Глава 6

Ветер мел белую поземку, тоскливо завывая, как голодный волчище. Все кругом было белым – снег, небо, земля. Казалось, что даже воздух приобрел серовато-белый цвет и сгустился. Идти в нем оказалось также трудно – напор стихии давил, сталкивал с пути. Пройти надо было всего лишь каких-нибудь сто метров, но дались они ненамного легче, чем пятнадцатикилометровый марафон, который ходок раньше пробегал каждое воскресенье.

– Чертова Арктика, – злобно буркнул себе под нос человек, бредущий по узкой тропинке. – И чертов Франц Иосиф или кто там это все открыл.

Дорога, только вчера очищенная от заносов, теперь опять походила на узкий каньон, проложенный в плотном снегу. Завтра, если ветер стихнет, придется копать заново. Если не стихнет, все равно придется. Жаль, что нельзя расположить базу ближе к лаборатории, чуткие приборы должны быть изолированы от любых внешних воздействий, в том числе от вибрации механизмов, дизеля и даже шагов.

«Когда все закончится, поселюсь в Крыму, на всю жизнь», – подумал человек, поправляя шерстяную маску и большие очки на пол-лица. Затем подергал плечами, размещая поудобнее большой «штурмовой» рюкзак, и двинулся дальше. Рукой в плотной варежке он крепко цеплялся за толстый канат, протянутый по тропе, специально, чтобы не сбиться с пути. Один из предшественников в свое время решил, что всего лишь полсотни саженей – не расстояние и глупейшим образом нарушил технику безопасности, побежав лишь в легкой куртке и даже без шапки. Налетевший буран окружил его снежной завесой и сбил с пути. Счастье, что вообще нашли, но закончилось все равно обморожением и ампутациями. После этого даже в теплые весенние месяцы, когда температура на архипелаге приближалась к нулю, поход к лаборатории и обратно рассматривался как ответственное мероприятие.

Раньше природа вела себя более дружелюбно, но последние два года ознаменовались определенными аномалиями. Существовало мнение, что это следствие так называемого «затухающего воздействия» вражеских манипуляций с пространством, но доказать или опровергнуть это было невозможно.

Впереди, в круговерти снежинок и белых хлопьев проступили очертания большой будки из гофрированного железа, укрепленной дополнительными подпорками. Очень вовремя, ноги словно свинцом подковали, каждый шаг давался все труднее. Осталось только открыть дверь, сначала немного откопав ее от свеженанесенного снега.

Будка представляла собой тамбур, где можно было отряхнуть снег, снять верхнюю одежду. Человек надел халат и бахилы, аккуратно распаковал рюкзак и сложил ношу в специальный подъемник, наподобие тех, что используют в ресторанах и гостиницах для доставки пищи. После чего с усилием открыл большой люк в полу, спустился по вертикальной лестнице под землю почти на десять метров, в маленький зал с рядами одинаковых шкафов для оборудования и инструментов. Прошел к бронированной двери с запором-штурвалом и большой табличкой «не шуметь!». Прямо под надписью кто-то от руки пририсовал ухмыляющийся череп.

Рабочая камера представляла собой большой цилиндр без окон, изолированный и вдобавок укрепленный на специальных амортизаторах внутри клетки-каркаса. В центре, на удобном вращающемся стуле сидел дежурный оператор, а вокруг него развернулась сложная череда указателей, информеров, циферблатов – крохотная надводная часть айсберга гравиметрической лаборатории. Несколько самописцев безостановочно выводили бесконечные кривые на бумажных лентах, скрывающихся в специальных контейнерах. На специальной подставке примостился термос и старенькая чашка с отбитым краем и изображением лопоухого зайца – талисман станции. Для второго человека места почти не оставалось, поэтому новоприбывший остался стоять возле маленького обогревателя, наслаждаясь струей теплого воздуха, овевающей ноги.

– Там, – он указал большим пальцем на потолок камеры, где примостился ящик грузоприемника и лениво вращались лопасти в импеллере вентиляционного люка. – Принес все, что нужно. Новые лампы, бумага, графит и еще потроха для осциллографа.

– А стрелку для осциллографа не забыл? – спросил тот, кто сидел на стуле, он не отрывался от блока из семи экранчиков, каждый из которых рисовал сложную систему кривых.

– Шутник, – проворчал первый, с прищуром вглядываясь в показания приборов. – Господи, скорее бы в теплые края…

– Ты норвежец, тебе морозная свежесть должна быть в радость, – заметил собеседник, хмурясь и закусывая губу.

– Я родился в Вест-Агдере, но всю жизнь прожил во Франции, на юге, там снег только по большим праздникам. Господи, как же у вас в России холодно… – пожаловался первый. – Что показать-то хотел, зачем вызывал? Моя смена только через два часа.

– Тебя бы ко мне в Сибирь, голубчик… – задумчиво предложил второй. – Ладно, будет еще тепло и лето в нашей жизни. Посмотри сюда, – он стукнул карандашом по стеклу экрана. – Глянь свежим взглядом.

– Та-а-ак, – морозный страдалец одернул халат, топорщащийся на мешковатом свитере, и склонился к информерам. Для постороннего взгляда комбинация зеленых пунктиров, появляющихся и гаснущих в темных круглых линзах, представлялась абстракцией, но опытный физик видел в них строгую упорядоченность. Он смотрел долго, минуты три или больше, словно превратившись в изваяние. Тихо шелестели перья самописцев, очень низко, на грани слышимости, жужжали какие-то механизмы.

– Может, надо откалибровать аппаратуру? – с сомнением произнес норвежец. – Холостой запуск портала? Впрочем, непохоже.

– На это обрати внимание, – сибиряк указал на пульсирующую линию, рисующую хаотичный на первый взгляд «забор».

Теперь норвежец тоже нахмурился, определенно встревоженный увиденным.

– И вот это, – русский коллега достал из кармана свернутую в маленький рулончик ленту самописца. – Мне не понравилась последовательность, и я посмотрел всю картину за сутки, со сглаженными пиками.

Уроженец Вест-Агдера всмотрелся в белую ленту, на которой черная линия нарисовала подобие пологой лестницы с мелкими зубцами «ступеней», повторяющихся со строгой периодичностью.

– Да, последовательность определенно есть, причем с каскадным наращиванием, – протянул он наконец чуть дрогнувшим голосом. – Амплитудная раскачка «горячей зоны». Похоже, идет уже не меньше суток?

– Значит, не показалось, раскачка, – с некоторым облегчением выдохнул собеседник. – Да, сутки – самое меньшее, но раньше пряталась за помехами. А теперь перешла пороговый минимум.

– Это… «прогрев», для разового переноса, как в прошлом году, по весне. И, похоже, на этот раз пробой будет совершенно чудовищным… и все же необходимо откалибровать аппаратуру и перепроверить, – решительно заявил норвежец.

– Да, конечно. Но сообщение все равно надо послать. Смени меня, – сибиряк решительно, но осторожно, стараясь ничего не зацепить, поднялся со стула. – Я на базу, надо делать первичное оповещение. Если это действительно «прогрев», времени мало.

* * *

Тихо тренькнул звонок. Несколько мгновений Константин лежал, открыв глаза и бездумно уставившись в темный потолок. Приятно тяжелело теплое шерстяное одеяло – он любил именно такие, хотя врачи утверждали, что это очень не полезно. Комната была погружена во тьму, плотные шторы надежно ограждали спальню императора от назойливого солнца. В дальнем углу комнаты светились зеленоватым светом стрелки больших напольных часов из мореного дуба. Семь часов утра.

Вчера Константин решил сделать себе небольшой подарок – хотя бы один день пожить в довоенном режиме. Слабость, конечно, но организм настойчиво указывал, что ему уже не двадцать лет. Начало покалывать сердце, а кардиохирург, покачивая седой головой, безнадежно указывал на необходимость строгого режима и щадящей работы. И монарх, и медик прекрасно понимали друг друга, но один сделал вид, что намерен соблюдать условия, а другой притворился, что поверил.

Снова сработал звонок. Проснувшийся окончательно император недоуменно нахмурился, хотя этот жест все равно было некому видеть. Секретариат прекрасно знал, что самодержец спит очень чутко, и если он не ответил на вызов, значит, слышит, но не может или не считает нужным.

Третий раз. Константин, не глядя, нащупал и поднял трубку аппарата внутренней связи.

– Да, – произнес он, подавляя минутное желание добавить что-нибудь вроде «и я всех вас отправлю на фронт, если это не сообщение о конце света».

– Ваше величество, – прошелестело в трубке, и император мимолетно подумал: почему у референтов и секретарей всегда такие безликие и безличные голоса? Наверное, ускоренная эволюция под влиянием воздействия среды. – На связи Генеральный Штаб.

– Соединяйте, – Константин сел на кровати, откидывая одеяло и нашаривая пальцами ног тапочки.

В трубке щелкнуло, резко запищало, снова щелкнуло.

– Ваше ве… – заговорил было знакомый чуть дребезжащий голос, но монарх нетерпеливо перебил его.

– Устин Тихонович, к делу.

– Получаем сообщения с гравиметрических станций, – коротко и по-деловому заговорил Корчевский. – Всех.

– Переход? – коротко спросил император.

– Нет, каскадный прогрев.

Константин немного помолчал, осознавая услышанное.

– Это точно? – спросил он, наконец. – Ошибки быть не может?

– Нет, это сообщения всех станций, – повторил невидимый Корчевский. – Собственно, процесс начался минимум тридцать часов назад, но примерно шесть часов назад достиг порога, когда гравиметристы смогли выделить его на общем фоне.

Император крепче сжал трубку, чувствуя ее чуть шершавую поверхность.

– Сколько времени? – задал он последний вопрос.

– Черновский говорит, с таким графиком они будут наращивать амплитуду пять, может быть шесть суток, а затем… – даже Корчевский, у которого, по словам недоброжелателей, по жилам текла не кровь, а охлаждающая жидкость, запнулся.

– Понял, – произнес Константин. – Вы готовы?

– Да, – откликнулся штабист. – Но нам нужен приказ.

– Начинайте, – сказал Константин.

– А… конфедераты? – позволил себе вопрос Корчевский.

– Начинайте, – повторил монарх.

– Понял. Конец связи, – проговорил штабист, как будто уже сидел в кабине боевого аппарата и докладывал по зыбкой и ненадежной линии военной связи.

Трубка щелкнула и умерла. Император нажал одну из семи клавиш на самом аппарате.

– Секретариат на связи, – немедленно откликнулись на противоположном конце линии.

– Уведомите канцлера и весь мобилизационный комитет, совещание в… – он на мгновение задумался. – В девять утра. Указание министру связи – подготовить возможное включение во все радио и визографические передачи. В любой момент.

Отдав указание, император накинул халат и быстро умылся. Глядя на себя в зеркале, он невесело усмехнулся. Обычный, уже весьма пожилой человек с глубокими морщинами, немного обвисшими щеками и беспорядочно взлохмаченной шевелюрой. Не похоже на отца нации, бесстрашного, бестрепетного лидера и прочая и прочая. Два года назад ему, с многочисленными оговорками и словесным кружением намекнули на то, что современная медицина, как известно, творит чудеса. В косметической хирургии – тоже. Тогда он даже не рассердился, восприняв это как хорошую шутку и профессиональную предупредительность службы референтов. А сейчас неожиданно подумал, что, пожалуй, такой обрюзгшей и нездоровой физиономии действительно нужна штопка…

Как человек чувствует себя, так он и говорит, действует и вообще общается с миром. А хорошо себя чувствует только тот, кто правильно одет и приведен в надлежащий порядок. Поэтому, несмотря на первый порыв немедленно задействовать «линию К», император вначале закончил утренний туалет, надел костюм, самолично повязал галстук светло-песочного цвета. И только после этого вновь снял трубку и нажал последнюю, седьмую клавишу. Электрические сигналы устремились по кабелю, через всю страну, к дальнему восточному побережью, затем пронеслись по океаническому дну, пронизывая бронированный подводный кабель. И вновь суша – иной континент, чужая страна, с которой Россия не раз сходилась в жестком клинче, до драки, почти до войны, а теперь сражалась рука об руку.

Ждать пришлось долго. Ожидание всегда раздражает, но Константин, как всякий опытный политик, был к нему привычен. Кроме того, он прекрасно понимал, что даже если президент Конфедерации сидит рядом с аппаратом и рукой на трубке, он никогда не ответит сразу. Закон политики – авторитет всегда подвергается проверке на прочность, и всегда отстаивается, даже в мелочах. В данном случае Константин и русская сторона выступали в качестве просителя, пусть даже в вопросе, допускавшем только взаимный интерес и совместную, командную работу. Поэтому президент в любом случае выдержит паузу, не слишком большую, но отчетливую. Скажем, пять минут.

Эндрю Амбергер ответил через две.

– Да, – сказал он по-русски, с отчетливым и узнаваемым акцентом.

– Приветствую, – произнес император по-английски.

– Я внимательно слушаю.

– Что говорят ваши гравиметрические станции?

– Полагаю, то же, что и ваши. Началась подготовка к открытию портала максимальной пропускной возможности.

– Мои специалисты дают пять дней. Может быть шесть.

– Суток, – уточнил президент. – Пять суток.

– Да.

– Вы успеете?

– Если начнем немедленно. Наши договоренности в силе?

Американец ощутимо заколебался, впервые за короткий диалог.

– Вы можете гарантировать, что «Дивизион» сможет… что он выполнит задачу?

– Господин президент, – Константин позволил хорошо рассчитанной толике раздражения просочиться в ровный и бесстрастный голос. – Вы прекрасно понимаете, мы ничего не можем гарантировать. И мы рискуем гораздо больше вас, поэтому более чем кто бы то ни было заинтересованы в их удаче.

– Вы в свою очередь должны понимать, чем рискуем мы. Евгеника готовится провести сверхконвой, почти наверняка с «Левиафанами». Это будет, если не Армагеддон, то генеральная его репетиция. После нее действующий флот Конфедерации на много месяцев будет представлен главным образом береговой охраной.

Константин прикрыл глаза и досчитал до трех, выравнивая дыхание.

– А мы гарантированно потеряем большую часть Черноморского и Балтийского флотов, то, что от них осталось, – сказал он почти спокойным голосом. – Всё, что сосредоточили на Севере, полностью оголив Тихий океан, и всё, что сможет прорваться через Гибралтар. Большой, по-настоящему большой конвой – это огромный риск, я согласен. Но рисковать стоит. Армада готовится не просто так, это подкрепления и снаряжение для будущего наступления. Очень много транспортов, часть которых удастся потопить. И морская баталия такого размаха – очень хорошая возможность замаскировать действия Дивизиона. Лучшая нам вряд ли представится.

– Я понимаю, – отозвался собеседник на другом конце света. – Но… Мой друг, вы – император, а я всего лишь президент. Если флот погибнет бесславно и безрезультатно, мне уже не устоять, даже несмотря на военное время. Мне и моему кабинету припомнят Нью-Йорк, провалы «Эшелона», сверхльготные поставки России и все остальное. Я потеряю президентство, а мой преемник будет вынужден стать на позиции изоляционизма. Вы останетесь без поддержки.

– Если нас постигнет неудача, я потеряю страну и жизнь, – отчеканил Константин. – И я готов. А вы, Эндрю?

Трубка молчала почти четверть минуты, а затем мембрана донесла короткое:

– Да, мы в деле.

Император невольно улыбнулся при этих словах. Они живо напомнили о происхождении нынешнего президента Конфедерации, в чьем прошлом было немало того, о чем не пишут в официальных приглаженных биографиях.

– «Эшелон» пойдет в бой на море и в воздухе, – решительно произнес Амбергер. – До последнего корабля и воздушного аппарата, если понадобится. И я буду молиться за успех ваших пилотов. Если у них получится, я сделаю их национальными героями Америки, и мы отольем их статуи в золоте.

– Встаньте в очередь, господин президент, – посоветовал Константин, усмехнувшись. Он не видел собеседника, но чувствовал, что человек на другом конце провода также улыбается, поддавшись мгновенной человеческой слабости.

– Удачи, – завершил разговор Амбергер.

– Удачи, – повторил император и разъединил линию.

Константин поправил галстук, проверил, хорошо ли сидят запонки.

– Удачи нам всем, – прошептал он уже самому себе.