– Кто-нибудь что-нибудь понимает? – спросил Велга, когда автобус скрылся за поворотом. – Лично я пока нет.

– Полигон, банды, парализаторы какие-то с иглами – почесал в затылке Стихарь. – В интересное местечко мы попали, однако.

– Я, например, – сказал Майер, – очень хорошо понимаю, как можно умереть от ран. Но не наоборот.

– Например, если в лоб попал танковый снаряд, – подсказал рыжий Шнайдер.

– И при этом отчего-то не срикошетил, – добавил Валерка.

– Да что там снаряд, – пожал плечами Малышев. – Обыкновенной пули достаточно.

– Не скажи, – возразил Шнайдер. – Я был свидетелем тому, как человеку в голову попала пуля, и он при этом выжил.

– Ну, если по касательной…

– Не по касательной.

– Не знаю, не знаю…

– Курт прав, – сказала Аня. – Вы просто не догадываетесь обо всех возможностях человеческого организма. Но вот если, действительно, снаряд в голову…. Разве что они каким-то образом научились полностью записывать и сохранять конкретную человеческую личность?

– Это как? – поразился Майер.

– Ну, все воспоминания, знания, умения. Все, что составляет разумную сущность человека.

– Ага, – подхватил неугомонный Стихарь. – А потом выращивают новую голову и туда впихивают запись, да?

– А почему бы и нет? Помню я читала в одном фантастическом романе…

– Фантастика! – фыркнул Майер. – Тоже мне литература, говна-пирога. Сплошная брехня!

– Не скажи, – улыбнулся Велга. – Если подходить с такой точки зрения, то вообще вся литература – это сплошная брехня.

– Это как? – второй раз за минуту поразился Майер.

– Про художественный вымысел что-нибудь слышал? – осведомился Стихарь.

– Ну.

– Вот тебе и ну.

– Постойте, – сказал Малышев. – О литературе потом спорить будем. Ты вот, Аня, вроде как и колдунья, и целительница, а простых вещей не учитываешь. Наверное, всякие там воспоминания и знания можно записать. А как, скажи, можно сделать копию с души человеческой?

– А при чем тут душа? – спросил Велга.

– Нет, Саша, – покачала головой Аня. – Я действительно как-то не подумала. Получается, что если можно сделать копию человеческой души, то теоретически можно сделать и копию Бога. Так, Миша?

– Так, – серьезно сказал Малышев.

– Ни хрена себе! – восхитился дерзкий Стихарь. – Копия Бога. А в этом что-то есть!

– Богохульники… – пробормотал Майер и мелко перекрестился.

– Вы как хотите, – сказал Шнайдер, – а мне что-то от всех этих умных разговоров жрать захотелось.

– Это не от разговоров, – объяснила Аня. – Это просто реакция организма на отсутствие экстремальных обстоятельств.

– Эск… эктрс… – попытался повторить Курт и сплюнул. – Я же говорю: от умных разговоров!

– Правильно, Курт, – поддержал Шнайдера Стихарь. – Солдату в любых обстоятельствах пожрать лишний раз не помешает. Тем более на хяляву. Вы как, товарищ лейтенант?

– А что, – потянулся всем телом Велга. – Самое правильное предложение, которое я услышал за последние десять минут. Только я бы еще потом и поспал!

Выехав с территории больничного парка, Николай Боровиков, член тайной организации «Восход», остановил автобус. Ему нужно было подумать. Думать же о серьезных вещах и одновременно крутить баранку автобуса Николай не любил и всегда, если позволяло время и обстоятельства, предпочитал в таких случаях останавливаться. Конечно, можно было переключить машину на управление компьютером, но Боровиков, как, впрочем, и многие другие водители, не особо доверял электронике и не пользовался ею без крайней на то необходимости. Статистика несчастных случаев была бесстрастной и неумолимой: количество аварий из-за сбоя в компьютерах наземного транспорта превышало количество аварий, допущенных по вине настоящего живого водителя.

Не намного, но превышало.

Отсюда, с холма, на котором раскинулся больничный парк, был хорошо виден Город. Вот он – протяни руку и дотянешься до серых, белых и цветных громад его зданий, до шпилей и колоколен его церквей, до пятилапой изящной башни древнего Телецентра и серебристой полоски реки.

Не отвлекаясь на всякие там предместья, сады, поля и промышленные зоны, Город вырастал сразу в каком-то километре от Николая. И, как всегда, завораживал его взгляд. У него не было названия, как, впрочем, и у всех его почти точных и немногочисленных повторений на планете. Когда нужно было обозначить это место, говорили просто: «Город». С прописной буквы. И все. И не важно, где он был расположен – в Евразии, в Америке или в Австралии. Городом он звался везде. Николай знал, что раньше, еще каких-то пару-тройку сотен лет назад, на планете были тысячи городов. Больших и маленьких. Красивых и безобразных. Шумных и относительно спокойных. Разных. Некоторые из них – точнее, малые части некоторых из них – даже сохранили и законсервировали в качестве музеев. Когда Коля Боровиков еще учился в Школе, он несколько раз побывал со школьными экскурсиями в таких городах – музеях: Москве, Риме, Токио, Нью-Йорке.

Он до сих пор помнил то детское чувство благоговения и страха, которое охватывало его всякий раз на этих экскурсиях. Фасады прекрасных и уродливых древних зданий, загадочно поблескивающие от покрывающего их специального консерванта …. Фасады и окна, за которыми давно не скрывалась человеческая жизнь, но которые слишком хорошо помнили человека и поэтому продолжали за ним следить. Неусыпно и настороженно. Пустые и гулкие улицы-ущелья, тишина которых казалась не более чем искусной маскировкой и хитрым притворством. Обманчивой покорностью зверя, дающего себя погладить, перед тем как укусить.

Выросший на ферме отца, в десяти минутах лету на флайере (крейсерская скорость 500 км/час) до ближайшей Школы, он, как и все, впервые попал в Город только по достижении совершеннолетия, то есть, в возрасте двадцати одного года.

Сейчас ему было двадцать три и, насколько он знал, некоторые его сверстники до сих пор так и не побывали в Городе ни разу и не испытывали никакой потребности в его посещении. Другие (и таких было большинство), посетив Город лишь однажды из чистого человеческого любопытства, уезжали и больше никогда не возвращались. Им вполне хватало самого факта посещения и осознания того, что при случае можно спокойно и независимо сказать: «Я был в Городе и не нашел там ничего, достойного моего внимания».

Были также третьи и четвертые, которые не мыслили своего существования без Города и отличались друг от друга лишь количеством дней в году, проведенных в его черте.

Сам он относился к существованию Города двойственно. С одной стороны он понимал, что Город и расположенный рядом с ним Полигон – это не более чем места для игры. Часто жестокой и грязной, но именно игры, а не настоящей жизни. А с другой…. С другой стороны настоящая жизнь с ее жесточайшими нравственными нормами, тщательно соблюдаемыми законами, трудовой дисциплиной и размеренностью тоже напоминала игру. Только скучную и обязательную. Игру, в которую нельзя было прекратить играть по собственному желанию без риска стать изгоем и парией. И в существовании Города, и в самой жизни, которую вело человечество, Николай явственно ощущал какую-то нечестность, какой-то основополагающий обман и лицемерие. Он и в «Восход» попал лишь только потому, что хотел как-то изменить существующий порядок вещей, а цели и задачи этой организации хоть и казались ему не бесспорными, но другой организации, которая могла бы предложить хоть какую-то альтернативу сложившемуся порядку вещей, на Земле просто не существовало.

Николай вздохнул, посмотрел на часы и тронулся с места. Вот так всегда, – хочешь обдумать одну мысль, а в результате понимаешь, что думал совсем о другом. Эти ребята с Полигона…. Есть в них какая-то странность и неодолимая привлекательность. То, что они «полигонщики» – это ясно. Ясно также то, что о них стоит рассказать Лидеру. Он правильно сделал, что познакомился и предложил им дом. Но вот чувство, которое остается после общения с ними…. «Полигонщики» и в то же время не «полигонщики». Любой «полигонщик» – это в первую очередь мальчишка в шкуре взрослого человека. А эти, не смотря на явную молодость, на мальчишек совсем не похожи. Прямо скажем, что более взрослых и опасных людей, людей, по ощущению способных на поступок, он в своей жизни не встречал. Даже Лидер, и тот казался менее ярким и значимым в сравнении с ними. Интересные и очень не простые люди. Надо поскорее поставить в известность Лидера, а тот пусть сам решает, стоит ли их «вести» дальше или пусть себе живут дальше своей жизнью. Так и поступим. Николай сбавил скорость и въехал в Город.

– Что ж, – сказал главврач, откинувшись на спинку кресла, – не смею задерживать, ибо вы вполне здоровы.

– Благодаря вам, доктор и вашей больнице, – слегка поклонился Велга.

– Э-э… разумеется, это не мое дело, – продолжил главврач, кивком принимая комплимент, – но я любопытен. Надеюсь, вы не сразу снова на Полигон? Лично я бы не советовал. Физически вы, повторяю, совершенно здоровы. Но вот нервная система у вас у всех, за исключением, пожалуй, девушки Ани….

– Да? – приподнял светлые брови Дитц.

– Я не скажу, что она полностью истощена, но потрепана порядком. Так что, как врач, настоятельно рекомендую возвращение к нормальному, образу жизни. Как минимум, на полгода. И никакого экстремала. Вы, я слышал, собираетесь в Город?

– Да, – сказал Велга. – А что?

– Ничего, – пожал плечами главврач. – Если на несколько дней, то ничего. Но потом, повторяю, я бы рекомендовал вернуться к вашим обычным занятиям. А уж о Полигоне вообще забыть.

– На полгода? – уточнил Дитц.

– Как минимум, – подтвердил главврач.

– Хорошо, доктор, – сказал Александр. – Мы непременно последуем вашему совету. А сейчас еще раз спасибо и разрешите откланяться.

– Не смею задерживать. Всего вам хорошего. И если возникнут проблемы со здоровьем, то милости прошу. Всегда рады будем вам помочь – таких дисциплинированных пациентов у меня давно не было.

– До свидания, доктор.

– До свидания.

Они спустились по лестнице на первый этаж и вышли на улицу.

– Смотрите-ка! – воскликнул Майер. – Это еще что за маскарад!?

Прямо перед зданием больницы на толстых и коротких шасси стоял, судя по скошенным назад крыльям и хвосту, явно летательный аппарат, чем-то напоминающий небольшой самолет. И от этого самолета ковыляли, поддерживая друг друга, двое мужчин. В грязной, местами изрядно порванной военной форме и при оружии. У одного из них, высокого и усатого, голова была обмотана толстым слоем бинтов, и поэтому свой кивер он повесил за ремешок на сгиб левой руки, в которой держал еще и длинное древнее курковое ружье с примкнутым штыком. Это ружье он использовал в качестве дополнительной опоры, правой рукой поддерживая своего, чуть ли не падающего на землю окровавленного товарища.

– Посторонись! – раздалось сзади.

Они поспешно подались в стороны, пропуская санитаров с каталками.

– А я уж думал, что медперсонал с нашим уходом останется без работы, – громко пробормотал Стихарь, наблюдая вместе со всеми, как окровавленного укладывают на каталку. – Черт возьми, откуда эти ребята? С Бородинского поля?

– Шевардинский редут, – блеснул зубами солдат с перевязанной головой, услышав слова Стихаря. – Досталось, вот…. Пришлось срочно эвакуироваться. А наши еще там остались. Ничего, если дальше дело пойдет так как началось, то к вечеру тут свободных палат не останется. А вы откуда, ребята?

– Лето сорок третьего, – серьезно сказал Дитц. – Тысяча девятьсот.

– О! – с уважением качнул головой усатый. – Курская дуга? Слышал, но сам не пробовал. Ладно, счастливо. Пойду подлатаюсь, а то что-то мне хренвато….

Они проводили солдата глазами и, не торопясь, пошли к выходу с больничной территории.

– Это у них, насколько я понимаю, такие военные игры, – метров через двадцать высказался Карл Хейниц. – Только с настоящим оружием.

– Похоже на то, – поддержал разговор Стихарь. – Да и Николай об этом же говорил. Разыгрывают бои и сражения из разных времен. А медицина у них такая, что умереть не боятся. Знают, что врачи в любом случае вытащат.

– А зачем? – неожиданно спросил Вешняк.

– Что «зачем»?

– Ну, зачем им это? Мало, что ли, настоящей войны?

– А может, у них нет войн? – предположил Малышев и даже приостановился, пораженный собственным высказыванием.

– Как это «нет»? – удивился Майер. – А что же тогда у них есть?

– Например, мир, – хохотнул Валерка. – Вечный и нерушимый.

– Так не бывает, – убежденно сказал Руди. – Где-нибудь, пусть небольшая, но война всегда есть обязательно. Это сидит в человеческой натуре так глубоко и прочно, что никаким воспитанием и никакой моралью не выковыряешь. Даже христианской.

– Я бы даже сказал, в особенности христианской, – уточнил Карл Хейниц.

– Почему «в особенности»? – лениво поинтересовался Вешняк.

– Потому что история христианства – это история войн за веру.

– Или преступлений во имя веры, – поддержал разговор Велга. – Например, испанская инквизиция.

– А подвиги? – тихо спросила Аня, но так, что ее все услышали.

– Что «подвиги»?

– Подвиги во имя веры? Разве их не было? Или было мало? Причем не военные подвиги, как вы сразу подумали. Точнее, не только они или даже не столько они. Подвиги духовные. Вы, Саша, просто плохо знаете историю христианства. Вернее, совсем ее не знаете. Это понятно – вас ведь учили, что религия – это опиум для народа.

– А что, разве не так? – попытался улыбнуться Велга, но улыбка вышла кривой.

– Не так, товарищ лейтенант, – шумно вздохнул Малышев. – Религия – это опора и духовная поддержка.

– Опора… – повторил Велга с сомнением. – Костыль, ты хочешь сказать?

– Удивительное дело, господа! – громко сказал Дитц таким голосом, что все замолчали. – Удивительное дело, как быстро мы все расслабились. Позволю себе напомнить, что мы находимся в чужом мире, о котором нам практически ничего не известно. И что же? Трех дней полноценного отдыха, лечения и приличного питания вполне хватило, чтобы боевое подразделение превратилось в компанию доморощенных философов, которые вместо того, чтобы добывать и осмысливать информацию об окружающем их враждебном мире, спорят о роли религии в совершенно ином мире, мире, который они, возможно, вообще никогда не увидят.

– Это почему? – спросил Шнайдер.

– Почему не увидим?

– Да.

– Потому, рядовой, что мне так подсказывает моя интуиция, во многом благодаря которой, вы до сих пор живы.

– А почему враждебном? – тут же осведомился Вешняк.

– Потому что мой опыт подсказывает, что мир никогдане бывает дружелюбен к чужакам. В крайнем случае, он нейтрален. Но и это бывает очень редко. А вот враждебен практически всегда.

– Согласен, – кивнул головой Велга. – Но я пока не вижу непосредственной опасности.

– В этом-то и заключается ваша беда.

– Наша – это чья?

– Ваша, русская, – пояснил Хельмут. – Наша немецкая беда в том, что мы слишком практичны и одновременно сентиментальны. А вы, русские, наоборот, живете эмоциями и расслабляетесь при первом удобном случае.

– Сам философствует, а другим запрещает! – веселым голосом объявила в пространство Аня, и все рассмеялись.

И тут больничный парк кончился, и они вышли за ворота.