47

Через час отряд не двинулся. Оказалось, что второе колесо тоже повреждено, но по какой-то причине этого никто не заметил раньше. Пришлось задержаться еще на некоторое время, а после того, как колесо было восстановлено, Фрисснер отдал приказ осмотреть все машины на работоспособность и, коли возникнет такая надобность, произвести необходимый ремонт.

Богер и Каунитц, прихватив для верности всех свободных от дежурства солдат, ползали по грузовикам, как муравьи, ругались и проклинали все на свете, кроме своего командира, потому что сам Фрисснер ползал вместе с ними.

Ягер и Юлиус Замке расположились в тени легкового «фиата» и смотрели на эту суету с философским спокойствием. Замке по-прежнему слегка побаивался грозного штурмбаннфюрера и поэтому сидел тихо, напряженно обхватив колени руками. Ягер же расслабленно развалился на песке, изредка прихлебывал из фляги коньяк, который, казалось, имелся у него в неограниченных количествах.

Замке от предложенного напитка отказался.

— Так скажите, профессор, что там за ересь с пятью зеркалами, а? — Ягер фамильярно положил руку на плечо Замке.

Юлиус слегка вздрогнул.

— Да не дрожите вы! — Ягер хлопнул профессора по плечу. — Какого черта, в самом деле? Я вас не бил, я вас в лагерь не загонял… Что за нелепости?

Замке прокашлялся:

— Видите ли, штурмбаннфюрер… Ваше поведение не слишком отличается от поведения тех, кто меня в лагере… опекал.

— Да? — Ягер удивился.

— Да…

— Это хорошо… Нет, в самом деле, хорошо! Не обижайтесь дорогой профессор, но человек моей… — Ягер подумал, подыскивая слова, — специализации? Да, специализации… Он не должен сильно расслабляться и терять форму. Особенно в военное время. Когда враг не дремлет и готов запустить свою грязную руку в наши стройные ряды. — Ягер засмеялся. — Как сказано?! А?! Как сказано!

— Да уж, — вздохнул профессор. — В лучших традициях…

Вот такой Ягер — здраво рассуждающий, тонко острящий — пугал Юлиуса куда больше, чем пьяный грубиян. На тупых и однообразных служак Замке насмотрелся в лагере. «Шапки снять! Шапки надеть! Как стоишь, свинья?!» А Ягер — артист, и никогда не знаешь, каким он станет через секунду, не говоря уж о том, каков он на самом деле…

— Это точно, это точно… — Штурмбаннфюрер наконец успокоился и крепче сжал плечо Замке. — Но вам, Юлиус, бояться, собственно, нечего. Ведь так?

— Наверное. Хотя… — Замке набрал в грудь побольше воздуха. Решился. — В наше время бояться всегда есть чего.

— Очень многозначительно сказано, — невозмутимо проговорил Ягер. — Узнаю интеллигентного человека. В ваших устах даже бунт выглядит, как строка из научной диссертации. Вы не человек действия.

— Да, возможно. — Замке очень хотел стряхнуть с плеча вцепившуюся руку штурмбаннфюрера, но он боялся.

— Вы не человек действия. — убежденно повторил Ягер. — Вы интеллигент. Поэтому и загремели в Бельзен, а не, скажем, в Освенцим. Вы по большому счету безобидный человечек. Вся интеллигенция — очень безобидная штуковина. Вы любите поговорить, дымя дешевыми сигаретами, пошуметь… А толку? Вы бы взяли в руки винтовку?

— Если бы пришлось… Хотя…

— Чушь! Вы бы никогда не взяли в руку винтовку! Вы не способны убить человека, даже если он будет на ваших глазах насиловать вашу же жену, а ружье будет стоять за дверью. Вы безобидный человечек. И знаете, Юлиус, я вас боюсь!

— Что? — Замке показалось, что он ослышался.

— Да, да! Боюсь. Вы думаете, что самое страшное, это Бельзен? Или тот же Освенцим? Или гестапо? Вздор! Нет ничего страшнее вас.

— Почему это?

— Потому что именно такие, как вы, Юлиус, будут править миром, когда мы сойдем со сцены. И тогда я не дам за этот мир даже окурка. Или горсти вот этого песка. Нет ничего хуже болтунов, витающих в своих заоблачных империях…

— Эмпиреях… — автоматически поправил его Замке.

— Нет, друг мой, не нужно ловить меня на неточностях. Я сказал именно то, что сказал. Интеллигенты всегда готовы выстроить некую придуманную империю! И не просто выстроить, а воплотить! На костях таких, как я. Каждый из вас, это такой… Мягкий Знак! Внешне безобидный, но изменяющий слово до неузнаваемости. Мелкий человек, способный натворить много, очень много бед во имя своих выдуманных идеалов. А потому мне страшно…

— А вам не страшно говорить то, что вы говорите?

— Нет. — Ягер покачал головой — Вы, конечно же, думаете, что я намекаю на фюрера. Ничуть не бывало! Фюрер практик и великий человек! Фюрер делает великое дело, он уже где-то там, за гранью. Не таким, как вы, судить его. Хотя я уверен: именно такие вот умненькие трепачи будут это делать. Не сейчас, так в будущем. Но если мне предстоит умереть, я постараюсь сделать это с его именем на устах. Я готов умереть за Адольфа Гитлера!

Последнюю фразу он выкрикнул громко, так, чтобы это слышали бескрайние пески и бескрайние небеса.

— А вы, такие как вы, Юлиус, будут говорить о ценности каждой жизни, о необходимости жить, о необходимости прощать врагов, о… этом… Сейчас вспомню… Я слышал эти слова от одного болтуна в кабаке. Еще в двадцать шестом… Ах да, этот очкарик долго говорил о ценности, необходимости и назвал этот болтологический комплекс «общечеловеческими ценностями». Вот так-то, Юлиус, я боюсь. Боюсь, что такие, как вы, напишут на знамени эти мифические ценности и во имя их утопят континенты в крови. Добрые любители поболтать. Ценностей для всех не бывает, запомните это, дорогой профессор. Вы не обиделись?

— Нет… — Профессор протирал очки. — Я вас внимательно слушал, штурмбаннфюрер.

— И что же вы можете возразить? Хотите коньяку?

— Нет, нет, благодарю… Я… — Замке внезапно почувствовал, что ему невероятно хочется выпить. — Давайте.

— И это верно! Мне уже хватит, а вам еще недостаточно. Пейте! Раньше вечера мы все равно не тронемся…

— Почему же?

— Такое у меня ощущение…

— Ну и черт с вашими ощущениями, — вдруг расхрабрился Замке и хлебнул. Коньяк был плохой и сильно бил в нос сивушными маслами. Замке закашлялся и скривился.

— Поганая бурда, правда? — участливо спросил Ягер. — Есть только одна бурда, которая хуже этих помоев.

— Какая же? — спросил Замке сдавленным голосом.

— Американское виски. Пили когда-нибудь?

— Не приходилось.

— И не пейте. Американцы ничего не смыслят в алкоголе. Это естественно.

— Почему же?

— Вы меня удивляете… Хотя это закономерно. Для интеллигента, конечно.

— Прекратите намекать, — сказал Замке и выпил еще. В голове приятно зашумело. Профессор вспотел.

— А как иначе сказать… Американцы не народ, к ним даже нельзя применить расовую доктрину. Они развивались только две сотни лет. Как можно научиться готовить сносный алкоголь за двести лет? Вы можете себе представить?

— Я как-то не думал, что качество алкоголя зависит от возраста нации…

— А как же иначе? Возьмите хороший немецкий шнапс! Или тот же коньяк, только французский… Французы, конечно, лягушатники и трусливые вишисты, но они делают неплохой коньяк. А по сравнению с тем, который пьем мы, так и вообще отличный. А вся ценность русских — в водке. Конечно, неполноценная раса… Но водку придумали они, тут ничего нельзя возразить. А американцы? Боже мой, ничего более убогого, чем американское виски, я не пил в жизни.

Замке забулькал.

— Что такое? — спросил Ягер.

— Я просто подумал… Это интересное применение расовой доктрины. Очень практично, штурмбаннфюрер.

— Ну, так я вам дарю эти выкладки. — Ягер легкомысленно взмахнул рукой. — Напишите в газету, может быть, опубликуют. А теперь простите, дорогой профессор, я сосну часок.

И Ягер растянулся на песке.