоминавшие героев романа. Я склонен этому верить, как склонен верить и тому, что ее страстной натуре нравились рассказы немецких романтиков, полные тайн и ужаса; но, думаю, образы Хитклифа и Кэтрин Эрншо она извлекла из глубин собственной души. Возможно, во второстепенных персонажах – Линтоне и его сестре, жене Эрншо и Хитклифа – объектах ее презрения из-за их слабости и моральной неустойчивости были кое-какие намеки на характеры знакомых, и хотя читатели редко доверяют плодам воображения автора, очень похоже, что эти характеры созданы именно ее властным и презрительным воображением. Что касается дикой, необузданной и страстной Кэтрин Эрншо, то это она сама, и Хитклиф – тоже она, я убежден.

Разве странно, что она укрылась в двух главных персонажах романа? Совсем нет. Никто из нас не является цельной личностью – в нас всегда живет больше чем один человек, и часто наши внутренние «я» находятся в конфликте друг с другом; однако особенность писателя в том, что в его власти наделить индивидуальностью те разные характеры, которые уживаются в нем. Но, к несчастью автора, он не может оживить те образы – даже очень необходимые для повествования, – в которых нет частички его самого. Для автора, пишущего первый роман, как в случае с «Грозовым Перевалом», нет ничего необычного в том, чтобы сделать себя главным героем; более того, его затаенные желания реализуются в основной теме произведения. Роман становится исповедью грез, которые посещают автора на одиноких прогулках или в ночные часы, когда воображаешь себя святым или грешником, величайшим любовником или государственным деятелем, храбрым генералом или хладнокровным убийцей; то, что в первых романах большинства писателей много бессмыслицы, объясняется той сумятицей, что царит в мечтах людей. Думаю, «Грозовой Перевал» – такая же исповедь.

Мне кажется, Эмили Бронте вложила всю себя в образ Хитклифа. Она отдала ему свои приступы гнева, свою сексуальность – мощную, но нереализованную, – неудовлетворенную любовную страсть, ревность, ненависть и презрение к человечеству, жестокость и садизм. Вспомним случай, когда без особой, веской причины она кулаком била по морде собаку, которую любила больше, чем кого-либо из людей. Еще один любопытный случай рассказала Эллен Насси, подруга Шарлотты: «Она обожала водить Шарлотту в места, куда та не осмеливалась ходить по своей воле. Шарлотта испытывала смертельный ужас перед чужими животными, и Эмили доставляло удовольствие подводить ее к ним близко, а потом рассказывать, как та себя вела, весело смеясь над ее испугом». Думаю, Эмили любила Кэтрин Эрншо мужской, чисто животной любовью Хитклифа и смеялась так же, как смеялась над страхами Шарлотты, когда в образе Хитклифа била ногами и топтала Эрншо, бьющегося головой о каменные плиты; думаю, она смеялась – и опять же в образе Хитклифа, – когда дала пощечину юной Кэтрин и осыпала ее оскорблениями. Наверное, угрожая своим персонажам, браня и наводя на них страх, она испытывала приятное возбуждение: ведь в реальной жизни в компании сверстников она вела себя тише воды, ниже травы. В ее второй роли – Кэтрин – она хоть и боролась с Хитклифом, и презирала его, и знала о нем много плохого, но тем не менее любила его душой и телом, наслаждалась властью над ним, чувствуя, что они родня (так оно и есть, если я прав в своем предположении, что они оба Эмили Бронте), и так как в садисте часто есть немного и от мазохиста, ее пленяли его сила, жестокость и дикая, не поддающаяся дрессировке натура.

Сказано достаточно. «Грозовой Перевал» не та книга, о которой нужно много говорить, ее нужно читать. В романе нетрудно найти недостатки, она далеко не совершенна, и все же в ней есть то, чего мало у других романистов, – энергия. Я не знаю другого романа, где боль, экстаз, жестокость, одержимость любовью были бы так великолепно описаны. «Грозовой Перевал» вызывает в моей памяти одну из величайших картин Эль Греко, где на фоне мрачного, пустынного пейзажа под темными грозовыми тучами удлиненные, истощенные фигуры в скрюченных позах, завороженные неземными эмоциями, терпеливо чего-то ждут. Вспышка молнии, разорвавшая свинцовое небо, придает завершающий, таинственный и ужасный штрих всей сцене.