Глава 2

Александр Поволоцкий родился и провел юность в Сибири, где зима долгая, а минус сорок – вполне рядовая температура. Он прожил некороткую жизнь и изрядно поколесил по миру, но самым лучшим местом на земле считал Кавказ. Когда господь делил богатства земные, то здесь он определенно не скупился на чистый прозрачный воздух, лазурно-синее небо, горы и ущелья, бриллиантово-сверкающие речки и изумрудные травы. Никаких комаров, мокреца, гнуса и прочей кровососущей дряни, от одного воспоминания о которой передергивает любого таежника. Даже зима здесь приходила не ранее декабря, набирала силы к январю, а в феврале уже стыдливо собирала пожитки, извиняясь за то, что слишком загостилась. На Кавказе было хорошо. Именно поэтому здесь сконцентрировались основные санатории и курортные лечебницы Империи. Сейчас большая их часть, формально находясь в ведении гражданской медицины, фактически работала на реабилитацию раненых.

Раненых…

Поволоцкий потряс пальцами, как музыкант перед роялем, провел ладонями по гладкой мраморной балюстраде. Руки… слушались. Для нынешнего состояния – почти идеально. Медик прошелся по короткой крытой галерее, пять шагов в одну сторону, пять в другую. На дворе стоял конец февраля, однако днем ртутный столбик редко опускался ниже плюс десяти. Кое-где даже зеленели травяные поросли, пусть и изрядно пожухлые, с примесью желтизны. Изредка налетал стылый ветерок, запускавший холодные иголки под легкую куртку, но хирург не замечал этого, погруженный в свои мысли. С утра солнце попыталось пробиться лучами сквозь облачную завесу и, обессилев, оставило это занятие. Общая хмурь очень точно соответствовала душевному состоянию Поволоцкого. Надо было идти на обед, затем на процедуры, но ничего не хотелось. Даже осознанное понимание необходимости режима и лечения не могло заставить его сбросить апатию и сумрачную грусть.

– Борисыч! Эй, Борисыч! – трубно воззвали из-за спины.

Поволоцкий обернулся. По правой лестнице поднимался, шагая через две ступеньки, незнакомец, широко распахнувший руки в медвежьем объятии, на руках поблескивали странные металлические штуки, похожие на крючья. В первое мгновение хирург его не узнал и даже отступил на шаг, больно уж крючья походили на орудия убийц из страшных баек у костра.

– Борисыч, ну ты прямо как не наш фершал, – усмехнулся незваный гость, теперь его голос показался знакомым. Поволоцкий всмотрелся в исхудавшее лицо, перечеркнутое тенями и глубокими морщинами. Пожалуй, если «уширить» его раза в два да еще убрать седину…

– Майор… Черт побери, Захарыч! – воскликнул он в тон пришельцу, шагая навстречу.

– Не узнал, черт медицинский, – рокотал Петр Зимников, крепко обнимая хирурга и стуча по его спине своими железными лапами. – Ну что же ты, как будто и не служили вместе…

– Ну извиняй, – оправдывался медик, отступая на шаг, всматриваясь в знакомое и одновременно чужое лицо командира. – Ты сам на себя не похож.

– Это да, – поскучнел Зимников, он поднял руки на уровень глаз и посмотрел на них, как в первый раз. Теперь стало видно, что кистей у него нет, а из рукавов свободной теплой пижамы выглядывают крючья, похожие на никелированные садовые грабельки. – Что не похож, это точно.

– Да чего же мы стоим, – спохватился Поволоцкий. – Давай-ка внутрь.

Пятигорский государственный санаторий раскинулся у горы, именующейся Машук, и сам носил название «Машук», обличавшее богатую фантазию какого-то чиновника. По сути это был не просто санаторий, а целый комплекс, объединивший курорт, здравницу и центр реабилитации для военных. Как способный к самообслуживанию и не нуждающийся в круглосуточном наблюдении, Александр Поволоцкий занимал однокомнатный номер с собственной кухней и санузлом. Впрочем, еды в «доме» он не держал, предпочитая столовую, зато подвесной шкафчик над столом заполняли коробочки и мешочки с разнообразными травами – хирург верил в могущество официальной медицины, но не гнушался и природными средствами. Благо, на городском рынке торговал один хитромудрый старичок, уже более полувека собиравший полезную окрестную растительность.

Забулькала вода в чайнике; критически обозрев свою кладовую, Поволоцкий выбрал банку с травяным сбором на основе мяты.

– Чайку бы?.. – почти робко попросил Зимников.

– Это лучше, – исчерпывающе и кратко просветил его хирург, щедро отсыпая в заварник пахучее «сено».

– А ведь действительно лучше, – согласился Петр Захарович к концу первой чашки. Процесс пития занял немало времени, подхватывать емкость приходилось обоими крючками, одним под донышко, другим прижимая сверху. И пить малыми глотками, с осторожностью. Поволоцкий не унижал сослуживца предложением помощи, прихлебывая свой настой мелкими глотками. Только сейчас Петр Захарович отметил, что каждое движение медик выполнял как неопытный подводник-монтажник, управляющий строительным манипулятором. Провести – зафиксировать – взять – зафиксировать – поднять – зафиксировать – приблизить – зафиксировать. Все под контролем зрения.

Только после того как Зимников допил, хирург налил еще и спросил:

– На ревиталку?

– Нет, сейчас ее уже почти не делают, слишком долго, – отозвался Зимников, постукивая металлом по столешнице. – Поставят протезы с приводом, полная замена, пока удалили все пораженные и иссеченные ткани. Буду ходить как Горыныч, с железными когтями.

– Куда потом? – спросил Поволоцкий, решив умолчать о том, что по статистике примерно в двадцати процентах случаев организм отторгает витапротезы конечностей.

– А все туда же, – произнес Зимников. – После излечения – обратно, в действующие войска. А пока пишу доклады в обобщения опыта столкновений. Очень большой дефицит командных кадров, почти никому не дают отставку, даже таким как я. Быстро подштопать и в строй. А ты-то как?

Хирург проследил направление его взгляда и с невеселой ухмылкой провел ладонью по голове.

– Настоящий абрек, – протянул Зимников.

Медик всегда выделялся среди коллег бородой и шевелюрой «на грани нарушения устава». Борода осталась при нем, но вместо черной с легкой проседью гривы теперь светился отраженным светом гладко бритый череп. Сейчас хирург и в самом деле напоминал Хаджи Мурата из недавней экранизации.

– Контузия, – пояснил Поволоцкий. – Мозги на месте, но координация ушла, охлаждение головы – сразу спазм.

– Прогноз?

– «Прогноз неопределенный», – сделав зверское лицо, процитировал кого-то хирург. – Массаж, лечебные грязи, упражнения на координацию. То есть общеукрепляющая терапия. Травки разные пью, не могу сказать, сколько от них пользы, но вкусные и тоже вроде как общеукрепляют. Доктор Терешин по какой-то хитрой восточной методе иголками колет, что удивительно – вроде бы эффект есть. После – комиссия, смотреть, оклемался организм или нет. Пока динамика положительная, то бишь, от перемены погоды не падаю, а просто на стенку лезу. И ложка из руки вылетает не чаще раза в три дня.

– Мдя… – протянул майор. – Невесело. Получается, мне с моими хваталками еще повезло.

– Отчасти. У тебя, если не будет отторжения, функциональность более-менее сохранится. Ну там еще моторику откалибровать надо, но это решаемо. Приказ подписать, линию на карте провести, делать разные героические жесты – это и протезами можно. А я без тонкой координации – просто… фершал. Крючки держать.

А с метеозависимостью – еще и «комнатный», про работу в поле можно забыть.

– Невесело, – повторил майор.

– Еще по кружке? – спросил Поволоцкий.

– Давай, – согласился Зимников. – Слушай, до меня, пока добирался, тут слухи доходили, ты вроде в разные инстанции какие-то предложения рассылал?..

– Было дело, – поджал губы хирург. – Никого не заинтересовало.

– О чем писал? – деловито спросил военный.

– Хоменко помнишь? – ответил вопросом на вопрос Поволоцкий.

– Ну ты скажешь, – фыркнул Зимников. – Чтобы я своих солдат не помнил.

– Да. Он у Рюгена получил три пули в живот, но мы его вытащили. Ранение очень тяжелое, но ливер был не слишком порван, а кишечник пуст. Сдал я его в госпиталь, собрался уже уходить…

* * *

– Господин Поволоцкий! Как замечательно, что вы здесь. Этот раненый, у него очень скверно заполнена карточка. Пожалуйста, восполните пробелы.

– Давайте выйдем на минутку… Э-э-э… Что вы с ним собрались делать? Лапаротомия через дополнительный малый разрез и местное обезболивание? При общей обширной ране… Почему местное и новый разрез, вы хотите проверить, можно ли его вообще убить?

– Простите, вы, вероятно, не в курсе новых веяний медицины, это простительно при вашей специализации. Местное обезболивание – по школе Вишневского, малое рассечение – для минимизации травмы. Анатомически обоснованный разрез…

– Молодой человек, я хирург аэродесантного батальона. И лечил полевых раненых, когда вы еще пешком под стол ходили. Вы работали с Вишневскими в Камеруне?

– Нет, я читал в журналах…

– Вот и не надо ссылаться на школу Вишневского, раз вы ее не проходили! Через такую замочную скважину Вишневский-старший попробовал бы удалить селезенку у ребенка, а может быть и не рискнул бы. Полное обследование кишок через такую дыру нереально!

– Почему, я такое два раза уже делал и оба раза укладывался менее чем в час.

– А результаты?

Молодой хирург несколько смутился.

– В обоих случаях у раненого уже был тяжелый шок…

– То есть летальный исход в двух случаях из двух? Вам, простите, сколько лет?

– Двадцать четыре…

– Юноша, вы идио… доктринер. А отдавать жизни пациентов за верность доктрине простительно или в восемнадцать при общей безграмотности, или после явлений сенильной деменции, то есть маразма. Будете ассистировать, резать я не позволю. Закись азота есть?

– Три дня как кончилась…

– Эфир есть?

– Есть … но…

– Готовьте эфир.

* * *

– Погоди, в госпиталях теперь такие идиоты оперируют?

– Он не идиот. Просто ему на самостоятельную работу рано, поставить над ним некого. И вместо того чтобы работать быстро, он работает торопливо. А спешка в брюшной полости – это шок.

– Шок… это который болевой?

– Не бывает болевого. От боли можно умереть, это да, а шок… это, попросту говоря, аварийная герметизация организма. Возникает, когда резко падает давление крови, боль, конечно, шоку помогает, но сама по себе его не дает. Впервые его, как водится, Пирогов описал.

Александр прикрыл глаза, подумал несколько секунд и процитировал:

– «С оторванной рукой или ногой лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется; тело холодно, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль; пульс как нитка, едва заметен под пальцами и с частыми перемежками. На вопросы окоченелый или вовсе не отвечает, или только про себя, чуть слышным шепотом; дыхание также едва заметно. Рана и кожа почти совсем не чувствительны, но если большой нерв, висящий из раны, будет чем-либо раздражен, то больной одним лишь сокращением личных мускулов обнаруживает признак чувства. Иногда это состояние проходит через несколько часов, иногда же оно продолжается без перемены до самой смерти».

– И что с ним делать? Мы же с тех пор разобрались?

– Разобрались… если у нас под рукой оснащенный госпиталь, донор подобран, палата специальная… Переливать кровь, согревать. Иначе закрутит в «порочных кругах».

– Порочные круги?

– Да. От падения давления падает объем циркулирующей крови, по венам к сердцу приходит меньше крови, сердечный выброс падает, меньше выброс – меньше давление… И далее по кругу, один за другим. При этом в попытках держать давление сердце частит, от этого быстрее устает, при слишком частом сердцебиении клапаны не успевают сработать, сердечный выброс падает, приходит команда «ускорить работу, поднять давление»… Потом могут отказать почки, но до этого еще дожить надо. Оперировать шоковых нельзя, но если кровотечение продолжается – то необходимо. Причем живот вообще нужно оперировать бережно и споро, у шокового – вдвойне. А этот доктринер… он, вместо того чтобы быстро сделать большой разрез, быстро осмотреть кишки и быстро зашить, делает разрез поменьше и за кишки дергает. Раненый, даже выведенный из шока, еще суток двое-трое может свалиться в шок не то что от кровопотери или боли – а от испуга. Достаточно сердечку зачастить…

– Такие дела, – закончил Поволоцкий. – И это в более-менее благоустроенном госпитале, что творится на передовой – вообще не описать. В порядке вещей, когда хирург работает по двое-трое суток подряд, не отходя от стола. Но это еще не самое скверное…

– А что, есть вещи хуже? – быстро спросил майор, напряженно морща лоб.

– Понимаешь, Захарыч, это трудно объяснить неспециалисту.

– Ну да, ну да, а то я никогда не видел, как ты штопал моих ребят, – сардонически отозвался военный. – И в Африке в пятьдесят пятом ты мне бок не зашивал. И так понятно, что ничего не хватает.

– Не о том речь, – досадливо отмахнулся Поволоцкий. – Вот в том-то и беда! Все думают примерно так же – «не хватает».

– А разве не в этом дело?..

– Именно, что не в этом! – воскликнул Поволоцкий, словно все мысли, долго и трудно обдумываемые, разом прорвали некую внутреннюю плотину. – Это внешнее, это результат! И все так думают – если подвезти побольше того и этого, то все вернется как было. Но настоящая, корневая беда не в том, что просто «мало». Вся наша система не работает! Уже не работает.

Он перевел дух, сделал огромный глоток остывшего настоя.

– Вся наша военная медицина рассчитана на две вещи, – продолжил хирург. – На ограниченность конфликта и соблюдение неких правил. Сражаются батальоны, полки, самое большее – бригады, а дивизии вообще чисто тыловая формация, для снабжения, ну не мне тебе рассказывать. Красный Крест – святое. Можно резаться уже на ножах до последнего бойца, жрать траву и лизать росу, но раненых – извольте в тыл. А того, кто их тронет, сам же противник отправит под трибунал. «Законы и обычаи войны»!

Зимников внимательно слушал, подперев голову крюками, металлические штыри врезались в кожу, словно медицинские штифты на постпереломной растяжке.

– Что получается – раненых мало, и им почти всегда гарантировано наилучшее обхождение. Это было. А что теперь? Теперь за неделю, да что там, за день-два госпиталь получает столько пациентов, сколько раньше и за год не поступало. Я сам стоял со скальпелем под Саарлуи – чертов конвейер, по десять человек в час! Врачи сходили с ума у меня на глазах, потому что это я тренирован штопать в любых условиях, хоть бритвами и швейными иглами, а они в большинстве – кабинетные медики. Белый кафель, электричество, дистиллированная вода из специального крана сколько нужно, подогретый физраствор из другого крана, доноры крови. Нет лекарства – снял трубку, и гироплан доставит все требуемое. Сейчас гребут всех, кто может держать скальпель, но они не умеют! Врачи из резервистов читали Пирогова как один! И копируют его один в один!

Поволоцкий рубанул ребром ладони по столу с такой силой, что подпрыгнули чашки.

– Перевязочный пункт – полверсты от передовой! Уставные четыре километра до полкового лазарета – нормативы времен Ольги и мировой! Как будто нет ничего серьезнее трехдюймовок! Как будто Красный Крест хоть что-то значит для этих тварей! – Он яростно махнул в сторону окна. – Десять километров от фронта – это самое ближнее для медпункта, иначе их на раз накрывает артиллерия. Но как быстро таскать туда раненых? На чем? И так во всем…

Он сник, опустил руки на колени, склонив голову.

– Вот так во всем, – негромко повторил хирург. – Беда не в том, что чего-то не хватает и надо больше подвезти. Беда в том, что вся наша военная медицина рассчитана на одну войну, по четким правилам. А мы ведем совсем другую, и в ней правил нет вообще. Действующая система неплоха и немала, она просто не годится – устарела, как трехшереножный строй и кавалерия. Сейчас идет индустриальная мясорубка, это эпидемия смертности, какая Пирогову и в кошмаре бы не приснилась! А мы все пытаемся лечить чуму примочками, и никто меня не слушает. Те, кто сталкивается со всем этим лично – у них нет времени и сил, те, кто выше – затыкают дыры… Насколько я могу судить, у нас некомплект хирургов – процентов семьдесят.

– Се… семьдесят? – переспросил майор.

– Именно так. На дивизию в пятнадцать тысяч человек требуется двадцать пять врачей, из них хирургов семнадцать – а в мирное время нормой считается один хирург на пять тысяч. Так что с возвратом в строй у нас, боюсь, очень кисло. Лучше мировой войны, но – и только. Вся надежда на то, что нормально будут готовить пополнения…

– Пополнения! – рявкнул Зимников, майор вскочил со стула и закружил по кухне, яростно жестикулируя. В свободной пижаме, с руками-крюками он очень сильно смахивал на ожившее пугало. – Пополнения! Был я вчера в тренировочном лагере, здесь под Железноводском тренируют мотопехоту. Мать их! Я пишу доклады о том, как мой батальон выбили в ноль в три приема! Как мы не смогли даже удержаться за естественную преграду. Я вытаскиваю Таланова чуть ли не из операционной – у бедолаги трещина в черепе – чтобы он расписал технику пехотного штурма Рюгена. Мы – десантники, элитная часть, лучшие войска Империи. Но из двухсот пятидесяти осталось семнадцать, лишь семнадцать, считая нас с тобой! И половина – инвалиды. Это о чем-нибудь да говорит! И что я вижу?!

Безрукий солдат с лязгом скрестил крючья, словно поражая невидимого противника.

– Они воспитаны на фильмах о первом годе Великой войны! Пехота на манерах подравнивает цепь. «Примкнуть штыки!» – любимая команда молодых добровольцев. Говорю им, что я в пятнадцать лет тоже писался кипятком от Эйзенштейна и штык-атаки! Но это не прусская кампания, то было семьдесят лет назад! А что в ответ? В ответ мне цитируют мой же обзор – ведь Таланов удержал приют и вырезал штурмовую команду в штыковом бою! Я спрашиваю – и сколько наших осталось после? А это уже не важно – отвечают мне, у тварей силы надломились. Погоним ссаными тряпками!

Шумно выдохнув, майор рухнул на стул, вытирая рукавом пижамы раскрасневшееся лицо.

Поволоцкий молча покопался в шкафчике, решительно отодвигая в сторону банки с натурмедициной. Достал из дальнего угла пузатую склянку темно-коричневого стекла с притертой пробкой, прихваченной дополнительно пергаментным листком и суровой нитью.

– По паре капель не повредит, – пояснил он; впрочем, густой и пряно-тяжелый запах, поплывший по кухне, можно было не комментировать.

– Есть мысль… – произнес наконец майор, и хирург понял, что Зимников зашел отнюдь не просто так, не только для того, чтобы проведать боевого товарища.

– Внемато… – начал было Поволоцкий, но спохватился, решив, что грубоватая традиционная шутка здесь неуместна. – Внимательно.

– Вот это все, что ты говорил, изложить внятно смог бы? С толком, разбивкой и по пунктам?

– Давно уже.

Зимников посмотрел прямо в глаза медику, строго и внушительно.

– Не обещаю, но… У меня еще с училища есть пара знакомых, они сейчас при больших звездах. Еще Таланов звякнул по связям отца, царствие ему небесное. – Майор размашисто перекрестился, этот жест, проделанный металлической «граблей», выглядел жутковато. – «Стучите и откроют», может быть удастся сойтись с тем, кто нас выслушает.