Глава 15

Рождение физиологии

Начиная с середины IV тысячелетия до нашей эры, то есть с момента появления древнеегипетской цивилизации, первой из древнейших, и до середины II тысячелетия нашей эры, врачи не имели реального представления о том, как функционирует человеческий организм. Но при этом врачи как-то ухитрялись лечить болезни. Иногда срабатывал метод слепого попадания, иногда к правильным действиям приходили от неверных предпосылок, но чаще всего, конечно, пациенты выздоравливали сами по себе. Или же не выздоравливали.

Все древние и не очень древние ученые, пытавшиеся заниматься физиологией человеческого организма, начиная с Гиппократа и Аристотеля и заканчивая Авиценной, прежде всего были логиками. Логика помогала им выходить из ментальных тупиков и объяснять необъяснимое. Примеров того, как далеко от реальности может увести логика, выше было приведено достаточно. Можно вспомнить хотя бы, что головной мозг считался органом, предназначенным для охлаждения крови.

Не надо думать, что для изучения физиологии человеческого организма непременно нужен определенный уровень развития науки вообще. Да, разумеется, чем больше у ученых возможностей, тем глубже проникают они в тайны человеческого организма. Но всегда же надо с чего-то начинать, а изучение физиологии начинается с тщательного и вдумчивого изучения строения тела. Анатомия дает первые ответы на главные физиологические вопросы. Если головной мозг предназначен для охлаждения сердца, то почему он находится так далеко от него? И что это за волокна, ветви которых распространяются по всему организму, отходят от головного и спинного мозга? Ставьте правильные вопросы, изучайте материал – и вы получите правильные ответы. Если же изощряться в логике, отталкиваясь от неверных представлений, то ни к чему правильному вы не придете.

Вот простой пример. Печень можно «назначить» вместилищем жизни, а можно досконально изучить ее и выяснить, что в ней образуется желчь, которая по протокам стекает в желчный пузырь, сообщающийся с начальным отделом кишечника. Назначение кишечника, в который из желудка поступает съеденная пища, ясно на все сто процентов и двух мнений тут быть не может – в кишечнике продолжается переваривание съеденного. Ну а если желчь поступает в кишечник, то зачем она нужна, как по-вашему? Разумеется – для пищеварения. Следовательно, основной функцией печени является пищеварительная. К такому выводу несложно было прийти и в III веке до нашей эры, когда Архимед закладывал основы механики, развивал математику и совершал свои гениальные открытия. Почему бы и нет? Ведь в XVII веке, с которого началось научное изучение физиологии, общий уровень знаний примерно соответствовал античному, а в чем-то и уступал ему.

Если задаться целью исследовать кровеносные сосуды и выполнить эту работу в полном объеме, то станет ясно, что артерии и вены представляют собой части единой кровеносной системы и что в организме существует два круга кровообращения – большой и легочный, которые «замыкаются» в сердце… Всего-то и нужно, что выставить мисс Логику за дверь до тех пор, пока ее старшая сестра мисс Практика не закончит свое дело. Логика должна привлекаться тогда, когда детально изучен весь материал.

Французский ученый Рене Декарт, родившийся под конец XVI века, известен прежде всего как основатель аналитической геометрии и создатель философской концепции механицизма, которая рассматривает мир как сложно устроенный механизм и сводит все происходящее в нем к механике. Но благодаря своей привычке смотреть на все через призму механики, Декарт смог открыть наличие рефлексов – непроизвольных стереотипных реакций живых организмов на внешнее раздражение. Механицизм здесь заключался в неучастии души, высшей психической деятельности. Рефлекс осуществляется необдуманно, по заложенному природой «механизму». Мы касаемся чего-то очень горячего, тотчас же отдергиваем руку и только после понимаем, что произошло.

Декарт не заложил основы рефлексологии, науки о рефлексах. Это было сделано много позже, в конце XIX – начале ХХ века, русскими учеными Ильей Сеченовым, Иваном Павловым и Владимиром Бехтеревым. Но Декарт указал путь для развития. «Вот вам рефлексы, господа, – сказал Декарт ученому миру. – Знайте, что они существуют и изучайте их!»

Открытие Декартом рефлексов – пример того, что не обязательно быть врачом, чтобы совершить открытие в сфере медицины. Достаточно быть умным человеком и смотреть на вещи непредвзято.

А теперь давайте перенесемся туда, где музы обрели свободу ради общего счастья и понаблюдаем за тем, как и в каких муках рождалась наука физиология, которую по праву рождения можно считать англичанкой.

В тысяча шестьсот третьем году в Королевскую коллегию врачей обратился за выдачей лицензии двадцатипятилетний доктор медицины Уильям Гарвей, учившийся в Кембридже и Падуе. Докторская степень, дающая право на преподавание медицины в европейских университетах, не давала автоматом права на врачебную практику на английской земле. Будь ты хоть трижды доктор, тебе все равно придется подтверждать свои знания. Надо сказать, что это было абсолютно правильно. В практической медицине нигде и никогда не могло быть порядка без единой системы лицензирования.

Экзаменом, дающим право практиковать, Гарвей не ограничился. Честолюбивый доктор медицины хотел стать действительным членом Коллегии, для чего ему пришлось выдержать второй, гораздо более серьезный экзамен, на звание кандидата в члены, а затем ждать избрания. Статус действительного члена Королевской коллегии врачей, да еще и обладающего ученой степенью доктора медицины, открывал перед сыном содержателя почтовой станции в городе Кентербери самые широкие возможности. Свое положение Гарвей упрочил женитьбой на дочери Ланселота Брауна, личного врача короля Якова Первого, правившего в то время. Принадлежность к врачебной элите означала хорошую практику, а хорошая практика давала хорошие деньги, позволявшие Гарвею заниматься научными исследованиями. Грантов и стипендий в те благословенные времена не было, а короли и лорды не имели привычки спонсировать какие-либо научные работы, кроме алхимических, имевших целью превращение неблагородных металлов в благородные. Почти все отцы-основоположники были не только самоотверженными энтузиастами науки, но и ее бескорыстными спонсорами.

Гарвей лечил по-своему. Он не пичкал пациентов сложными по составу и бесполезными на деле лекарствами, в которые входило все, что только можно было туда включить, начиная с древесной коры и заканчивая высушенными насекомыми. Гарвей был сторонником простых, но действенных лекарств, а ставку в лечении делал на внутренние резервы организма. Лечение по Гарвею заключалось в создании благоприятных условий для выздоровления и назначении тех препаратов, которые реально помогали. Большое значение Гарвей придавал правильному питанию.

Поставьте себя на место человека, живущего в XVII веке. Вы заболели – у вас появились боли в животе, сопровождаемые запорами. К вам пригласили двух врачей. Один назначил вам дорогую и очень сложную по своему составу микстуру, секрет которой знают только избранные и которую, если верить слухам, пьет при болезни сам король, а другой посоветовал вам регулярно проветривать спальню, избегать жирной пищи и принять морскую соль для очистки кишечника (первый врач, к слову будь сказано, в еде вас не ограничивал и выстуживать спальню не заставлял). У кого из врачей вы предпочтете лечиться? Скорее всего – у первого. Правда, если вы узнаете, что второй врач помог выздороветь многим из ваших знакомых, то чаша ваших личных весов склонится в его сторону.

Коллеги, завидовавшие успехам Гарвея, обвиняли его в невежестве, в незнании основ медицинской науки. Знали бы они, что собирается сделать с этими основами «выскочка-невежда»… Но пациенты придают результату больше значения, нежели слухам, а результаты у Гарвея были куда лучше, чем у его коллег. Врачебное мастерство Гарвея получило наивысшую по тем временам оценку – король Яков сделал его своим придворным врачом, а затем так же поступил сын и преемник Якова несчастный король Карл Первый.

В апреле 1618 года Гарвей прочел в Лондоне лекцию о том, что артерии и вены составляют единую замкнутую кровеносную систему, в которой кровь движется по двум кругам – малому, или легочному, и большому. Понимания у коллег эта лекция не нашла, потому что она противоречила Галену, который учил, что артериальная и венозная кровь представляют собой разные жидкости – первая разносит по организму тепло и жизненную энергию, а вторая питает органы.

Спустя десять лет во Франкфурте-на-Майне был напечатан трактат Галена под названием «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных», в котором излагались новые представления о кровообращении. Впервые в истории медицины был полностью прослежен путь крови в организме, единой крови, текущей от сердца по артериям и возвращающейся к нему по венам. Обратите внимание на то, где был напечатан трактат известного лондонского врача, и вспомните заодно, что первая английская типография, основанная Уильямом Кэкстоном, появилась еще во второй половине XV века. Каких-либо соображений престижного характера, вынудивших издавать свой труд во Франкфурте, у Гарвея не было и быть не могло. Были только лишние хлопоты. Ученому, живущему в Лондоне, гораздо проще печатать свои труды дома, это аксиома. Но, видимо, никто из местных издателей не взялся печатать такую «чушь», вот и пришлось Гарвею договариваться с более склонными к риску немцами. Именно что к риску, поскольку издатели всегда делили прибыли и убытки с авторами.

Гарвей подтверждал свои выводы доказательствами, но догматикам, которые на него ополчились, не было до них дела. Повторялась ситуация с Парацельсом, Везалием и многими другими новаторами, дерзнувшими бросить вызов признанным авторитетам. На Гарвея нашелся свой Яков Сильвиус, причем – тоже в Парижском университете, который в XVI–XVII веках стал оплотом научной реакции, цитаделью консерватизма и догматизма.

Оппонента Гарвея звали Жан Риолан-младший. Он был известным врачом и лучшим анатомом медицинского факультета Парижского университета, сыном известного врача (Жана Риолана-старшего) и личным врачом королевы Марии Медичи. Иначе говоря, по статусу оппонент был равен Гарвею, а по известности в научных кругах превосходил его. Пикантности происходящему добавлял факт личного знакомства. Риолан сопровождал вдовствующую королеву Марию во время ее поездки в Лондон, где и познакомился с Гарвеем.

Считается, что именно трактат Гарвея сподвиг Риолана на написание своего «Руководства по анатомии и патологии», которое было напечатано в тысяча шестьсот сорок восьмом году, спустя двадцать лет после выхода скандального труда Гарвея. Риолан поступил очень мудро – он не отрицал учения Гарвея огульно, а подверг его тщательному и предвзятому разбору. То был очень тяжелый удар по Гарвею. Отрицание чего-либо без разбора всегда вызывает недоверие у умных людей, а вот аргументированному отрицанию все склонны вверить. И мало кто сумеет разобраться в том, что аргументы тщательно подбирались с целью дискредитации нового учения. И даже то, что в защиту Гарвея выступило несколько видных ученых, например тот же Декарт, не могло спасти репутацию ученого. Гарвей оставил изыскания по физиологии и занялся эмбриологией, наукой о внутриутробном развитии человека.

В тысяча шестьсот пятьдесят первом году был издан трактат Гарвея под названием «Исследования о зарождении животных», в котором впервые высказывалась мысль о том, что все живое происходит из яйца. Гарвей и голландский ученый Волхер Койтер, живший в XVI веке, считаются основателями эмбриологии. Гарвей не знал об описании развития куриного зародыша, проведенного Койтером, и по сути дела его вклад в эмбриологию гораздо весомее койтеровского, но приоритеты в истории расставляются в первую очередь по датам, а Койтер провел свое исследование задолго до рождения Гарвея. Но если уж говорить начистоту, то заслуга Койтера состоит лишь в том, что он первым бросил пенни в копилку эмбриологии. Гарвей был вторым, но его вклад в развитие эмбриологии можно оценить в гинею, поскольку исследования его были масштабными и сопровождались научными выводами.

Разумеется, Гарвея сильно угнетала реакция научного сообщества на его трактат о кровообращении. Но через тучи, затянувшие небо, то и дело пробивались лучи солнца. Гарвея поддержал Декарт, не только широко известный, но и весьма уважаемый ученый. Гарвея поддержал итальянский ученый Санторио Санторио, более известный под своим латинским псевдонимом Санкториус. А в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году Гарвея единогласно избрали президентом Королевской медицинской коллегии, что было ценнее всех прочих признаний вместе взятых. Таким образом лондонские врачи выказали Уильяму Гарвею свое уважение, признали его выдающиеся заслуги перед медицинской наукой. Гарвей в то время уже был тяжело болен, и все понимали, что исполнять президентские обязанности он не сможет, но важно было именно выказать уважение.

Парацельс, Везалий, Гарвей и другие новаторы-первопроходцы, такие, например, как ученик Везалия Габриэль Фаллопий или испанский ученый-самоучка Мигель Сервет, задолго до Гарвея, еще в середине XVI века, говоривший о существовании малого круга кровообращения, не нашли широкого признания своих взглядов при жизни (а несчастного Сервета так вообще сожгли на костре как инквизитора). Но их заслуги были признаны потомками – история все расставляет по своим местам, пускай и не сразу. Помимо научных достижений у всех этих новаторов есть еще и политическое, если так можно выразить. Своими работами они расшатали замшелые догмы, дискредитировали устаревшие взгляды и зародили в сознании научного сообщества мысль о том, что «классическое» знание может быть неверным, зародили сомнения. А с сомнений-то и начинается развитие науки. Стоит только задаться вопросом: «А так ли это на самом деле?» – как начнешь доискиваться до истины. Если выражаться языком химии, то Парацельс, Везалий и прочие новаторы стали катализаторами научного прогресса в медицине, теми, кто этот прогресс запустил. А прогресс подобен снежной лавине. Если уж он начался, то его не остановить.

Среди пациентов Гарвея был известный философ Фрэнсис Бэкон, основоположник эмпиризма. Эмпиристы познают мир посредством своих чувственных ощущений, а прочие источники знания игнорируют. Бэкон был не только ученым, но и видным государственным деятелем. При короле Якове Первом он занимал должности лорда-хранителя Большой печати и лорда-канцлера и по сути был правой рукой короля до тех пор, пока не утратил королевское доверие. Характер у Бэкона был резкий, неуживчивый, можно сказать, что и грубый. Он постоянно высказывал упреки Гарвею, намекая или даже говоря прямо о том, что врачи не умеют лечить, потому что они больше склонны упражняться в схоластике, нежели к практическому познанию. «Все медицинское искусство заключается в наблюдениях», любил повторять Бэкон. Анекдотичность этой ситуации состояла в том, что Бэкон обвинял в схоластичности и нелюбви к практическим наблюдениям Гарвея, ученого, который, образно говоря, дышал практикой и пил ее вместо воды. Бедному Гарвею доставалось с обеих сторон – и от схоластов-догматиков, и от их противников. Можно только посочувствовать врачам, которым достаются такие пациенты, как Бэкон. К слову будь сказано, недовольство врачами и пренебрежение их советами стоило Бэкону жизни. В возрасте шестидесяти пяти лет он был тяжело больным человеком, склонным к частым простудам. Врач (в то время уже не Гарвей, поскольку Бэкон жил не в Лондоне, а в своем имении) рекомендовал Бэкону избегать переохлаждений и вообще стараться меньше бывать на холоде. Но Бэкон, занятый изучением влияния холода на сохранность продуктов, ставил много опытов со снегом и льдом. В результате он в очередной раз простудился и умер от воспаления легких. Этот трагический случай является весьма показательным. К XVII веку люди настолько разуверились во врачах, что совсем не придавали значения их советам, даже если советы были разумными.

Возникает вопрос: зачем тогда вообще нужны были врачи и почему к ним все-таки обращались? Имела значение традиция, а также надо было понимать, что в минуты крайней необходимости оказываются хороши все средства. Недаром же говорится, что утопающий готов и за соломинку ухватиться, лишь бы спастись.

Справедливости ради нужно отметить, что одного важного момента Гарвей в своем учении о кровообращении прояснить не смог. Он не установил связи между артериями и венами, не изучил капилляры, самые мелкие сосуды, диаметр которых тоньше волоса. Но Гарвей и не мог их изучить, не имея в своем распоряжении микроскопа.

Рождение человека – знаменательный факт. Но человек заявляет о себе и проявляет свои способности не сразу после рождения, а много позже. То же самое произошло и с физиологией. Родившись в тысяча шестьсот двадцать восьмом году, когда был напечатан трактат Гарвея «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных», физиология более ста пятидесяти лет «взрослела». Во второй половине XVII века и на протяжении всего XVIII века накапливались знания по физиологии, только вот объяснялись они с позиций других наук – анатомии, физики и даже химии. Физиологии как отдельной науки пока еще не существовало. Точнее, она уже была, но, поскольку она была ребенком, ученые ее в упор не замечали. И продолжалось это до середины XVIII века, когда были опубликованы работы швейцарского ученого Альбрехта фон Галлера-старшего.

Если Уильяма Гарвея можно считать отцом физиологии, то Альбрехт фон Галлер стал попечителем этой юной науки, человеком, который взрастил физиологию, поставил ее на ноги и выпустил в жизнь.

В отличие от Гарвея, Галлер, как ученый, был счастливчиком, которому от судьбы доставались только лавры с аплодисментами. Правда, и жил он в другое время – в просвещенном XVIII веке, когда утверждения античных авторов всерьез уже не воспринимались. «Как ученый» – эта оговорка сделана неспроста. Галлер имел все, о чем только может мечтать ученый, – известность, авторитет, признание, расположение королей, деньги, возможность свободно заниматься научными исследованиями. Но вот в личной жизни ученого далеко не все было гладко, несчастья сыпались на него одно за другим.

В четырехлетнем возрасте Галлер потерял мать, а в тринадцатилетнем – отца. Первая жена его трагически погибла, а вторая умерла при родах. Из Геттингенского университета, в котором Галлер работал с момента его основания и для которого сделал очень много, его изгнали как иностранца. Причем изгнали не сразу, а на семнадцатом году пребывания в университете, что было в сто раз обиднее. Судите сами – человек старается на благо университета, участвует в создании его репутации, основывает в нем анатомический театр и ботанический сад, создает филиал Королевского научного общества и редактирует газету, издаваемую этим обществом, основывает журнал, в котором публикует свои и чужие рецензии на научные труды… Человек настолько привязывается к Геттингену, что начинает считать его своей родиной, а себя – саксонцем. И вдруг коллеги-профессора, с которыми Галлер в течение семнадцати лет (!) жил в ладу, вспоминают о его швейцарских корнях (родился Галлер в Берне) и отказываются работать вместе с ним. В нацистской Германии подобный случай не вызвал бы удивления, но дело было в середине XVIII века, в совершенно другое время. Галлеру пришлось покинуть Геттинген и вернуться в Берн. Это было изгнание, недостойное, позорное, обидное. Такое испытание не могло не сказаться на психике. Галлер убедил себя в том, что все случившееся было заслуженным наказанием за его «еретические», то есть естественно-научные, взгляды, наказанием, ниспосланным свыше. Он замкнулся в себе, впал в депрессию и пристрастился к настойке опия, которая улучшала настроение и отвлекала от горьких дум.

Вы хотите знать настоящую причину изгнания Галлера из Геттингена? Все произошло по воле первого куратора университета барона Герлаха Адольфа фон Мюнхгаузена, который был министром Ганновера при курфюрсте Георге-Августе, более известном как британский король Георг Второй. Король Георг считается основателем университета в Геттингене, но он только высказал свою волю и выделил средства, а всю работу по созданию университета проделал барон фон Мюнхгаузен. Характер у барона был крутым. Он руководил не только административными делами, но и вмешивался в научные, в которых далеко не всегда оказывался компетентным. Возражений барон не терпел, от неугодных профессоров избавлялся. В один несчастливый день у Галлера возник спор с всесильным куратором из-за нового профессора-химика, который не имел необходимых для преподавания знаний. Барон фон Мюнхгаузен воспринял критику в адрес профессора как личное оскорбление, потому что это он пригласил неуча преподавать. Галлер преподавал на пяти кафедрах – анатомии, физиологии, хирургии, ботаники и химии, вел большую научную работу, редактировал газету и журнал, то есть был несравнимо ценнее профессора, который плохо разбирался в химии. Но личное возобладало у куратора над деловым, и он организовал травлю Галлера, ухватившись за такой удобный предлог, как его иностранное происхождение (можно подумать, что между саксонскими и швейцарскими немцами есть большая разница!). Галлера не спасло даже хорошее расположение к нему короля-основателя, который за пять лет до изгнания сделал Галлера своим придворным врачом и государственным советником. Обе должности были сугубо номинальными, данными в качестве награды. К сожалению, Георг Второй находился далеко в Лондоне, а вдобавок он безгранично доверял своему ганноверскому министру.

В Берне Галлер завел врачебную практику и продолжал вести научную работу. Вскоре после переезда он опубликовал самый известный свой труд – восьмитомный трактат «Элементы физиологии человеческого тела», а через несколько лет – «Анатомические рисунки», трехтомное исследование по эмбриологии и тератологии, науки, изучающей врожденные уродства.

«Анатомические рисунки» стали последним научным трудом Галлера. В последние годы жизни он писал поэмы. В одной из них, философско-дидактическом рассуждении под названием «О происхождении зла», много говорится о совершенном устройстве человеческого тела, которое Галлер-философ считает доказательством любви Бога к человеку. «Бог любит нас. Кто знает тело свое? Скажите, чего недостает в нем для полезности и увеселения?.. Каждая часть печется о себе, но печется и о других… Может ли Он поставить телу целию благо, а духу злощастие?.. Нет! благость Твоя, Боже мой, весьма явна! Все творение показывает любовь Твою».

Галлер интересовался не только физиологией, но и вообще всеми естественными науками, а также философией, мимо которой не мог пройти ни один ученый того времени. Он не ограничивался научными изысканиями вкупе с врачебной практикой, он вдобавок наводил порядок в науке, можно сказать – произвел тотальную инвентаризацию всего научного наследия, составлял обзоры наук, а также следил за новинками и каждой давал оценку. Одних только рецензий за всю свою жизнь Галлер написал около десяти тысяч. Обзоры научных трудов Галлер объединял в сборники, которые называл «Библиотеками» – «Библиотека медика-практика», «Библиотека анатома», «Библиотека хирурга», «Библиотека ботаника».

Современному человеку, привыкшему к поисковикам, каталогам и прочим благам цивилизации, заложенным во Всемирной паутине, невозможно представить, насколько трудной была жизнь ученых в XVII–XVIII веках. Каталоги имелись только при библиотеках, и были они малоинформативными – имя автора да название труда. Прежде этого было достаточно, потому что веками изучались одни и те же работы нескольких древних авторов, а также широко известные комментарии к ним, сделанные в последующее время. Плюс еще Авиценна и несколько трактатов других арабских медиков, вот, пожалуй, и все. Но с XVIII века ситуация изменилась – новые труды стали публиковаться один за другим. В этом «море» без хорошего лоцмана можно было утонуть. Да и с древними авторами тоже не все было ясно. Хотелось понимать, какие труды хотя бы частично сохранили свою ценность и могут в чем-то оказаться полезными, а какие можно вообще не читать. Галлер стал таким лоцманом.

Людская память коротка. После смерти Галлера о нем быстро забыли. В наше время Галлера помнят только физиологи и ученые. Почему так произошло? Потому что навсегда остаются в истории только основоположники, вроде Гарвея и Везалия. Те же, кто развивает дело, начатое другими, обычно пребывает в тени даже в том случае, если вклад его много больше вклада первопроходца-начинателя.

Вклад Галлера в физиологию заключался не только в научной инвентаризации трудов, написанных другими учеными. Он создал теорию о раздражимости и чувствительности, в которой распределил ткани и органы по степеням раздражимости и чувствительности. Он написал первый в истории учебник по физиологии «Основы физиологии человека» и первое же руководство по физиологии «Элементы физиологии человеческого тела». Кстати говоря, научные труды Галлер предпочитал писать на латыни, которую знал блестяще.

«Мудрый Веруламий рекомендовал составлять обзоры наук, считая, что это идет на пользу государству, – этими словами начинаются «Элементы физиологии». – Если отмечать все, что было сделано за каждое столетие в области науки, отметив в какой-то таблице долю истины, которая стала известной в то время, то это будет сильно способствовать развитию наук… – писал Галлер. – Пока еще никто из врачей не знает функций человеческого организма (к великому ущербу для человека), и поэтому будет полезно для медицины устроить некую кладовую, откуда новички смогут брать элементы этой благороднейшей науки. Именно такую работу я собираюсь написать…»

«Элементы физиологии человеческого тела» включают в себя восемь томов, общий объем которых примерно равен четырем тысячам страниц. Каждый из томов посвящен какому-то отдельному разделу физиологии. Восхищение вызывает не только объем и обстоятельность изложения материала, но и то количество научных трудов, которые изучил Галлер для создания «Элементов». В них содержатся ссылки на тринадцать тысяч работ разных авторов. Тринадцать тысяч! О, сколько песка пришлось перебрать ученому для того, чтобы найти золотой слиток – создать свой трактат.

Собственно говоря, наука только тогда может считаться наукой, когда есть учебник и руководство по ней. До того можно говорить только об определенном направлении исследований, но не о науке как таковой. Таким образом, Гарвей при небольшом участии Декарта основали физиологию, а Галлер сделал ее полноценной наукой.

Между Гарвеем и Галлером был один ученый, которого образно можно назвать «связующим звеном». Нет, это не Фрэнсис Бэкон, которого Гарвей лечил, а Галлер упомянул в «Элементах физиологии» в качестве мудрого советчика. Связующим звеном стал Фрэнсис Глиссон, современник Гарвея и Бэкона, профессор медицины Кембриджского университета, известный анатом, обладатель живого практического ума. Именно Глиссон первым описал такое физиологическое явление, как раздражимость – способность реагировать на раздражение. Как врач, Глиссон первым описал рахит. Как анатом – первым полностью, до мельчайших деталей, изучил строение печени и кишечника. Не случайно же именем Глиссона названа соединительнотканная оболочка, покрывающая печень, – глиссонова капсула, или глиссонова сумка.

Глиссон считал, что все части тела образованы волокнами, способными воспринимать внешние воздействия и отвечать на них различными действиями, например сокращением. Замените слово «волокна» на слово «клетки», и вы получите современную, абсолютно научную и единственно верную клеточную теорию. Но у Глиссона не было возможности рассмотреть клетку, поскольку в его время еще не было микроскопов, речь о которых пойдет в следующей главе. Вот и приходилось дополнять практику логикой. Но, по сути, выводы Глиссона были верными, ведь под волокнами он подразумевал мельчайшие структурные единицы, из которых состоят органы, то есть клетки.

РЕЗЮМЕ. В XVII ВЕКЕ ПОЯВИЛАСЬ НАУКА ФИЗИОЛОГИЯ, КОТОРАЯ ВМЕСТЕ С АНАТОМИЕЙ И ГИСТОЛОГИЕЙ СОСТАВЛЯЮТ ОСНОВУ СОВРЕМЕННОЙ МЕДИЦИНЫ.