Глава 10

Искупление

«Вспомним, что есть так называемый принцип „свободной торговли“. Проведя дистилляцию сущности, выделив квинтэссенцию ее содержания, мы придем к простому выводу – это есть система, в которой отсутствуют сколь-нибудь значимые ограничения на импорт товаров и услуг.

И сейчас, когда дискуссия о жизнеспособности и пользе этого принципа обрела невиданный доселе размах, заняв лучшие умы экономической науки, я считаю необходимым вспомнить о том краеугольном камне, который был заложен господином Марксом в фундамент современной экономической науки.

Маркс, как мы знаем, принял человеческий труд как единственную производящую силу, способную генерировать благосостояние страны. Эту силу доктор с присущим ему остроумием назвал „das Kapital“. Этот термин был образован от латинского слова „capitalis“ (основной) и ныне не нуждается в переводе. Корень зла и ошибочного понимания «свободной торговли» кроется в том, что многие современные экономисты ошибочно подменяют эту силу ее денежным эквивалентом и, соответственно, приходят к заключению о возможности обмена труда на его номинальную стоимость. Из чего следует вывод о безболезненности неконтролируемого, фактически бесконечного роста чистого импорта в балансе внешней торговли страны.

Рост производительности труда эти неискушенные умы подменяют ростом его стоимости в денежном выражении, утверждая, что таким образом увеличится и капитализация экономики. Грубейшая ошибка, могущая привести к непредсказуемым последствиям, как для отдельных стран, так и для мировой экономики в целом!

Рост стоимости труда в мировых державах, принявших такую модель развития, наряду с отказом от принципа равновесного баланса во внешней торговле, неизбежно приведет к перемещению производственных мощностей в страны с дешевым трудовым ресурсом, что в свою очередь породит значительный перекос в распределении долговой нагрузки в сторону этих новых производственных центров. Они фактически станут держателями долговых обязательств всего остального мира, возможен даже чистый экспорт денежной массы стран-потребителей в страны-производители. Последствия такого торгового дисбаланса трудно себе представить, но всем им в долгосрочной перспективе вполне подойдет определение „катастрофичный“. Экономика – точная математическая наука, не прощающая спекуляций и надувательства.

Мы ни в коем случае не должны нивелировать значение труда для национальных экономик. Только с ростом производительности труда растет капитализация, этот принцип, выведенный доктором Марксом много лет назад, остается незыблемым и теперь. А это означает, что для роста благосостояния страны необходимо увеличивать рождаемость ее населения, поднимать уровень его образованности, лечить людей, улучшать условия, в которых они живут, создавать благоприятную среду для высококвалифицированного, интеллектуального труда. Только так прирастает капитал, только так можно добиться настоящего процветания.

Посему, безусловно, надлежит предать анафеме псевдонаучные манипуляции, основанные на игре числами и бухгалтерских махинациях. Рост реальной производительности труда и применение равновесного баланса к внешнеторговым операциям – вот путь в будущее для любой современной экономики.

Вступительная речь Зеуса де Рейтера на открытии XIV Экономического Конгресса. Оренбург, 1929 год».

Иван закрыл книгу и отложил ее в сторону. Сборник с материалами конгресса он нашел в библиотеке Рюгена. Небольшой серый томик невесть как затесался среди медицинских справочников и религиозной литературы. В редкие минуты бездеятельности Терентьев листал ее в поисках отдыха для утомленного ума. Как ни странно, пробираясь сквозь строки сухих, бесстрастных докладов и тезисов, он лучше всего отвлекался от забот и тревог насущных дней.

За минувшие годы Иван не раз задавался вопросом – почему? Почему этот мир так непохож на его, Ивана, родину? Может быть, он был не первым пришельцем, и его предшественники в какой-то момент перевели стрелки, отправив состав прогресса и истории по иному, лучшему пути? И где та самая точка перелома, после которой разошлись эти пути?

Но чем дальше он углублялся в изучение местной истории, тем больше понимал, что здесь не было чьей-то осознанной воли, как не было и пункта расхождения.

Открытие Америки почти на сто лет позже, полстолетия испанских войн в семнадцатом веке, мирный реформатор Бонапарт Первый и кровопролитные предприятия его наследника, ставшие предвестниками Мировой войны 1870-х годов… Индустриальная революция в середине девятнадцатого века, легендарный переход через Тихий океан «Пионера», первого «ныряльщика», построенного на верфях Владивостока по проекту конструкторского бюро Гогенцоллернов и Наточеева. Жесткий дирижабль братьев Райт, «гелиевая революция»… Паромобили и автопоезда…

И, конечно же, марксизм, совершенно иной, причудливо изменившийся, но, несомненно, знакомый. Здесь бородатый классик закончил свою жизнь доктором экономических наук, окруженный почетом и признанием научной общественности. Российский император и президент Конфедерации считали за честь лично пригласить корифея читать лекции в крупнейших экономических университетах своих стран. Маркс давно умер, но новая экономическая доктрина изменила будущее без революций и прочих страшных катаклизмов.

Это был иной мир, который словно шел параллельным путем, то отдаляясь, то мистическим и причудливым образом переплетаясь с тем, что приходился Ивану родным.

Вообще встречать персонажей из «прежней» истории было очень интересно. Революционеры становились видными государственными деятелями, американский президент был известен как философ мировой величины. Фашистский людоед и палач в этой жизни честно работал юристом, а некий безумный диктатор был кумиром богемы Объединенной Германии, создателем изобразительного стиля «неоготического реализма». Его мрачные и величественные пейзажи стоили немалых денег и выставлялись в крупнейших музеях мира.

Из-за двери донесся шум шагов. Двое, мужчины, идут быстро и решительно. Что ж, с самого первого дня он был готов к тому, что однажды к нему придут. Хотя, конечно, не думал, что это произойдет в такой обстановке. Терентьев рассчитывал на следователей, кабинеты дознавателей, серьезные опросники и беседы со специалистами в разных отраслях человеческого знания.

Но никак не на малую полуподвальную комнатку с заложенным кирпичами оконцем. Старый стол с единственной свечой, сгоревшей уже на три четверти. Стулья под стать столу – солидные, прочные на вид, но шаткие и валкие в действительности. А вместо следователей – два уставших человека, которые пришли, чтобы узнать правду.

– Я ждал вас раньше, – сказал он вместо приветствия.

– Было чем заняться, – угрюмо ответил Таланов. – Разговор есть.

– Присаживайтесь, – предложил Терентьев.

– Ну что же, – произнес Басалаев, когда все разместились за столом, образовав нечто вроде равностороннего треугольника. – То, что ты пришелец из другого мира, уже понятно.

– Опережая естественный вопрос, – светским тоном промолвил Терентьев. – Не из того, откуда пришла фашистская сволочь.

– «Попаданцы» множатся как кролики, – заметил Басалаев.

Таланов промолчал, стараясь осмыслить услышанное. Он уже миновал тот рубеж, до которого рассудок еще сопротивляется видимому абсурду и фантастике. Действительно, если существуют два мира, почему бы не быть третьему?

– И как?.. – Майор не договорил, но «попаданец» понял.

– Не знаю, – честно ответил он. – Двадцать восьмого июня пятьдесят шестого я был на даче, хотел починить калитку. Потом вдруг увидел сиреневую вспышку и провалился в какой-то черный колодец. Там было… неуютно. Не знаю, сколько времени я летел и летел ли вообще. В конце концов сверзился с метровой высоты прямо в воду. До сих пор не представляю, что произошло и какая сила меня перекинула. Вот и все, собственно.

– Двадцать восьмого… – повторил Басалаев, словно самому себе. – Да, все сходится… В воду? – уточнил контрразведчик. – Снова вода.

– Да, в реку, – подтвердил Иван. – Приток Рейна, но тогда я этого, конечно, не знал. Вылез и пошел искать людей. Дальше все достаточно скучно. Понял, что дело нечисто, выдал себя за жертву аварии, потерявшую память, понемногу легализовался. В Европе хорошая полиция, но все-таки нравы у вас совершенно травоядные. Придумал себе биографию, подогнал под нее документы. Часть сделал по запросам, бюрократическая машина творит чудеса, надо только знать, куда нажать. Часть просто купил, но это уже потом, с первого гонорара. Дальше вы знаете.

– А почему писатель? Ты же боевик и контрразведчик, да еще с таким опытом. Положим, в государевы люди соваться не стоит, с поддельной-то биографией, но контор, где нужны такие специалисты, хватает.

– Я думал об этом. Соваться в чужую организацию, не зная ни уклада, ни традиций… Слишком опасно. Нужно было найти какое-то безопасное занятие, которое не привлекало бы ко мне лишнего внимания полиции и прочих госорганов. Там, у себя, я в последние годы увлекся историей двадцатых-тридцатых, а войну… нашу войну знал не по книгам. Мне не понадобилось ничего выдумывать, просто описывал, что было. Беда любого фантаста – очень трудно выйти за рамки опыта и догм, чтобы создать иной, непротиворечивый и по-своему логичный мир. Я от нее был избавлен. Забавно… Для вас дикостью были две мировые войны, революция и самолеты. Мой первый редактор даже попытался потихоньку предложить мне полечиться у психиатра, дескать, здоровый ум такого не придумает. А у меня дома обалдели бы от подводных городов, дирижаблей на тысячу тонн, подлодок ныряющих на километры… Петроград назван не в честь императора, а по имени апостола. У вас даже столица в другом городе, а династия Рюриковичей – просто невероятно…

– «Есть многое на свете, друг Горацио, чего не знают даже мудрецы…» – процитировал майор. – Значит, загадки множатся… мы надеялись, что различия в технике и другая символика – это творческие выверты.

– Нет, я все описывал в точности. Это определенно родственники тех, наших фашистов, во многом просто близнецы, но все-таки другие, – сказал Иван. – Сам не пойму, кто это и откуда…

– Профессор Черновский из Научного Совета предполагал, что для перехода между мирами применяется некий процесс, используется что-то стихийное, возможно, машинное, – сказал Басалаев. – Он набросал примерную теорию «веерной» реальности и множественности одного мира, многократно отражающего сам себя. Черновский предположил, что возмущения, связавшие два из них, вполне могли затронуть и «соседние», если так можно сказать, потому что они параллельны не в физическом смысле… Ну, есть много зеркал, отражающих друг друга, если в одном сделать дырку, она отразится и в других.

– Ага, суть ухватил, – понимающе кивнул Иван. – А если очень постараться, то дырка может не только отразиться. Нелюдь сделала что-то такое, чтобы пробить коридор между двумя мирами, и пробой отозвался в третьем, перетащив меня.

– Примерно так. Хотя сейчас никто точно не скажет. – Басалаев нахмурился, его губы сжались в тонкую нить. – А теперь о главном, господин идеалист.

– Не хочу, – без всяких околичностей сказал Иван. – У меня была причина, и этого достаточно.

– Нет, недостаточно, – неожиданно сказал Виктор.

Иван недоуменно приподнял бровь, а капитан тем временем вынул из кармана коричневый прямоугольник, оказавшийся старой дорожной фотографницей. Чуть дрогнувшими пальцами он достал из нее небольшой черно-белый прямоугольник.

– Посмотри, посмотри внимательнее. – С этими словами Виктор протянул фотографию Терентьеву. Тот принял ее, держа на отлете, самыми кончиками пальцев.

– Это моя семья. Мой отец, жена Марина, сын Дима и дочка Маша.

– Хорошая семья, – нейтрально заметил Иван.

– Была, – коротко произнес Виктор. – Теперь они все погибли. Их убила та нелюдь, что сейчас шагает по миру. И еще множество других людей умерло. Ты слышал о химической бомбардировке Москвы в сентябре?

– Неэффективно… – пробормотал «попаданец». – Странно, химия против городов не ахти, гораздо проще их поджигать… Хотя у вас же не готовились к большой войне, и почти нет «бовов», значит, и защиты нет…

Он увидел побелевшее лицо Таланова и осекся.

– Пусть ты и не оттуда, но тебе они все-таки знакомы, – сурово сказал Виктор, положив на стол сжатые кулаки. – Ты мог бы сам прийти и рассказать все. Ты спас бы множество людей. Но ты спрятался здесь.

– Эх, ребята, ребята… – отозвался Терентьев и, странным образом, в устах «попаданца» обращение к людям ненамного младше его прозвучало очень естественно и уместно. «Попаданец» действительно казался похожим на глубокого старика, одевшего чужую личину, которая спрятала морщины, но не скрыла взгляд. Взгляд очень пожилого, очень сильно побитого жизнью человека. – Ну чем я мог бы помочь?

– Чем?! – не выдержал Таланов. – Спрашиваешь «чем»?!

– Не ершись, – терпеливо объяснял Иван, аккуратно откладывая фотокарточку на край стола, ближе к Таланову. – Ну подумай сам. Весь мой опыт, все знания рассчитаны на мой мир. Мой, не ваш. Даже опыт чужой страны трудно перенести, уж поверь мне. А у вас другое все – экономика, политика, история. Военное дело, наконец. Что толку от моего знания организационной структуры воздушной армии, если у вас нет самолетов?

– Зато ты знаешь структуру танковой армии, – холодно прервал его Басалаев. – А она была бы не лишней.

– Она описана в приложении к моим книгам, – парировал попаданец. – Там вообще все, что я помнил. Думал, для атмосферы и антуража… Ну подумай сам, майор, – с огнем в глазах говорил Терентьев. – Какая польза от нашей танковой армии, если у вас и танков-то нет. У вас ВСЕ другое, другая промышленность, другая база. В любом случае вы будете создавать все под себя, по своим возможностям и целям. Это только в смешных книжках герой рассказывает истину, которая всех спасает. Но у меня нет истины, у меня есть знания и опыт, которые были выкованы в одном мире для одной войны, они не годятся для другого. Даже если бы я мог нарисовать танк в подробностях – вы все равно не сделаете его, нет промышленной базы. Вы сделаете то, что сможете, причем не по моим чертежам, а разобрав и скопировав трофейные машины. И, опять же, не скопировав, а как получится на ваших станках и заводах. И объединять их в бригады и армии вы будете не по каким-то рецептам, а как получится по наличию солдат, связи, обученных экипажей и еще массы вещей!

Он умолк, переводя дыхание.

– Все, что я могу вам рассказать, все, что будет действительно полезно, это исчезающе малая часть на фоне того, что вам придется сделать самим.

– И все же, пусть исчезающая, но часть. – Басалаев был терпелив и упорно гнул прежнюю линию. – Ты ненавидишь этот мир? – неожиданно спросил он. – Наш мир? В котором нет привычных тебе вещей и людей? Ненавидишь или тебе просто все равно? Мы так и остались для тебя декорацией? Забавным театром с дирижаблями и травоядными полицейскими? Тебе все равно, пусть убивают, мучают, разрушают? Ради каких-то своих комплексов ты пожертвовал даже любимой женщиной?

Последние слова прозвучали как удар плетью, «попаданец» вздрогнул, с ненавистью глянув на майора, но промолчал.

– Не каких-то… – глухо вымолвил он, наконец. – Хочешь узнать… Хорошо. Узнаешь.

Он достал из-под стола бутылку, стилизованную под старинный глиняный кувшин, и два стакана. Не предлагая никому, налил себе полный стакан и залпом выпил. По комнатушке распространился приятный аромат хорошего вина. Впрочем, Басалаев был уверен, что Терентьев пьет не столько ради того, чтобы оглушить себя алкоголем, сколько оттягивая неприятный момент истины. Майор был доволен – прежняя уверенность и умение играть на чужих комплексах возвращались к нему. Обвинения были несправедливы, уж на кого, а на безразличного и бездейственного Терентьев был никак не похож. Но Басалаеву нужно было знание – почему? И он сумел-таки вызвать «попаданца» на откровенность, выбив из равновесия и спровоцировав на исповедь.

– Это было в сорок первом году, в июле… – рассказывал Иван совершенно ровным, монотонным голосом, словно старинный фонографический аппарат. То ли история была ему давно привычна, то ли наоборот, нарочитая бесстрастность скрывала бешеное кипение эмоций.

– Нас было четверо, обычная «махра». Мы выбирались из окружения, шли по ночам, укрываясь в лесу, днем прятались. И вот так, не заметив сами, вышли из «котла». Немцы еще не выстроили плотного кольца, и мы проскочили сквозь него. Совсем оголодали и решили попробовать поискать еду у местных. Вышли к границе леса, уже на своей территории…

Терентьев помолчал. На его лице по-прежнему не отражались никакие эмоции, голос был все так же ровен и спокоен. Наконец он продолжил:

– Похоже, там разбомбили какой-то состав, а может быть, и нет, мы так и не поняли. Но там были дети, наверное, эвакуированные. Много детей, лет пяти-шести, не старше. Были и младше. И как раз когда мы подошли к опушке, на дороге показались танки… Танки и мотопехота.

Терентьев сделал резкий глубокий глоток, даже не поперхнувшись. Поставил кружку на стол, чуть сильнее, чем следовало бы, зачем-то накрыл ее ладонью.

– Знаете, в чем ведь дело… – проговорил он, глядя куда-то сквозь офицеров пустым немигающим взглядом. – Они не стреляли. Они просто гнались за детьми на танках. Те убегали… Но пятилетний малыш от танка никак не убежит… Никак… – закончил он почти шепотом.

Таланов видел за свою жизнь многое. Он был солдатом, сам убивал и его не раз пытались убить. За последние дни он перенес много тяжелейших испытаний. Капитан думал, что уже нет на свете того, что может его напугать. Но, как видно, ошибался. Виктор сидел на шатком стуле и чувствовал, как леденящий ужас закрадывается в душу.

– А вы? – Басалаев старался сохранить маску суровой сдержанности, но видно было, что простой и страшный рассказ «попаданца» подействовал и на него. Сильно подействовал.

– А что мы… – Терентьев потряс над кружкой пустым кувшином, из которого выкатились лишь несколько капель, сказал что-то похожее на «блят» и отставил бесполезную тару. – У нас была одна винтовка и два пистолета. Не играет против брони, пушек и пулеметов. Никак… Мы не могли ничего сделать… Никого не спасли бы. И не сделали. Я был старшим по званию, какой-никакой, но офицер. Все смотрели на меня. Как я решу. Когда нужно принять серьезное решение, всегда проще, чтобы кто-то решил за тебя… Вот мне и выпало решать за всех.

Иван посмотрел на Басалаева.

– Ты ведь идеалистов не любишь, – с кривой улыбкой отметил он. – Все должно быть правильно и расчетливо. Вот я и решил – расчетливо. Никакого идеализма, все логично. Не нужно лезть на рожон, чтобы погибнуть без пользы.

Иван бесцельно пошарил ладонями по столу, нащупал кувшин, покрутил в руках, словно забыл о том, что пару минут назад сам же отставил его. Он едва не опрокинул свечу, которая тихо потрескивала, время от времени плюясь крошечными искорками.

«Фитиль некачественный», – невпопад подумал Таланов. Ему было откровенно страшно, хотелось встать и уйти, а лучше всего – еще и забыть услышанное. Но болезненный интерес заставлял остаться и узнать мрачную историю «попаданца» до конца.

– Нас было четверо… – повторил Терентьев. – Каждому выпало свое. Двое погибли на войне, один уже после, когда гонял «лесных братьев». Я воевал до сорок второго, потом был тяжело ранен, затем меня перевели в военную контрразведку.

– «Смерш»? – непонятно спросил Басалаев.

– Ну да. – Терентьев искоса взглянул на него. – Прочитал?

– Не все.

– Понятно… В общем, так дальше и пошел по службе. Нам было нечего стыдиться. Вроде бы… мы поступили здраво и разумно. Мы выжили и сделали много, чтобы приблизить победу и спасти других детей. Мы убили много врагов и помогли другим убить еще больше…

Терентьев опустил голову, закрыл глаза ладонью, и впервые его голос сорвался:

– Но я все равно каждую ночь вижу их… – шепотом закончил он. – Каждую ночь…

Басалаев шумно вздохнул, словно на последних словах Ивана задержал дыхание.

– Решил, что если не удалось спасти тех, то ты поможешь хотя бы этим… – вымолвил майор, не то спрашивая, не то отмечая очевидное. – Ты веришь в Бога? – неожиданно спросил он. – Веришь, что на том свете воздастся?

– Борис, – ответил Иван с каким-то непонятным снисхождением. Не высокомерием, а именно снисхождением. – Я прошел войну, которую вы все и представить себе не можете. Пока не можете, ведь для вас все только началось, и ваша война будет долгой, очень долгой… Я видел смерть, кровь и ужасы, какие вам не снились. Я не верю в Бога, который снисходительно смотрит на людоедов, что гоняются на танках за маленькими детьми. А потом с шутками, весело ругаясь, оттирают гусеницы от крови и клочьев одежды. Бога нет. Но я верю в искупление. И в то, что совесть терзает страшнее ожиданий всяких загробных штук. Здесь… здесь мое искупление. Я ждал его почти двадцать лет и все-таки дождался.

– А Ютта? – вновь задал вопрос Басалаев. – Ведь она любит тебя.

– И я ее, – сказал Иван. – Она очень умная, очень хорошая. Она не стала допытывать меня. И не заставила выбирать.

– Ну что же… – в глубокой задумчивости произнес Борис. – Теперь в общем все понятно… Хотя все равно глупо.

– Не тебе судить меня, – жестко сказал Иван. – Не тебе!

– Ты прав, – неожиданно согласился. Басалаев. – Не мне. Нам, всем нам. – Теперь уже майор смотрел на «попаданца» со снисхождением и печалью, как на непослушное дитя, совершившее большую глупость, но слишком юное, чтобы понять это. – Глупец, неужели ты думал, что главная твоя ценность в том, что ты – кладезь каких-то знаний?

– А что вам еще нужно? – злобно вопросил Иван.

– Эх ты… – печально проговорил Борис. – Ты попал в наш мир, жил среди нас, но своим так и не стал. А может, и не пытался… Поэтому и не понял. Ты был нужен не только и не столько как ходячий справочник. Ты был человеком надежды.

– Чего? – не понял Иван.

– Того! – передразнил его Борис. Он встал, приподнялся на цыпочки, разминая затекшие ноги.

– Обожди, ты что имел в виду? – попытался остановить его Иван.

– Если до сих пор не понял, то и теперь не поймешь, – ответил Басалаев с усталым безразличием. Теперь он знал тайну «попаданца», и картина, представлявшая ранее набор разрозненных элементов, сложилась воедино. Борис знал, что проиграл самое главное и ответственное испытание и единоборство в своей жизни, но сейчас, по крайней мере, понимал – как и почему.

Единоборство подходило к концу, его исход был предрешен, и «попаданец», бывший главной ставкой, стал неинтересен Борису.

Басалаев молча вышел из комнаты, за ним, так же молча, не оборачиваясь, последовал Таланов, на ходу пряча фотографию в кожаный конвертик фотографницы.

Терентьев долго сидел, бездумно глядя перед собой, подперев подбородок ладонью. Шло время, минута за минутой уходили в никуда, складываясь в часы. Погасла свеча, и Иван остался во тьме, один на один с призраками прошлого и тяжелыми думами настоящего.

Уже на исходе ночи он наконец встал и спустился в главный подвал проверить, как дела у Цахеса. Дети и работники приюта спали, бодрствовали лишь отец Сильвестр и Цахес. Священник все так же молился.

Колонна была заминирована по всем правилам саперного искусства, пожилой немец сказал, что все будет «как надо».

– Я всю жизнь мечтал быть архитектором, – поведал он, с грустью глядя на дело рук своих. – Но получилось так, что главным образом разрушал… Ты уверен, что в плен сдаваться бесполезно? – вдруг спросил он.

Иван молча покачал головой.

– Эти от тех ничем не отличаются, – ответил он и только потом сообразил, что Губерт не посвящен. Но подрывник понял.

– Лютые времена. Волчьи времена, – с расстановкой произнес Цахес. – Помнишь тот день, когда мы встретились в первый раз? Вы были красивые, очень красивые… Надеюсь, у твоей женщины все будет хорошо. Так мало времени прошло. А теперь мы готовимся убить детей, и это наше милосердие. Айвен, это конец света? В аду кончилось место, и демоны пошли по земле?..

– Они не демоны, друг мой. – Иван положил руку на плечо Губерта. – Они не люди, но и не демоны.

– Тогда убивайте их, пока сможете, – с ненавистью поговорил немец. – Я знаю, скоро будет штурм, и никто не спасется. Но убейте их как можно больше! А потом я… – Он бросил взгляд на колонну, опутанную проводами и взрывчаткой, аккуратно разделенной на мелкие порции. – Я сделаю то, что должно.

Затем Иван поднялся на второй этаж, чтобы проверить пулеметную точку. Он радовался, что в свое время проштудировал «Особенности тактики уличного боя» Лощагина и Яковлева, это помогло дать несколько разумных советов гвардейцам.

«Обидно, – подумал он, – какое хорошее для защиты здание. Если бы Рюгена оборонял гарнизон хотя бы в сотню человек с достойным оружием… В сороковых приют стал бы неприступной крепостью, даже теперь его было бы очень нелегко взять штурмом».

Так получилось, что к рентгенкабинету, в котором разместили станковый пулемет, он подошел бесшумно, тихо ступая по гладкой трехцветной плитке. Иван хотел проверить, не спит ли расчет.

Они спали. Два десантника прикорнули на брошенных прямо на пол матрацах, во сне их лица казались мирными и безмятежными. У пулемета на небольшом складном стульчике сидел капитан Таланов, проворачивая в пальцах давешнюю фотографницу. Профиль капитана терялся на фоне закопченных стен.

Таланов не замечал Ивана. Он снова достал из конвертика фотографию и долго смотрел на нее, поднеся почти вплотную к глазам. Затем его голова безвольно поникла, руки опустились. Плечи Виктора вздрогнули.

Иван ушел так же тихо, как пришел. Он отступал крошечными перекатывающимися шажками, с носка на пятку, стараясь не смотреть на беззвучно плачущего человека.

Светало. Солнце, словно извиняясь за непогоду последних дней, выглянуло из-за горизонта очень рано (рано, конечно, для осени). Бледно-желтое светило щедро поделилось с миром своим светом, освещая умирающий Барнумбург.

Наступало утро.

Последнее утро приюта Рюгена.