Глава 8

Отец и сын Вишневские были поистине легендарными людьми. Великолепные врачи, прирожденные хирурги и христиане-подвижники, они стояли особняком от всей медицинской общественности. Их профессиональная жизнь проходила в православных миссиях Африки, Азии, Латинской Америки и Сибири. Вишневские несли хирургию мирового уровня туда, где и фельдшера-то редко видели. В силу такого выбора в Империи и мире хватало медиков с формально более высокой квалификацией, но практически не было специалистов с настолько богатым и разнообразным опытом импровизированного лечения. Каждые два-три года отец и сын возвращались в Москву, смотрели показательные операции, читали опубликованные в их отсутствие книги, выступали с докладами. Оценив новые достижения науки и обобщив собственный опыт, они вновь собирали чемоданы, чтобы отправиться в очередной медвежий (львиный, анакондовый и так далее) угол, неся слово бога и милосердие скальпеля.

Такой специфический образ жизни не мог пройти бесследно, поэтому Вишневские заслуженно пользовались репутацией людей со странностями и «энтузиастов», то есть медиков, которые влюблены в свои методы настолько, что не замечают недостатков, и ради верности канону готовы пойти на трудности для себя и риск для пациента. Среди столичных хирургов считалось хорошим тоном проехаться по «людоедским докторам», мазям, бальзамическим повязкам и местному обезболиванию. Вишневские не оставались в долгу, и многолетние пикировки превратили их в невероятных склочников, запредельно резких и ядовитых на язык.

В сорок восьмом году Вишневский-отец упокоился вечным сном в Заире. Через десять лет после этого антропологи отмечали (в полутора тысячах километров от ближайшего места визита Вишневских) тщательно сохраняемый и вполне правильно стерилизуемый шприц. Местный колдун весьма технично накладывал мазевую повязку и делал новокаиновую блокаду (аборигены исправно выменивали лекарство на разные сувениры). Туземец рассказал, что учился у великого целителя, который в свою очередь постиг таинство лечения у белого колдуна «Шне-Шне». Единственное, чего не мог «Шне-Шне», это оживлять покойных, и то лишь потому, что это входило в часть клятвы богам, которую тот дал, чтобы получить свою силу. А вот самый главный учитель, к духу которого «Шне-Шне» взывал перед каждой операцией, тот даже мертвых воскрешал. За что был убит недоброжелателями, но ожил и, разочарованный в людях, удалился в пустыню.

Вишневский-сын, оставшись в одиночестве, достойно продолжил общее дело, приумножая медицинские таланты и оттачивая остроту языка. С Сергеем Сергеевичем Юдиным его связывали особенно «теплые» и «дружественные» отношения, то есть открытая вендетта, начавшаяся еще в сороковом. Вишневский-старший привез тогда из Южной Африки листья какого-то растения, обладавшие, по его словам, чуть ли не чудодейственными ранозаживляющими свойствами. Но по дороге препараты то ли подсохли, то ли подмокли, то ли перележали – одним словом, никакого эффекта не показали. Очень скоро Юдин в своей лекции прошелся по «методам, достойным разве что африканского знахаря». Вишневский-младший без колебаний принял брошенную перчатку и заметил, что «один знаменитый московский хирург при одном и том же заболевании иногда менял весь план операции в зависимости от того, кто присутствует в операционной. Если зрителей не было, он делал обычную резекцию желудка, если присутствовало человек десять врачей – субтотальную резекцию, ну а если двадцать зрителей – даже тотальное удаление желудка».

С тех пор мэтры испытывали друг к другу, мягко говоря, сильную личную неприязнь. Заочная пикировка перешла на страницы медицинских изданий и специальных бюллетеней, получив всемирную известность. Целое поколение врачей выросло под сенью затяжной баталии. Поэтому Юдина перекашивало от одной мысли о совместной работе с Александром Вишневским. Но и обойтись без «людоедского доктора» при составлении единой лечебной доктрины было невозможно. Если Юдин являлся лучшим из ныне живущих хирургов и делал резекцию желудка за двадцать минут вместо положенного часа, то «знахарь» обладал бесценным опытом лечения в импровизированных условиях, с минимумом лекарств и инструментов.

Если эти двое не станут работать вместе, то их единоборство сломает любую задумку, сколь бы хороша она ни была. А если станут – объединенная мощь двух титанов погасит любые трения. Поэтому Юдин немыслимым усилием задушил неприязнь к сопернику и всю ночь обзванивал знакомых, стараясь отыскать следы Вишневского. Это оказалось нетривиальной задачей – с началом войны «знахарь», никому ничего особо не говоря, взял чемоданчик и отправился на фронт, где и исчез. К утру его следы нашлись в Королевстве Польском, в дивизионном госпитале. Поволоцкий, переночевавший в кабинете Юдина, затемно покинул Москву на автопоезде.

Февральский снег таял, превращаясь в грязную жижу противно серого цвета. Ее пятна были везде, и Александр вновь обрадовался тому, что надел форменные высокие сапоги, иначе он давно утонул бы в колдобинах и ямах. Уютные европейские дороги не предназначались для массовых армейских перевозок и тысяч единиц военной техники. Без должного ухода дорожное полотно быстро приходило в негодность, а вкладываться в амортизацию и реставрацию было некогда, да и нечем.

Автопоезд, полный рекрутов, высадил Поволоцкого на перекрестке, в полукилометре от лазарета, разместившегося в бывшей школе. Само слово «школа» вызвало у медика неприятные воспоминания – именно в таком заведении начались злоключения остатков батальона, в ходе которых аэродесантники попали в приют имени Рюгена. И хотя большая часть аэробата полегла днем раньше, почему-то именно школа вызывала у хирурга самые неприятные ассоциации. Может быть потому, что в бою за мост ему было некогда отвлекаться и думать о посторонних вещах… Кто сейчас скажет…

Недалеко от ворот разместилась мобильная зенитная установка, из новых – двойная платформа, с пусковой для ракеты и счетверенным артавтоматом. Толстые кабели тянулись от машины вдаль, к близлежащим строениям, выдавая наличие еще и РЛС. Приятное и успокаивающее зрелище, в особенности для того, кому довелось на собственной шкуре испытать воздушное превосходство противников. У самых ворот на коротком флагштоке сиротливо болтался флаг с красным крестом. Над ним чья-то заботливая рука растянула маскировочную сеть таким образом, чтобы знак ни в коем случае не был виден с воздуха.

Пока один молодой поляк держал медика на прицеле, неодобрительно косясь на неуставную шапку-ушанку, натянутую до бровей, второй проверял командировочное предписание и личные документы. К воротам, громко сигналя клаксоном и чавкая в грязи широкими шинами, подкатил паромобиль. Роскошный лимузин, не так давно угольно-черный и лоснящийся, а теперь невероятно грязный и исцарапанный. На борту сквозь серо-коричневую корку еще читалось: «Wesela, spotkania, uroczyste przedsięwzięcia». Корма была срезана, на грубых приваренных петлях – широкие двери. Впереди на так же грубо, но надежно приваренной раме крепилась лебедка, по бортам – пила, лопата и топор на кронштейнах. Вместо половины стекол – тонкая фанера.

Часовой, который до того не отводил от Поволоцкого винтовку, закинул ее за спину на ремне и бросился открывать. Второй вернул документы и молча махнул, дескать, проходи. Медик прошел вслед за реквизированным лимузином, переделанным под сантранспорт, уже в спину ему донеслось: «Направо, за углом, вроде там sala operacyjna».

За углом операционной не обнаружилось, зато нашелся указатель со стрелкой, показывающей на небольшое, но высокое здание-пристройку с окнами во всю стену, теперь забитыми все той же фанерой. Похоже, спортзал. Под стрелой чья-то праздная рука пририсовала сердце с торчащей из него вилкой. Поволоцкий ухмыльнулся вездесущему солдатскому юмору и потопал дальше, в указанном направлении.

Рядом с входом трое рядовых угрюмо, но споро разгружали грузовик, аккуратно складывая на низких ступенях вытянутые ящики со сглаженными углами и косыми ребрами жесткости. Контейнеры оказались хорошо знакомы батальонному хирургу – в таких хранили оснащение для мобильной операционной на базе гироплана. Летательного аппарата поблизости не наблюдалось, но гадать о его судьбе не пришлось. Ближайший контейнер был сильно смят, на соседнем виднелась россыпь характерных пробоин и бурые потеки – наверняка консервированная кровь.

Поволоцкий привык работать в суровых импровизированных условиях – землянка, палатка, зачастую простой навес или даже открытое небо. Вершиной удобств и комфорта для него оставался специальный павильон, такие разворачивались на базе полка или сводной бригады. В подобном он несколько дней оперировал во Франции, уже после Барнумбурга, пока передвижной лазарет не попал под бомбежку. Поэтому настоящий военный госпиталь был ему почти внове.

Здание действительно оказалось спортзалом, переоборудованным под операционную. Под высоким потолком эхом отдавался привычный шум – кого-то несли с операции, кого-то наоборот – под нож. Со стороны сортировки доносились страшные вопли – некто, мешая русский и польский, требовал оставить ногу, потому что все само заживет и ничего резать не надо. Гнилостный, тяжелый запах гангрены давил на нос, но вполне терпимо, это был добрый знак – значит, здесь с потоком раненых более-менее справляются. Еще пахло кровью, карболкой и неизбежными спутниками полостных операций. Обычная госпитальная атмосфера.

Поволоцкий снял пальто и повесил на кривую вешалку у главного входа. Привычно нашел ящик с бахилами в углу, рядом с запасными керосиновыми лампами-молниями, натянул мешковатые чехлы прямо на сапоги и перешел в собственно операционную. Прорезиненная ткань, которой был застлан пол, тихо поскрипывала под ногами.

При первом же взгляде на операционные столы руки сами поднялись в характерном жесте, а в голове мелькнула мысль: «Где мой халат и умывальник?» Александру понадобилось некоторое усилие, чтобы подавить рефлекторную реакцию, а затем еще справиться с приступом неистовой злобы в адрес врагов, лишивших его самого ценного – возможности работать. Лишь спустя полминуты, а то и больше, он вновь обрел способность здраво рассуждать.

Операционная была вполне обычной – столы, раненые, хирурги в халатах. Халаты как всегда – некогда белые, а теперь принявшие специфический желтовато-бурый оттенок, который дает многократное повторение цикла «кровь – стирка – стерилизация». Стойки для капельниц, столики на колесах для инструментов, непременные тазики для ополаскивания рук. Лица хирургов скрывались за масками, но по механическим, чуть рваным движениям оперирующих Поволоцкий понял, что каждый работает уже далеко не первый час. Все знакомое, очень привычное, почти родное. Только вот столы в зале расставлены нетрадиционно. Их должно быть четыре, каждый в своем условном секторе, здесь же оказалось пять, один, как дирижерский, стоял во главе пятиугольника.

Внезапно тот хирург, что стоял за «дирижерским» столом, не поднимая головы, глухо проговорил через маску:

– Сергеев, вы опять спешите. Раствор надо вводить медленно и очень аккуратно.

Поволоцкий понял, что достиг цели. Он сделал шаг по направлению к столу. Вишневский бросил на него поверх маски-повязки косой взгляд, в котором Александр прочитал немой вопрос – «Ко мне?». Поволоцкий кивнул, Вишневский, не произнеся ни слова, вновь склонился над разверстою брюшиной пациента, погружая куда-то в глубь сплетения кишок длинную иглу, венчающую двадцатиграммовый шприц. Батальонный хирург отметил, что раненый находится в сознании, словно сморенный усталой дремой. Так и должно выглядеть «местное обезболивание» – самая знаменитая и самая спорная методика «людоедских докторов». Позвякивали инструменты, изредка врачи обменивались короткими замечаниями и отдавали отрывистые указания фельдшерам. Вишневский продолжал операцию, медсестра регулярно вытирала чистой салфеткой крупные капли пота с его лба.

Наконец дирижер закончил.

– Готовьте следующего, – отрывисто бросил Вишневский, шагнув к тазику для ополаскивания. Хирург снял маску, и Поволоцкий едва не вздрогнул от неожиданности – судя по фотографиям, «знахарь» и ранее не отличался полнотой, теперь же в сравнении с довоенными изображениями он потерял килограммов пять, самое меньшее.

– Коллега? – также сумрачно спросил Вишневский, посмотрев на руки Александра. Тот только сейчас заметил, что снова неосознанно приподнял кисти в характерной «молитвенной» позе, сразу выдающей хирурга.

– Временно нетрудоспособен, – также лаконично ответил Поволоцкий.

– Ясно, – подытожил Вишневский, тщательно полоща руки в растворе воды и аммиака. Его чуть надтреснутый голос потеплел, но лишь самую малость. – Невралгия лицевого нерва?

– Э-э-э… – Поволоцкий сначала не понял, но быстро сориентировался. – Нет, контузия.

– Так я и думал, – со вздохом произнес Вишневский. – У вас ко мне какое-то дело? Давайте быстрее и короче.

Они перешли в ту часть операционной, которая называется «материальной». Среди шкафчиков, пакетов с перевязочным материалом и бутылок с медикаментами стоял диван с потрепанной обивкой и пружинами, язвительно выглядывавшими из многочисленных прорех. Рядом примостился старый полевой автоклав, на который Поволоцкий посмотрел почти с умилением – точно такой же попался ему во время короткой, но очень насыщенной обороны приюта Рюгена. На фоне безликой машины современной военной медицины фигурные ножки и ручки с гравировкой на автоклаве смотрелись примерно как самовар с непременным сапогом посреди заводской столовой.

– Как там, в России? – сразу спросил Вишневский, опустившись на диван. – Хоть один толковый врач остался? Из тех, кого я отправляю в тыл, почти никто не возвращается. Сразу закапывают на погосте или инвалидность? Где все хорошие хирурги? У меня здесь четверо мальчишек, им на крючки сейчас в самый раз. Не выше. Где пополнения?

В отличие от Юдина, Вишневский говорил быстро, короткими жесткими фразами, словно нарезая их скальпелем.

– Кто жив и трудоспособен – размазаны тонюсеньким слоем по всему фронту и тылу, – в тон ему ответил Поволоцкий, также присев. Пружина больно впилась пониже заднего брючного кармана.

– Понимаю. Того и опасался. Но что поделать – война, – почти с философским смирением отозвался «знахарь».

– Есть одна идея. – Александр заметил, как Вишневский косится на свой операционный стол, и сразу перешел к делу.

– Говорите. – Собеседник чуть напрягся, словно охотничий пес, принявший стойку. – Хотя нет… – Вишневский на мгновение задумался. – Сейчас займусь следующим, потом сделаю перерыв. Идите в школу, первый этаж, кабинет одиннадцать. Ждите там.

Он упругим плавным движением поднялся с дивана и, похоже, немедленно забыл об Александре.

Поволоцкий вздохнул и пошел искать одиннадцатый кабинет.

На деле «кабинет» правильнее было бы назвать аудиторией. На стенах висели географические карты, которые забыли снять сразу, да так и оставили. Под потолком на тонких нитках болтались миниатюрные макеты планет Солнечной системы; когда кто-нибудь открывал дверь, поток воздуха начинал раскачивать маленькие разноцветные сферы. Большой зал освободили от лишней мебели, разгородили с помощью ширм на отдельные секции и приспособили под жилье для медперсонала. Присев на койку в «пенале», занятом Вишневским, Поволоцкий лишь покрутил головой. Если ведущие работники живут в таких условиях, значит, госпиталь постоянно работает в очень жестком режиме, помещения заполнены ранеными и инвентарем. А ведь активные боевые действия вроде бы не ведутся…

Нос приятно защекотал запах каши с мясом. В желудке засосало, Александр вспомнил, что уже почти сутки ничего не ел. Пятнадцать лет назад сутки голода ощущались как занимательное приключение, а пять – как терпимое неудобство. Теперь вынужденный пост – неудобство не терпимое, а весьма тягостное. Какое-то время он боролся с искушением пойти поискать столовую, чтобы воззвать к медицинской солидарности, но пришел Вишневский.

– Сидите, – все так же кратко попросил, почти приказал он вскочившему было Поволоцкому. – Я постою. Говорите, времени мало.

– Проблема не в том, что не хватает хирургов, но и в том, что мы плохо организуем то, что есть, – четко и по сути сказал батальонный хирург.

– Спасибо, «Начала…» Пирогова я более или менее помню.

– В двадцать первом году Оппель написал статью, посвященную проблеме оказания помощи при катастрофе в подводном городе, с множеством пострадавших. – Поволоцкий достал из кармана листок, на который выписал цитату, найденную Юдиным в своей обширнейшей библиотеке, и с выражением прочитал: – «Вся зона эвакуации должна превратиться в гигантский госпиталь, где каждому пострадавшему будет оказана помощь по единому шаблону, в том месте и в таком объеме, которые обеспечат наилучшее использование медицинских сил и средств для возвращения к нормальной жизни и работе наибольшего количества пострадавших».

– Оппель? – едва ли не с презрением отозвался Вишневский. – Он занимался не военной хирургией, а проблемами подводных работ. Где вода, а где война? Молодой человек, вы тратите мое время впустую.

– Все так, – не смутился Александр, именно этого возражения он ждал. – Но Оппель единственный человек, который в двадцатом веке задался вопросом – что делать с тысячами единовременно пострадавших, которых негде будет разместить. И дал ответ – не противопоставлять лечение и эвакуацию, а сочетать их.

– Утопия, – отрезал Вишневский. – Для этого нужно превратить весь фронт и тыл в клинику с единым руководством.

Поволоцкий подавил улыбку. То, что «знахарь» ответит именно так, Юдин предсказал почти дословно. Заклятые враги прекрасно изучили образ мышления друг друга.

– Так давайте превратим. Большая часть врачей, которые сейчас пытаются лечить раненых, схватятся обеими руками и всеми зубами за хорошее единое руководство по военно-полевой хирургии.

– Так что же вы ко мне приехали? Делайте, а мое место у раненых. – С этими словами Вишневский уже с нескрываемым нетерпением посмотрел на занавеску, заменяющую дверь в его закутке.

– Ваше место там, где вы принесете наибольшую пользу родине. А таковую вы принесете, составляя руководство и обучая хирургов.

– Кто вы такой, чтобы мне указывать? Что вы вообще видели на этой войне?

– Барнумбург, первый штурм, – с достоинством ответил Поволоцкий.

Вишневский помолчал, кривя губы в непонятной гримасе.

– Моя честь хирурга не позволяет покинуть… – «Знахарь» красноречивым жестом обозначил все пространство вокруг. – Извините, – чуть более доброжелательно добавил он.

– Вы ставите свою честь выше пользы родине, – жестко произнес Александр, глядя прямо в уставшие, воспаленные глаза коллеги. Вишневский буквально вскинулся на месте, но батальонный хирург продолжал, не давая тому вставить слово. – Однажды Диоген заметил родосских юношей в богатых одеяниях. Он сказал: «Это спесь». Потом он увидел спартанцев в поношенной, рваной одежде и сказал: «Это тоже спесь, но иного рода». История в точности про вас. Вы как тот спартанец в лохмотьях.

Вишневский склонил голову набок, став похожим на старого мудрого филина. Против ожиданий, он не разразился гневной отповедью, слова будто замерли, балансируя на кончике его языка.

– И много вас там таких, готовящихся работать? – внезапно спросил «знахарь».

– Пока двое, считая меня, – честно ответил Поволоцкий.

– И кто же второй? – вопросил Вишневский, вновь теряя интерес к беседе, скорее для порядка.

Этого момента Поволоцкий ждал и готовился к нему, оттачивая каждое слово, мельчайшие оттенки интонации.

– Один знаменитый московский хирург, – произнес он с кажущимся безразличием.

– Что?! – возопил Вишневский и мгновенно умолк, словно схватил сам себя за горло, задушив возглас. Вот теперь его действительно проняло. Хирург быстро и нервно заходил по клетушке, поджав губы и щелкая пальцами, словно играя на кастаньетах. Затем остановился, так же внезапно, как сорвался с места.

– И вы полагаете, один знаменитый московский хирург станет работать с людоедским доктором? – Ядом, которым Вишневский приправил эту недлинную фразу, можно было отравить целый полк «семерок», а может быть и дивизию.

– Он будет.

– Уверены?

– Знаю.

– Ага… Значит, вы парламентер? – В голосе «людоедского доктора» проскользнуло уже неприкрытое уважение.

– Да.

На лице Вишневского отразилось искреннее страдание. Он посмотрел в сторону операционной.

– Вы знаете, сколько сегодня мне привезли раненых?

– Человек пятьдесят?

– Сто сорок. Внезапный артналет… Я только-только наладил какое-то подобие нормальной работы…

– Вам привезут меньше в тот день, когда война кончится. Давайте сделаем так, чтобы это случилось поскорее, – искренне произнес Поволоцкий. – Ей-богу, Александр Александрович, я вас понимаю как никто, сам бы хоть сейчас скальпель в руки и… – Он с тоской взглянул на свои пальцы. – Но вы принесете в разы больше пользы, если научите других, как надо оперировать… «по-людоедски».

Вишневский задумался.

– Ждите, – сказал он и вышел стремительным шагом, только занавесь всколыхнулась.

Поволоцкий подождал, сидя на койке. Затем походил по каморке – три шага в одну сторону, столько же в противоположную. Снова сел, от нечего делать пригладил бороду. Представил обед, который сейчас можно было бы съесть. В конце концов просто задремал, привалившись к прохладной и чуть шершавой стене.

– Отдохнули? – Резкий голос Вишневского вырвал его из полусна.

За время своего отсутствия «знахарь» переоделся в длинное пальто-шинель, на редкость потрепанного вида, под мышкой он зажал древнюю пыжиковую шапку. Только сейчас Поволоцкий по-настоящему понял, насколько в действительности работа в диких краях изменила «знахаря». Даже в окружении цивилизации Александр Александрович жил, словно среди джунглей Африки – готовый в любой момент взять старый чемоданчик и отправиться в неизвестность.

– Не видели ключ от моего чемодана? – спросил Вишневский. – А, я ведь его сам и держу. Чертова рассеянность. Что ж, поехали к господину… Юдину. – И пробормотал себе под нос: – Такая встреча стоит того, чтобы на ней присутствовать.