Глава 6

Весна 1961 года

– Не спать, водила! – гаркнул сиплым простуженным голосом командир.

– Готов, – коротко отозвался наводчик.

– Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? – жизнерадостно заржал мехвод.

Командир экипажа натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из-за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.

– Потому что фрикцион на гусеничной технике, а у нас колеса, дурень, – констатировал он. – Еще так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь, за пропаганду саботажа.

– А в специальной роте, говорят, весело! – не унимался мехвод, как обычно перед боем, он заглушал страх глуповатыми и громогласными шутками. – Питание по первой норме, оружие, какое хошь!

– Ага, говорят, – буркнул наводчик. – И девяносто процентов потерь в каждом бою. – Не зря их смерть-ротами называют…

– А у нас зато сильно меньше, ага!

– Кончай болтовню, – оборвал командир. – Заводи ящик.

Взревел дизель, броневик вздрогнул и дернулся на месте, борта вибрировали, в корме тихо бренчал ящик с запасными пулеметными лентами.

– Эй, там, за рацией, не дрейфь, слушай в трубку и не забывай про трещотку!

Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.

– Натан Моисеевич… Ну что же вы так…

В словах следователя не было ни угрозы, ни каких-то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.

– Натан, Натан, – повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. – Вот уж от кого не ожидал…

– Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю… – тоскливо и жалко забормотал стоявший человек – долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадежность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи – просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.

– Какой там к черту бог. И какое «попутало»? – следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. – Ты еще оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам – отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идет на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой-то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа – значит, где-то не хватит для дирижаблей. Значит, кто-то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?

– Коля… ну… попутал… – Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. – Коля! Аничкин! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!

– Я уже не в Корпусе, – буркнул следователь. – И не Коля, а «гражданин следователь».

Седой порывался молить дальше, но следователь оборвал его досадливым движением руки.

– Хватит, дядька Натан, – буркнул он. – Вставай и присядь. Сейчас подумаю…

Думал он долго, минут пять или даже больше. Точнее, не столько думал, сколько гнал от себя неумолимо подступающий сон и сомнения в правильности задуманного. Натан Моисеевич сидел на самом краешке стула, комкая за неимением шапки длинные лацканы мятого пальто.

– Сыну твоему Гедеону сейчас сколько? – наконец спросил Аничкин с тяжелой неохотой.

– Девятнадцать…

– Призывной?

– Никак нет. Единственный ребенок и кормилец.

– Значит, так, – следователь потер лоб, кривя губы. – Сейчас пишешь повинное письмо. То есть пишем вместе, под мою диктовку. Сдаешь все и всех, в первую очередь – кто вам таскал алюминий, и кому еще перепадало.

– Да я не… – начал было Натан и осекся под мрачным взглядом Аничкина. – Все сделаю, уши у меня таки есть и в них немало чего попало, все вспомню и расскажу.

– Конечно, расскажешь. И сегодня же чтобы Гедеон записался в добровольцы, по собственному желанию. Я все оформлю как добровольное раскаяние, и еще приложу отзыв о патриотических кондициях.

– В армию… – прошептал упавшим голосом Натан. – Он же с образованием, значит… в бронечасти… Оттуда же выходят инвалидами или на погост.

– Или так, или его в смерть-роту, – безжалостно сказал следователь. – Вы же вместе те пуговицы штамповали. По статье и по возрасту – в самый раз. А тебя на бессрочную каторгу. Сам решай. Но быстро.

– Держим строй, – квакнул в наушнике голос комроты.

– А я вот еще какую приколюху слышал! – орал мехвод, перекрикивая рычание двигателя. – К комдиву пятнадцатой пехотной прикатывают на днях ошметки бронебригады, дескать, после двух недель боев пять машин осталось, разваливаются на части, идут в тыл на ремонт и горючки, чтобы им отлили мальца!

Он умолк, склонив голову низко, по-бычьи, крутя ей из стороны в сторону, стреляя взглядом в узкие прорези триплексов.

– И чего? – подтолкнул его командир, не отрываясь от перископа. Обычно перед боем не ведут пустых разговоров, но командир и мехвод воевали вместе целых полгода – невероятный, почти волшебный срок, и завели свои немудреные ритуалы и привычки.

– А комдив-то не дурак, он Зимникову звякнул, а тот все бронечасти на фронте знает, тоже трубочку снял и кого надо спросил. Так оказалось, та, прости господи, «бригада», всего пять броневиков и насчитывала, они, как рядом снаряды рваться начали, сорвались в тыл и без единой остановки отмахали девяносто километров по тылам, чтобы не нашли.

Командир произнес что-то неразборчивое, но явно невежливое.

– Ага! – согласился мехвод. – Так и сделали. Расстрел перед строем, даже специальную роту или трибунал дергать не стали.

– Как без трибунала? – подал голос наводчик. – Самосуд какой-то.

– По приказу генерального инспектора фронта, вроде так.

– А, ну это по закону, – согласился наводчик и протер рукавом и без того сверкающий затвор орудия. Нехитрое действие потребовало почти акробатической ловкости – броневик немилосердно трясло.

– Вижу танки, – коротко и очень четко произнес голос в шлемофоне, – кажется, машина номер семь. Прямо по ходу, километра два.

Слово «танки» в войсках приживалось неохотно, будучи обозначением сугубо вражеской техники. Поэтому сразу стало понятно, что впереди враг. Свою технику предпочитали называть по старинке – «броня». «Броневик» – для машин полегче, и «бронеход» – для гусеничных.

– Вижу, – хрипло пролаял в переговорник командир экипажа. – «Финдеры» и еще пара «укоротов».

Потасовка обещала быть богатой и знатной. Средние танки и еще «укороченные» версии тяжелых, собранных уже заводами бывшего Пангерманского Союза – это серьезно. «Медведь» машина легкая, колесная и хоть сколько-нибудь нормальная броня у него только на башне-переростке с противотанковым орудием «четыре-пять». В прямой сшибке шансов нет.

К счастью, за минувший год кое-чему научились…

– Идем серпом, ныкайтесь за холмиками, пока можете, – отозвался комроты. – Вызываю артиллерию.

Тряски добавилось, мехвод вел машину размашистой «змейкой». Наводчик приник к приборам. Гедеон также взглянул в прицел пулемета и сразу получил по глазу окуляром, когда «Медведь» вновь сменил курс. Единственное, что он успел увидеть – серую, безрадостную равнину с какими-то обгоревшими развалинами, вениками голых деревьев и пологими холмиками.

Броневик подпрыгнул и резко ускорил ход. Невдалеке словно взорвали большую хлопушку. Бухало гулко и совсем не страшно.

– Ай, братцы-артиллеристы хорошо сработали! – вопил наводчик, не отрываясь от триплекса. – И дыма нагнали, и вражин понакрывали! Сейчас главное – в ближку войти, загрызем как муравьи жука!

– Ходу! – крикнул командир. – Жми!

Гедеон ухватился правой рукой за поручень, позабыв обо всем, а левой вцепился в нашивку добровольца, как будто намереваясь ее оторвать. В голове не осталось ни единой мысли, кроме неистового желания, чтобы все наконец закончилось. И поскорее.

«Пережить бой… пережить этот ужасный бой…» – колотилось в голове.

Наводчик быстро, коротко оглянулся на него через плечо и прошипел что-то неразборчивое, потерявшееся за ревом дизеля. Вроде «…новичок… курсы… дерьмо…» и что-то еще.

Броневик вновь качнуло, почти подбросило в воздух, так, что Гедеон едва не приложился затылком о крышу башни. Не сказать, чтобы он был совсем уж новичком, третий бой как-никак. Но предыдущие схватки походили, скорее, на пиратские набеги. Кто-то где-то стрелял, что-то взрывалось, но без особого ущерба. Теперь же малой кровью не отделаться, наверное…

– Слева, на одиннадцать! – рявкнул командир.

– Есть! – отозвался наводчик, вращая свои маховики, не отрываясь от прицела. – На ходу не попадем!

– Делай на два-три! – непонятно прокричал командир.

– Вперед, моя верная шайтан-арба! – орал мехвод, крутя широкое рулевое колесо. – Раз! Два!

«Три» потонуло в скрежете и грохоте. Машина резко остановилась – словно якорь бросила, и сразу же глухо бухнула пушка. Затвор отпрыгнул назад, выбрасывая гильзу, источавшую белесый дым с отчетливым кисло-перечным запахом. Латунный цилиндр казался странно-маленьким, как будто для большого ружья. Наводчик оторвался от прицела и крикнул Гедеону:

– Чего расселся? Снаряд давай!

Модернизированный «Медведь» в какой-то мере стал жертвой авральной мобилизации. На первоначальной, еще довоенной машине, стоял крупнокалиберный пулемет или скорострельная автоматическая двадцатимиллиметровка с механизированной перезарядкой. Поэтому наводчик не отвлекался от основной работы, и четырех членов экипажа вполне хватало. Но полноценная пушка и танковые поединки потребовали новой башни, которая тяжело легла на достаточно легкое шасси. Еще одному члену в экипаже места уже не нашлось, так что обязанность перезаряжать основное орудие выпала радисту, который должен был еще обеспечивать связь и стрелять из пулемета. Гедеон об этом напрочь забыл.

– Бронебойный давай! – приказал наводчик, но, взглянув на сжавшегося в углу радиста, плюнул и сам потянулся к стеллажу.

* * *

– Сегодня у нас замечательный пациент, – заметил профессор Юдин строгим, «лекторским» тоном. – Как видим, сей достойный воин был весьма плохо обработан на предыдущих этапах, но в целом на удивление в хорошем состоянии.

Пациент – щуплый, усталый солдатик в шине Дитерихса, мрачно и безнадежно смотрел на незнакомого доктора, среднерослого, с высоким, очень покатым лбом и умными, по-юношески живыми глазами за стеклами круглых очков.

– Прошу вас, господа, ближе, – пригласил профессор, и медики чуть придвинулись, внимательно наблюдая за манипуляциями лектора. – Итак, перед нами проникающее ранение бедра с переломом в нижней трети, пациент ранен четыре дня назад, состояние удовлетворительное, но угрожает развитие инфекции. Неопытный врач даже может ошибочно заподозрить гангрену.

Солдат явно не соглашался с «удовлетворительностью» состояния. Даже на вид было понятно, что его лихорадит. На отвязывание бинтов от шины бедняга смотрел с сосредоточенной неприязнью ожидания неизбежных мук.

Медсестра медленно и осторожно помогла раненому сесть, протерла ему поясницу бензином.

– За десятилетия, прошедшие со времен Бира, – говорил Юдин, нащупывая нужное место на позвоночнике. – Было выработано множество методик и приспособлений спинномозгового обезболивания, но ни одно из них не дает чего-либо исключительно ценного и незаменимого. Для пункции лучше всего использовать тонкие, острые иглы с тупым углом среза, специальные иглы с вогнутым шлифом очень удобны, но заточка их в полевых условиях неизбежно приводит к уродованию фабричного шлифа.

Солдат, расслабленный теплом и мерной речью, сидел и кивал головой в такт непонятным словам. Юдин легким, почти невесомым движением ввел иглу шприца, так, что пациент, похоже, даже не почувствовал укол.

– Междудужковые промежутки в пояснице весьма широки и не должны составить препятствий на пути иглы, лишь бы направление было взято правильно. Миновав все могущие встретиться на ее пути костные препятствия, конец иглы прокалывает желтые связки… теперь можно наблюдать истечение спинномозговой жидкости из иглы. Шприц, пожалуйста… Аспирировав для контроля несколько миллилитров спинномозговой жидкости, мы осуществляем собственно анестезию.

Шприц и игла звякнули об лоток.

– Укол-то будете делать? – недоверчиво спросил солдат.

– Уже готово, – улыбнулся Юдин. – Сейчас и оперировать начнем.

На лице раненого отразилось облегчение, смешанное с безмерным удивлением, он недоверчиво посмотрел на профессора.

– При правильно проведенной спинномозговой анестезии полная потеря чувствительности наступает приблизительно через десять минут и длится до шести-семи часов, чего с избытком достаточно для всей обработки, – ободряюще заметил хирург.

Рассказав о необходимых мерах предосторожности против инфекции и осложнений, связанных с падением давления, Юдин нагнулся к раненому и спросил:

– Вот тут не больно? А тут? А так? – Его пальцы сновали по краям раны, словно быстроногие пауки, с заметной силой сдавливая воспаленные края.

– Нет, не больно, – тихо отвечал солдатик, крутя головой.

– Не вертитесь, – с отеческой строгостью попросил медик. – Человеколечение не любит лишних движений.

Пациент замер, теперь в его взгляде отражалась отчаянная надежда и абсолютная вера в силу медицины. Поволоцкий стоял чуть в отдалении от основной группы медиков, со всем вниманием слушавших практическую лекцию профессора. Огромная операционная палатка, точнее, почти что брезентовый дворец, вместила и два десятка врачей, и весь необходимый демонстрационный скарб.

Тем временем раненого бедолагу быстро уложили на цугаппарате, похожем на старинную дыбу. Аккуратно растянули поврежденную ногу и сноровисто, в четыре руки, вымыли. Поволоцкий с трудом сдержал усмешку – вид «цуга» напомнил первое издание юдинских «Заметок по военно-полевой хирургии», там, по причине неведомой, на одной из иллюстраций на аппарате ожидала обработки женщина, с очень тщательно прорисованной грудью, крайне смущавшей студентов.

Профессор зазвенел никелированными инструментами.

– Обратите внимание, – Юдин поднял щипцами на всеобщее обозрение осклизлый вонючий тампон, извлеченный из раны. – Этот был, по-видимому, с хлорамином, но при таком грубом, непрофессиональном применении любые антисептики одинаково плохи. Еще день-два, и этот целительный – при правильном использовании – антисептический материал стал бы причиной нагноения, угрожающего конечности, а может быть, и даже жизни раненого. Всегда будьте крайне осторожны с внедрением в раневой канал любых инородных предметов, какими бы полезными они ни были. И не забывайте о правильном дренаже!

Тампон полетел в кювету. Профессор быстро обрабатывал рану, сопровождая каждое действие комментариями, при этом ухитряясь рассказывать, как сходные проблемы решаются у американцев.

– Надо отметить, прекрасные результаты дало последовательное промывание раны большим количеством мыльного раствора и подогретым физраствором.

Один из врачей, немолодой, чуть ли не единственный из всех присутствующих с военной выправкой, буркнул под нос что-то наподобие «американцы – не икона, молиться не надо», но был услышан.

– Развейте мысль, будьте любезны, – предложил Юдин, заканчивая манипуляции, но отозвался другой, совсем молоденький медик.

– А нас учили не промывать, – робко заметил он.

– Вас учили не заменять хирургическую обработку чашкой воды сомнительной чистоты, – поправил профессор. – После тщательной обработки промыть рану, потратив четыре-пять литров стерильного физраствора, если есть время, очень полезно. Вы удивитесь, увидев, сколько мелких кусочков тканей и свернувшейся крови удается таким путем удалить из вроде бы чистой раны. И пациенту ничего, кроме пользы.

– Всё, обширную обработку закончили, теперь передаем гипсовальщицам, и еще одна христианская душа повременит предстать пред святым Петром, – закончил Юдин показательную операцию. – Вопросы, коллеги?

Поволоцкий тихонько вышел из палатки на воздух. Вокруг уже зеленело – все-таки апрель. Аккуратные палатки, установленные по ранжиру, так же аккуратно сложенное снаряжение, которое еще предстояло распределить между отделениями госпиталя.

Совсем как на довоенных лекциях, которые он каждый год читал в Подмосковье, в день медика. Если, конечно, не находился «в командировке», штопая раненые телеса государевых людей в диких уголках мира. Тогда так же все было аккуратно, чисто, только вместо хмурых и сосредоточенных докторов светились интересом – лица взрослых и восторгом – детей. Граждане Империи любили свою медицину и смелых людей, которые посвящали себя так называемому «милосердию скальпеля». Так, с легкой руки Склифосовского, еще со времен Великой Войны называли работу полевых медикусов.

Традиция публичных лекций для гражданских закончилась два года назад, а кажется, что это было в прошлой жизни. Еще в те времена не маячили на заднем плане зенитные автоматы и ракетные батареи, вооруженная охрана и техника, идущая к фронту.

– Добрый день.

– А?.. – в первое мгновение задумавшийся медик не понял, кто это к нему обратился. В последний год в армии появилось много женщин, но таких вот он еще не видал. Брюнетка с длинными, до плеч волосами угольно-черного цвета, высокая, лишь немногим ниже самого Александра, который последний раз делал зарубку сильно выше отметки «180 см». Одета в строгий костюм, такой же черный, как и пышная грива на голове. Впрочем, пиджак с высоким вырезом уже изрядно запылился и, судя по состоянию, познакомился с командой «Воздух!». Не салонная дива, любопытно… И покрой одежды очень строгий, близкий к военному, так обычно одевались представители производств, работавших на армию. Догадку подтверждал небольшой прозрачный чемоданчик – дань шпиономании, сквозь стенки которого виднелась толстая стопка бумаг с печатями.

– Вы не подскажете, где мне найти Александра Поволоцкого, хирурга-консультанта фронта? – спросила женщина. Она говорила быстро, но очень четко, как будто отбивала ритм на пишущей машинке.

* * *

– Слева! Слева!! – истошно вопил мехвод в ТПУ. – «Крестит», уже «крестит»!

– Вижу, – неожиданно ровно и негромко ответил командир, но его услышали, несмотря на оглушающий грохот. Наводчик не сказал ничего, он рвал из снарядного ящика новый матово посверкивающий цилиндр бронебойного. Стеллаж уже скалился пустыми ложементами и оставалось лишь удивляться, как «Медведю» удавалось так долго уходить от смерти.

Гедеон вжался в угол, вцепившись в поручень и сиденье с такой силой, что, наверное, оторвать его можно было только вместе с металлом. Для радиста не существовало ничего, кроме кромешного ужаса за тонкой броней «Медведя», который тянул к юноше скользкие щупальца. В эти минуты его можно было пугать смерть-ротой, трибуналом или немедленным расстрелом – Гедеону было все равно, остались только всепоглощающий страх и понимание, что как только он отпустит поручень и хотя бы краем глаза посмотрит в триплекс – тут и настанет конец.

Еще выстрел. И еще один. Пустые гильзы перекатывались по полу, звеня при каждом рывке броневика – мехвод бросал машину резкими рывками из стороны в сторону, то выжимал под полсотни километров, то резко тормозил, уходя из вражеских прицелов. Тесный отсек наполнялся вонючим туманом, от которого рвота подступала к самому горлу – башенный вентилятор не успевал вытягивать пороховую гарь.

– Справа на час – два «укорота», берем крайнего! Упреждение на корпус!

– Осколочный зарядил, «иглы» кончились! Прицел взял!

Выстрел, затвор извергает порцию дыма, новая гильза со звоном летит на железный пол.

– Долбанулся, – пробормотал наводчик, мельком глянув на радиста, который съежился на жестком сиденье и то дико смеялся, то тонко, протяжно выл, роняя струйки слюны, выпучив красные от гари глаза в животном ужасе. – Умом поехал!

– К пулемету, тварина! – гаркнул Гедеону командир, хватаясь за пистолет. – Сожгут же щас к хренам из окопов! Пристрелю!

Но, поняв, что радист его просто не слышит, уйдя в собственный мир беспросветных кошмаров, командир плюнул и, страшно ругаясь, потянулся к пулемету, которым должен был действовать как раз Гедеон. Офицер дал одну длинную очередь, другую, ворочая тяжелый ствол и шипя ругательства пересохшим горлом.

А затем мир взорвался ослепительной вспышкой. И все померкло.

* * *

– С кем имею честь? – не очень вежливо отозвался Поволоцкий. Как человек прогрессивный, он поддерживал идеи равноправия и умеренного феминизма, но категорически не принимал присутствие женщин в армии. С одной стороны, Александр понимал, что при размахе мобилизации и военных действий страна не может заполнить все потребные вакансии мужчинами. С другой – пресловутая «гусарщина» слишком часто закидывала в армию истеричных суфражисток или, что еще хуже, романтических дам, которые ожидали чего-то наподобие открыток тысяча восемьсот семидесятых. Сестры милосердия в элегантных халатах, симпатичные молодые люди с аккуратными перевязками, цветы в вазах и прочая благость. Столкновение с реальностью оказывалось куда менее приятным. Пока не вступила в силу Доктрина с ее тщательной регламентацией и отбором персонала, Александр навидался экзальтированных дам, приехавших в качестве добровольцев по линии Красного Креста, которые падали в обморок от одного запаха полостных операций или бились в истерике, увидев скоростную ампутацию.

Впрочем, сия фемина производила впечатление куда более уравновешенной особы, весьма строгой и целеустремленной.

– Анна. Анна Лесницкая, – представилась строгая брюнетка в костюме и протянула руку – не для поцелуя, а по-мужски, развернув ребром для рукопожатия. – Седьмой отдел Особого Департамента при канцелярии Его Императорского Величества.

– Александр Поволоцкий, – автоматически отозвался медик, пожимая протянутую руку, узкую, но весьма сильную. Для женщины сильную. – Седьмой отдел… Контроль поставок специальной медтехники, если не ошибаюсь?

– Совершенно верно, – подтвердила Лесницкая. – Вас нелегко найти.

– Я – хирург-консультант фронта, – пояснил Поволоцкий. – Могу находиться где угодно, от армейского тыла до медсанбата. Сейчас сопровождаю Сергея Сергеевича Юдина.

– Наслышана, – улыбнулась Анна. Обычно у так называемых business women улыбка под стать облику – хищная, ритуальная. Но у Лесницкой она вышла на удивление очень милой, доброжелательной. – Неугомонный профессор все-таки вырвался на фронт.

– «Неугомонный профессор»? – удивился Александр.

– Да, его у нас так называют. Постоянно рвется на войну, но ему запрещают либо канцлер, либо Его Величество.

– Хорошо сказано, – улыбнулся Александр. – Что ж, чем обязан?

– Заявки на наркозные аппараты и системы вентиляции легких.

– «Козинов и партнеры»? – с ходу понял Поволоцкий. – Да, понял. Поставками занимается один из сыновей, он сейчас тоже ездит по передовой, собирает рекламации. Предприятие большое, вполне надежное, в чем затруднения?

– Есть заказ на дополнительную партию, но поставщик резко поднял отпускную цену. Я никак не могу за ним угнаться, и, кроме того, хотелось бы решить вопрос быстро и без лишнего давления.

Александр нахмурился, напряженно думая.

– Сейчас обговорю с Сергеем Сергеевичем и отправимся. Я примерно представляю, где можно найти Козинова.

* * *

Сознание возвращалось медленно, рывками. Гедеон ворочался, как большая медуза, на чем-то твердом, под непослушные, ватные пальцы попадалось то мягкое и липкое, то угловатое и жесткое. Глаза не открывались, их словно залепило клеем, сквозь который не пробивались даже едкие слезы. В нос ударил запах дыма – не от сгоревшего пороха, а вонь горящей резины. Утробно скуля, радист задергался еще сильнее, привстав на четвереньки. Потеряв человеческий облик, он толкался головой из стороны в сторону, поминутно оскальзываясь и падая на мокрый пол, среди гильз. И вдруг, когда паника достигла наивысшего градуса, за которым лежало уже беспросветное безумие, он неожиданно освободился. То ли Гедеон каким-то чудесным образом сумел открыть кормовой люк, то ли тот уже был открыт, но стенающий юноша вывалился наружу, снова больно приложившись о холодную, твердую как камень землю.

Рядом что-то ужасно гремело, будто часто-часто били в огромный барабан. Радист заполошно тер глаза, стараясь стереть клей. Ужасно болела голова, что-то теплое и липкое стекало по лицу. Наконец он прозрел, сумев стереть, сорвать с век корку из подсыхающей крови.

«Медведь» стоял почти ровно, с перекошенной башней – вражеский снаряд не пробил броню, но буквально развалил ее по сварным швам. Рядом горел еще один броневик – дымно, с хрустящим стуком рвущихся пулеметных патронов в утробе. В стороне еще что-то дымилось и отбрасывало языки оранжево-красного пламени, но разъеденные дымом глаза не видели – что именно. Бой барабана долбил в уши, буквально разрывая перепонки. Что-то очень горячее упало на руку Гедеона, обжигая даже сквозь перчатку. Словно большое насекомое прыгнуло откуда-то сверху и больно ужалило. Юноша дернул рукой, перекатываясь на бок, и увидел новый кошмар.

Рядом стояла странная фигура, словно выбравшаяся из романа ужасов. Нечто большое, метра два в высоту, но кажущееся приземистым из-за размаха «плеч» и горба за спиной. Как будто горилла, только железная. Горб гудел и выбрасывал струйки дыма через несколько коротких трубок. Горилла стреляла из пулемета с огромным коробом вместо привычного магазина или ленты, держа оружие в отливающих металлом «руках» с трехпалыми кистями – два «пальца» противостоят третьему. Грохот пулемета и казался барабанным боем.

Чудовище дало еще одну длинную очередь, горячие гильзы раскатились вокруг. И повернулось к Гедеону. Разворачивалось железное создание странно, всем корпусом, переставляя ноги в частых мелких шажках, словно не могло крутить ни головой, ни талией. Вместо лица у него оказалась узкая прорезь непрозрачного стекла под широким козырьком.

«Механик», – неожиданно понял Гедеон. Или «шагоход». Он слышал про таких, пару раз даже видел издалека, но никогда – вблизи. Модифицированный для военных нужд, прикрытый дополнительной броней глубоководный скафандр, защищающий бойца от пуль и осколков. «Самоходный гроб», как его называли в войсках.

– Живой? – глухо спросил человек в скафандре. Голос доносился откуда-то сбоку, как будто динамик был выведен в стороне от шлема, глубоко утопленного в корпус.

– Живой, – констатировал «механик», не дождавшись ответа. – Лежи давай, жди санитаров.

* * *

– Какое все чистое, – тихо сказала Анна, почти на ухо Поволоцкому. – Мне так неудобно, кругом все опрятное. А я в пыли…

Юдин заканчивал рассказ, жестикулируя длинными, гибкими как щупальца пальцами.

– Не беспокойтесь, – так же тихо ответил Александр. – Этот госпиталь только сформирован. Через пару недель здесь будет все как у людей – желтое, застиранное, сотню раз продезинфицированное.

– На этом сделаем перерыв, – провозгласил Юдин. – Остальные вопросы через десять минут, заодно сообщу очень важные новости об опасности пенициллинотерапии при проникающих ранениях в живот.

Быстрым решительным шагом он двинулся к Поволоцкому с его спутницей, слушатели расступались перед ним, как море перед Моисеем.

– Идет дело, идет! – жизнерадостно сообщил профессор Александру, потирая ладони. – А я, признаться, до последнего сомневался – получится ли у нас? Экую махину запустили!

– Я тоже… – скромно согласился Поволоцкий. – Сомневался.

– Ну, не скромничайте! – укорил его Юдин. – Это ведь, по сути, ваше детище – Доктрина.

– Единая Доктрина Лечения? – неожиданно спросила Анна, глядя на хирурга-консультанта с новым интересом. – Унификация всех стадий обработки раненых и общая методичка операций – так это вы их придумали?

– Нет, это коллективное творчество, – с некоторым раздражением ответил Поволоцкий. – И вообще речь не об этом. Сергей Сергеевич, такое дело…

Но закончить мысль он не успел.

Молодая санитарка, семеня и всплескивая руками, пробежала к Юдину, наверное, приняв его за самого главного.

– Нам… там… – пыталась сказать она и захлебывалась словами, запыхавшись от бега. – Там!..

– Голубушка, давайте-ка отдышитесь и строго по делу, – Юдин в одно мгновение превратился из добродушного лектора в целеустремленного и жесткого врача-хирурга, у него даже глаза сузились, пронзая женщину словно скальпелями.

– Там нам раненых везут, много! – сумела наконец выговорить санитарка. – Про какой-то встречный бой говорят, десятками везут!

На словах про «встречный бой» по собранию врачей прошло ощутимое напряжение. Слишком памятно было словосочетание по предыдущему году. Кто-то вполголоса пробормотал: «Неужели снова?»

– Сколько их? – отрывисто уточнил Юдин.

– Ой… Я не спросила… – растерялась женщина.

– Кто остался у телефона?

– Никого…

– Марш к аппарату! Все записывайте, что скажут. Я сейчас пришлю кого-нибудь, – Юдин повернулся к Поволоцкому: – Александр Борисович?

Медики обменялись быстрыми понимающими взглядами, Юдин кивнул, Поволоцкий подхватил под руку Анну и буквально потащил ее прочь из операционной палатки, приговаривая:

– А теперь очень быстро отправляемся на поиски Козинова. Самое время.

За их спинами Юдин уже быстро и четко раздавал указания, направляя на свои места сортировочные бригады, готовя перевязочные и операционные, напоминая о необходимости накормить раненых.

– Александр, – растерянно проговорила Лесницкая. – Но вы же врач… Разве вы не останетесь здесь, помогать раненым?

– Нет, – коротко отозвался Поволоцкий и, подумав пару секунд, на ходу пояснил: – Если раненых везут так срочно и к нам, в тыл, значит, их очень много и хватает «тяжелых». Один лишний хирург ситуацию не исправит. А через час, самое больше, дороги в обоих направлениях будут забиты – в госпиталь повезут раненых, на фронт – пополнения и подкрепления. И мы здесь застрянем минимум до вечера, то есть, считай, до утра. Юдин справится, а я помогу вам решить вопрос с Козиновым.

* * *

– Так, этот отделался легко. Рассеченный скальп, сотрясение мозга, ушибы, дыму наглотался… – перечислял некто в халате, щедро заляпанном красным. В свете фонарей халат и лицо медика казались одного серого цвета. Голос звучал устало, механически, только на последней фразе в нем появилась нотка обычных человеческих эмоций. – Хорошо ему черти ворожили. Везунчик. Чуть обождет.

– Господин доктор, – просительно проговорил пожилой санитар с коротким ежиком седины на макушке. – А нельзя ли побыстрее?

– Нельзя, – устало ответил медик. – Он легкий – легче не бывает. Не волнуйся, полежит немного, и до него дойдем.

Гедеон очнулся. Голова по-прежнему болела, тяжело, тупо, как будто в затылок поместили свинцовый шарик, как ни повернись – все равно плохо. Мир вокруг вращался сразу в нескольких плоскостях, и раненому казалось, будто он куда-то проваливается, и все никак не упадет на дно пропасти. Тошнота подступала к горлу, отдавая во рту кислой горечью.

– Ты лежи, сынок, – тихо проговорил кто-то рядом, и на лоб Гедеону легла мокрая прохладная тряпка, остро пахнущая уксусом. – Все хорошо будет.

Раненый скосил глаза вбок, вращение мира усилилось, но он успел увидеть знакомое лицо, освещенное переносной лампой.

– Па-па… – прохрипел Гедеон.

– Лежи, мальчик мой, – все так же тихо, с бесконечной нежностью повторил старый седой санитар. – Я все знаю, я тобой горжусь.

Гедеон зажмурился. Воспоминание о бое вернулось, набросилось и накрыло, словно тигр из темноты – одним рывком, сразу и во всех подробностях. И злая отцовская насмешка была непереносима.

– Даже «шагоходы» тебя отметили, – говорил меж тем Натан. – Броневик «Медведь» сражался до последнего, экипаж погиб, ты один остался. Укрылся в подбитой машине, отстреливался из пулемета, выбрался, когда подошло подкрепление. Тебя наградят за смелость в бою, я напишу Аничкину, что он все правильно сделал тогда.

Натан закончил накладывать повязку, боль понемногу покидала своды черепа, но ей на смену пришла другая, куда более сильная, которую нельзя изгнать лекарствами и компрессами. Боль отравленной совести.

– А я вот пошел в санитары, – рассказывал отец. – Так вот получилось.

Гедеон видел все как сквозь мутные линзы, слезы жгли воспаленные глаза, но сильнее и страшнее болело сердце, душа, которая только сейчас стала понимать, что сделал в этот день радист.

– Я… н-не… гер-р… – Гедеон поперхнулся и закашлялся.

– Лежи, не вставай, – мягко произнес такой знакомый, такой родной голос. – Я так тобой горжусь, сынок…