Возвращаясь домой, Чекменев был готов к чему угодно. К автоматной очереди в лобовое стекло машины из любой густой тени под деревьями, к вылетевшему на встречную полосу тяжелому грузовику. И, въезжая во двор своего коттеджа, ставя машину в гараж, поднимаясь на крыльцо, тоже испытывал тяжелый внутренний напряг.

Только когда закрылась за ним массивная, пуленепробиваемая дверь, когда перещелкал он в позицию максимальной активизации тумблеры всех систем внутренней защиты, немного отпустило.

Такого состояния он давно не испытывал. А ведь вроде ничего такого особенного не случилось. Бывали, не раз бывали куда более тревожные, даже безвыходные ситуации. А тут чего ж? – ну, не сумел четко разыграть заранее намеченную партию, противник нашел совершенно неожиданный, непредусмотренный теорией дебют, получил перевес в качестве.

Ладно, проехали, другой раз умнее будем. Ну, потом поговорили приватно с товарищем, сообщившим не совсем обычные вещи. Ну – узнал он, что Вадим Ляхов легко умеет покидать особо охраняемые помещения и возвращаться в них, не отключая тревожную сигнализацию, а просто ее игнорируя. Иначе ведь, будучи один раз отключенной, она не смогла бы выдавать на пульт стандартные показатели нормы. А он ушел, пришел, и все осталось, как было.

Не выдержал, снова набрал порученца.

– Что с объектом?

– Все в порядке. Помылся в ванне, сейчас лежит на кровати, курит, читает. Не разберу издали, что именно…

– Неважно. Как выглядит?

– Похоже, полная норма. Возле кровати на полу бутылка. Глотнул из нее один раз, больше не трогает.

– Техники ничего не говорили? Сбоев напряжения, помех на экранах, посторонних звуков на пленке не было?

– Никак нет, все чисто. У нас же не один объект на контроле, и сети запараллелены…

– Ладно, все. До завтра он меня больше не интересует.

Бросил трубку на рычаг. Нет, это совершенно черт знает что!

С другой стороны, чего уж так нервничать? Что, проще было, когда сразу пять человек исчезли мгновенно и неизвестно куда? А потом еще и живые покойники объявились. Причем он тогда совсем ничего не знал, вынужден был полагаться только на смутные речи Маштакова. И ничего, пережил как-то. Даже, можно сказать, с честью. Ну и сейчас, наверное, такой же точно скачок через боковое время. Без приборов? Ну и что? Этот вопрос тоже обсуждался. Нет, нет, надо отвлечься, как любит выражаться тот же Маштаков, от сложностей технической реализации и смотреть в корень. Все остальное – данность, которую нужно принимать как есть.

Но все же, отчего так погано на душе? Действительно, надо немедленно выпить и начать рассуждать трезво.

Достоевский, кажется, писал, что одно из самых непереносимых чувств – ощущение напрасно сделанной подлости. Нет, не тот случай. Подлости он не совершал. Нормальная работа, которую по определению не делают в белых перчатках.

Единственная причина дурного настроения – что он впервые за многие годы утратил контроль над ситуацией. Теперь не он, теперь его «играют втемную». Давай, значит, Игорь Викторович, примем и это, чтобы в подходящий момент, когда противник совсем этого не ждет, вновь овладеть ситуацией «Ад майорем деи глориам».

Вот прямо сейчас и начнем. Иногда наедине с собой генерал любил рассуждать вслух. Если его никто не мог услышать, разумеется.

Что мы имеем «в широком плане»? Общая обстановка более чем благоприятна. Воцарение Олега прошло по самому оптимистическому сценарию. Никто, даже непримиримая оппозиция пока не предприняли сколь-нибудь значительных акций протеста или гражданского неповиновения. Для этого, конечно, пришлось поработать.

До всех более-менее значащих лиц питерской власти и лидеров думских фракций своевременно было доведено, что нелояльность чревата вещами неприятными. Интернирование на неопределенный срок – как минимум. Плюс колоссальные финансовые потери. И, наоборот, разумное поведение влекло за собой адекватное вознаграждение. Сохранение всех мыслимых свобод и прав личности, сложившейся партийно-политической конфигурации, а также всевозможные преференции личного плана. Дотации, государственные должности, прочие блага и перспективы.

Народ же в массе своей был только рад. Царь – он и есть царь. Защитник от недобросовестных властей и заступник перед Богом. Тем более что вся Россия знала, как хорошо и спокойно жилось в «Московии», вотчине Местоблюстителя. Знала и завидовала. Ну ничего, теперь, глядишь, и мы заживем!

За исключением двух-трех маргинальных деятелей, которых свободно можно было «вывести за скобки», лидеры всех практически партий и движений согласились подписать так называемый «Берендеевский пакт».

Оглашенный при большом стечении представителей общественности и прессы в загородной резиденции Олега Первого (предыдущий Олег, хотя и был уважительно поименован Пушкиным «вещим», в номенклатуру самодержцев не входил), документ провозглашал, что в целях дальнейшего прогресса и процветания Отечества все высокие договаривающие стороны признают необходимость и благотворность смены государственного устройства России (как это в свое время и было дальновидно предусмотрено Учредительным собранием).

В соответствии с тогда же принятым (впрок) Законом о престолонаследии новый Император торжественно обязуется перед Богом и людьми соблюдать Российскую конституцию в полном объеме, без изъятий, не предпринимать никаких действий и законодательных актов, влекущих за собой ухудшение правового и материального положения отдельных лиц, сословий, конфессий или иных организаций граждан Империи, ограничение ныне существующих личных свобод, а также и незыблемость государственных границ.

Партии же, профсоюзы и прочие представленные здесь структуры гражданского общества в свою очередь берут на себя обязательство честно и нелицемерно устремить все свои силы и возможности к дальнейшему процветанию державы, работать в тесном взаимодействии с государственными учреждениями во всех сферах, где такое взаимодействие окажется необходимым.

Одновременно не ставится никаких преград и ограничений оппозиционной деятельности как всех вышеперечисленных организаций, так и еще могущих возникнуть в процессе естественного развития государства и общества. При единственном условии – ныне оформленное государственное устройство не может подвергаться сомнению в своих основах, любые как деяния, так и призывы к его изменению признаются противозаконными и будут караться согласно соответствующим статьям и пунктам «Уложения о наказаниях».

Единственным легитимным органом, который имел право пересмотра как данного «пакта», так и системы власти в целом, признавался Всесословный Земский Собор, который мог быть собран либо всенародным волеизъявлением, либо по требованию двух третей списочного состава Государственной думы, что так же предусматривалось решением Учредительного собрания в далеком 1920 году.

Документ получился хороший, если и подвергался в некоторых изданиях критике, так по преимуществу по вопросам стилистическим. Да и что тут особенно критиковать?

Польша была в очередной раз «окончательно замирена», и в честь своего восшествия на престол Олег Константинович объявил широчайшую амнистию для всех участников вооруженного мятежа, за исключением самых уж одиозных, виновных в преступлениях против человечности персон.

Одновременно гражданам «западных территорий» (без учета национальной и религиозной принадлежности) даровались некоторые дополнительные права, никак, впрочем, не ущемлявшие интересы жителей центральных губерний. Обитатели же южных и восточных окраин Империи на данный Указ внимания вообще не обратили, поскольку то, что их действительно интересовало, – свобода хозяйственной деятельности и сохранение традиционной системы внутриобщинного правового регулирования – они имели с незапамятных времен, а общероссийской Конституции для общения с внешним миром им вполне хватало.

Стремительность и относительная бескровность подавления Смуты, а также и то, что на западных рубежах появилась мощная и доказавшая свою боевую эффективность группировка Гвардии, весьма поспособствовали тому, что всякого рода политические спекуляции в свободной европейской прессе плавно сошли на нет. Официозы же и высшие органы власти, с самого начала событий проявлявшие разумную сдержанность, хором заявили, что изменение формы правления является исключительно внутрироссийским делом, направили Олегу Константиновичу поздравительные послания разной степени теплоты и стали ждать приглашений на коронацию.

В благодарность за проявленное благоразумие Император на одной из первых пресс-конференций сообщил, что Россия намеревается выполнять все свои международные обязательства, в том числе и в рамках ТАОС, столь же неукоснительно и последовательно, как и всю свою предыдущую историю.

Короче, «мир на Земле и в человецех благоволение».

Но ведь покушение на князя так и не раскрыто! И загадки вокруг этого дела громоздятся одна на другую, и все – чертовски неприятного свойства.

Теперь вот, значит, новый афронт! Как черт из табакерки, возникает Ляхов, а за спиной его маячит некая тайная организация по спасению «Урби эт орби».

Угроза для России и вообще европейской цивилизации, разумеется, есть, как не быть. Он сам подавал князю меморандум иностранного профессора о грядущей опасности наступления Темных веков.

И «Черный интернационал», само собой, никуда не делся. Но с ним-то мы, даст бог, разберемся, силенок хватит. Заодно в нем и польза есть, расслабляться не позволяет, держит мировое сообщество в тонусе, и военные кредиты Дума утверждает без волокиты.

Но не о «Черном» ведь «интернационале» говорил Ляхов. А вот если те, «другие», с боковым временем лучше нашего освоились и в своих целях его станут использовать, Вадим прав – мало не покажется. Мы вон один только раз под Радомом им попользовались для проведения батальонной, всего лишь, операции, и то какой эффект! А если несколько дивизионных, корпусных, армейских, да в разных местах?! Тушите свет, господа. Тут вам ни Чекменев не поможет, ни славный Экспедиционный корпус. И, значит, с Ляховым нужно говорить всерьез. А еще лучше не с Ляховым, а с теми, кто его завербовал и послал.

Ночь незаметно близилась к концу, как и коньяк в черной круглой бутылочке. Генерал понял, что главное решение он принял, а детали проявятся сами, по мере развития событий. Теперь же следует поспать, никогда не знаешь, когда удастся это сделать в следующий раз.

Нужно сказать, арестовывая Ляхова, Чекменев считал, что поступает совершенно правильно, и под эту идею у него была подведена вполне непротиворечивая теоретическая база. Если вообще стоит говорить о теории в той области, где очень многое, если не все, решается сначала на основе интуиции, а «теория» призвана интуитивные озарения расшифровать до пригодного к практическому применению уровня.

А сейчас, когда он ворочался в постели, пытаясь заснуть, его переутомленный мозг, на тонкой грани яви и сна освобождаясь от обилия информации и запредельных нагрузок, начал конструировать некий сюжет. Как если бы, вызванный на ковер к старшему начальнику, не хуже Чекменева владеющего профессией, которому нельзя, бессмысленно и бесполезно врать, он вынужден давать отчет. Не излагать правдоподобную версию своих мотивов, а именно давать отчет, конкретно и по каждому пункту. С последующей самооценкой результатов.

«Да, ваше высокопревосходительство, я имел совершенно несокрушимые резоны, что господина Ляхова необходимо взять в самую серьезную разработку. Этот человек внушает подозрение самой своей безупречностью, а мы ведь с вами знаем, что безупречной может быть только не очень талантливо написанная легенда. Любой нормальный человек являет собой конгломерат свойств хороших и не очень, у него обязательно есть грешки, мелкие и покрупнее. Наряду с поступками, которыми следует гордиться, имеются и «скелеты в шкафу». Короче, с «нормальным» человеком людям нашей профессии работать достаточно легко. Полковник же Ляхов в этом смысле – «ненормальный». Поначалу я не обратил на это внимания, но постепенно, с течением времени… Выяснилось, что его совершенно не за что ухватить. Ни в предыдущей биографии, ни в текущей жизни, когда мы сами постарались сделать из него то, чем он является сейчас. Он всегда поступал именно так, как следовало бы по «легенде». (Если бы она у него была, эту оговорку я признаю.) Что на учебе в Академии, что на любом другом участке службы, что в личной жизни.

Не клевал ни на одну приманку, которые я ему время от времени подбрасывал. Очень деликатно и, я бы сказал, изящно ушел от всех хоть немного сомнительных в понятиях строгой офицерской чести предложений членов клуба «Пересвет». В его возрасте и положении тяга к невинной фронде вполне естественна, но он избежал и этого соблазна. До самого момента «провала» в боковое время не допустил, скажем так, ни единого выходящего за рамки поступка.

Даже когда у него возникло нечто вроде романа со старой подругой, той самой Еленой, женой дипломата, после завершения истории с саблей и синхронизаторами «Гнева Аллаха» (здесь он тоже проявил себя безупречно), он немедленно прекратил с ней всякие личные отношения. Как бы опасаясь, что связь с достаточно подозрительной, много лет проведшей за границей, так или иначе связанной с «Черным интернационалом» женщиной может бросить на него тень. Зато полностью сосредоточился на дочке прокурора Бельского и в считаные дни завоевал благосклонность, даже, можно сказать, пылкую любовь той, которая прославилась именно внешне яркими интрижками и фактической неприступностью, ни один светский Казанова никогда не мог сказать, поклявшись честью, что добился от нее чего-нибудь большего, чем вечер наедине. Про ночь – не знаю. Фактов нет. Тоже интересно, правда?

Или он владеет специальными, секретными приемами обольщения, или эта связь является очередным звеном плана, в котором замешан и сам нынешний Генеральный прокурор? Кстати, прошу обратить внимание, заключение о возможности назначения господина Бельского на этот пост дал ближайший друг и сотрудник Ляхова – Максим Бубнов…

А как же быть с «верископом», спросите вы? Разве этот ценный прибор, созданный при участии Ляхова и немедленно им переданный в наше распоряжение, не есть неубиваемое доказательство его полезности и преданности? Не есть, отвечу я. Мы, по своей недостаточной технической образованности, просто не в состоянии оценить все свойства данного прибора и последствия его применения.

С тем же успехом он может использоваться для внедрения нужных Ляхову (или кому-то еще) людей на все уровни государственной и военной службы с непредсказуемыми последствиями. Или (это только недавно пришло мне в голову) для программирования людей, подобных тем, что покушались на Князя. Чтобы не длить этот доклад, резюмируя, могу сказать, что фактически любой поступок господина Ляхова может трактоваться именно в том ключе, как я только что продемонстрировал.

Да вот только один пример. Друг Ляхова Тарханов захватывает в плен эмиссара Ибрагима Катранджи – Фарид-бека. Мы проводим с ним работу, перевербовываем, он соглашается стать двойником-резидентом в Варшаве. И в самый неподходящий момент Фарид, который только начал давать ценную информацию и выполнять поручения по разложению Всепольского комитета, погибает. И убивает его некий поручик Уваров, с помощью друзей Ляхова вызванный аж из Средней Азии и направленный именно в отряд «Печенег». И в его составе – в Варшаву! Это тоже случайность? Согласен. И могу привести еще столько «случайностей», что пальцев на двух руках не хватит.

И все же, ваше высокопревосходительство, я так и не сделал еще окончательного вывода, потому что на каждый свой внешне безупречный довод тут же находил контрдовод, тоже формально безупречный.

И что же мне прикажете делать?

Чашу моего, фигурально выражаясь, терпения переполнило покушение на Великого князя. Поскольку здесь отчетливо прослеживалась все та же инвариантная цепочка: Ляхов – верископ – живые покойники – неизвестное устройство для воздействия на мозг – полное отсутствие материальных улик – безусловная заинтересованность «Интернационала» или какого-то из его подразделений в пленении князя.

Понимаете, в течение предпоследнего года никакого Ляхова не просматривалось нигде, и вдруг его стало очень много. А этого не позволяет простая теория вероятностей. Нет, физически он существовал, я его прокрутил по всем существующим учетам, и внешне с ним везде чисто, но это совершенно ничего не доказывает. Завербовать его могли когда угодно и где угодно. Поскольку наблюдения за ним никогда не велось, нашими службами, я имею в виду, а российское МГБ никогда всерьез мышей не ловило, спецподготовку он мог проходить неограниченное количество раз, начиная с первых университетских каникул и вплоть до поступления в армию. Тут уже ничего не проверишь.

Одним словом, господин Ляхов имел полную физическуювозможность стать агентом кого угодно.

Но вот нравственной необходимости, насколько я разбираюсь в людях, у него не было.

Эта дилемма и заставила меня обострить партию.

Арестовать Ляхова, испробовать его на сгиб и кручение, убедить или заставить в письменном виде ответить на все поставленные мною вопросы. Потом, естественно, сличить все его ответы с имеющейся информацией. Прогнать на электронной машине написанный им текст на предмет поиска стилистических, фактографических, эмоциональных несообразностей. После чего принимать окончательное решение.

Если он сумел бы разубедить меня во всех, я повторяю – во всех сомнениях, ибо даже один непроясненный факт не позволяет привлечь человека к нашим делам «на равных», я бы включил его в свой личный, особо секретный «мозговой центр». Такие нам нужны, таких у нас чрезвычайно мало.

Верископ, говорите вы, ваше высокопревосходительство? А вот в эту штуку, хотя бы применительно к Ляхову, я не верю. Во-первых, он сам разработчик программы и наверняка знает, как ее можно обмануть. Во-вторых, единственный специалист, который по-настоящему умеет работать с аппаратом – доктор Бубнов, как сказано, его близкий друг, находящийся, между прочим, под полным влиянием подозреваемого. В таких условиях достоверность проверки крайне сомнительна. По старинке оно надежнее.

Да, ваше высокопревосходительство. Я ошибся. Это смешно звучит, но все время переоценивая Ляхова, я самым дурацким образом его недооценил. Это случается, редко, но случается. Он не сломал меня, конечно, но очень резко перегнул. Я просто не был к этому готов. Я рассчитывал, что игра будет на моем поле. Примерно, как с Фаридом. Но Ляхов мгновенно перехватил инициативу. И вернуть ее я так и не смог.

Потому что нажим с его стороны шел по нарастающей, причем каждый очередной удар был просчитан так, что сбивал меня с позиций, на которых я только-только пытался закрепиться. Разумеется, самый сильный его ход – это когда он сел ко мне в машину. Мысль о том, как это было сделано, мешала сосредоточиться. Если бы мы продолжали разговор в камере «семерке» или в моем кабинете – я рано или поздно нашел бы нужный ход. А тут… Какая оперативная игра с человеком, который умеет проходить сквозь стены и, возможно, читать мысли?

Но я не сдался, ваше высокопревосходительство, ни в коем случае не сдался. Завтра мы перетасуем карты и начнем еще раз.

Все, что он мне наговорил насчет грядущей гибели мира и своих могущественных покровителей, я приму как данность. В этом нет ничего страшного. Все очень просто. Если он сказал правду – сопротивляться просто нет смысла. Наверняка умение проходить сквозь стены – такая мелочь… Фокус для учеников приготовительного класса. Его хозяева должны уметь неизмеримо больше, особенно если приходят из мира, намного опередившего наш.

Если же Ляхов блефует – я рано или поздно это пойму, и реванш не заставит себя ждать. У нас хватит людей и возможностей, чтобы навязать игру по нашим правилам. Как всякий двойной агент, он волей-неволей вынужден будет прежде всего делать то, что нужно нам, а уж первым хозяевам пойдут крошки с барского стола.

Он, кстати, сказал неглупую вещь: «И мое предложение, деятельность моя и моих друзей никоим образом для вас, для Государя Императора, России опасности представлять не может и никакого злого умысла вы даже под микроскопом не разглядите. В чем, кстати, сможете убеждаться постоянно и непрерывно, поскольку все мои предложения и инициативы всегда доступны самому тщательному анализу, а главное – отнюдь не будут являться для вас категорическим императивом. Мы вам будем сообщать, что на текущий момент дела в России и вокруг нее обстоят таким вот образом и что поступить, по нашему разумению, следует так-то. А остальное – за вами».

Спорить с этим трудно – одиночка, даже супергениальный, всегда проиграет структуре. Просто потому, что циркач, умеющий ловить руками летящие в него ножи, может поймать пять или десять, но никогда – сто, летящих одновременно и с разных направлений…

– Хорошо, Игорь Викторович, – якобы ответило высокое лицо, – ваши объяснения принимаются. Работайте дальше. И не надо больше заниматься самобичеванием. Непроправимых ошибок вы пока не совершили. А что пропустили удар… Ударов бояться, на ринг не ходить. И еще у нашего народа есть мудрая поговорка: «Нас долбают, а мы крепнем». Отдыхайте, господин генерал…

Но Чекменев и так уже спал крепким, сулящим легкое и приятное пробуждение сном.

…Не сказать, конечно, что пробуждение генерала было совсем уж приятным, но встал он собранный и готовый к борьбе. Пригрезившийся ему «генералиссимус», эманация глубинных слоев подсознания, перед которым он якобы отчитывался и оправдывался, тоже приободрил. Не все слова и идеи их разговора Чекменеву запомнились дословно, но главное осталось. Уверенность в том, что Ляхову, по большому счету, его провокация не удалась, то есть цель – окончательно сбить его с укрепленных позиций, принудить к капитуляции или обратить в беспорядочное бегство – недостигнута. И теперь он знает, как правильно построить очередной разговор.

Бреясь «опасной» золингеновской бритвой (Чекменев с молодых лет любил это занятие, требующее верной руки и дающее великолепную гладкость кожи), он просчитывал предстоящие ходы, свои и противника. Нет, Ляхова не следует воспринимать как противника даже в глубине души. Это может быть замечено. Партнера, даже почти союзника, с которым сохраняются некоторые разногласия. Вот так.

Он приложил к лицу горячий компресс, потом припудрил специальным умягчающим и омолаживающим порошком, в заключение попрыскался сухо и горько пахнущим одеколоном.

Теперь – вперед!

Вначале он направился в свой кабинет и вызвал Тарханова с докладом.

Судя по лицу полковника, спал он сегодня вряд ли больше пары часов, причем не раздеваясь.

«Старается, имея в виду судьбу своего дружка, или просто начатое дело прервать не мог?» – мельком подумал Чекменев, ни мимикой, ни тоном не выражая совершенно никаких внеслужебных эмоций.

– Давай. Что у тебя на сегодня?

Тарханов положил перед собой на приставной стол специальную, с вытесненным на обложке грифом высшей секретности папку, проложенную внутри обложек тонким стальным листом и снабженную секретным замком.

– Чаю хочешь? – неожиданно спросил Чекменев. – Не пил еще?

– Никак нет. Ночью кофе пил.

– Распорядись. Чай, лимон, бутерброды. Я тоже не завтракал.

Тарханова не оставляло внутреннее напряжение. То, что он собирался доложить начальнику, могло резко изменить не только текущую обстановку, но и вообще формат деятельности возглавляемого им управления. И даже многое на более высоких уровнях. Как это отразится на его личной судьбе и карьере – тоже пока непонятно. Единственное, в чем Сергей был уверен, что Ляхов его «в обиду не даст». Умел друг внушать оптимизм, и не только оптимизм, а вообще веру в то, что все будет так, как он просчитал и спланировал.

– К другу своему заходил? – неожиданно спросил Чекменев, тщательно давя ложечкой кружок лимона.

– Нет, – вскинул голову Тарханов.

– А чего же так? – удивился генерал. – Я тебе этого не запрещал, в мое отстутствие ты в управлении полноправный «старший по команде». Вполне бы мог навестить Вадима, поговорить, приободрить, узнать, что он сам по этому поводу думает. Не по-товарищески ты поступил. И в отношении Ляхова, и меня тоже. Я разочарован. Толковый заместитель имеет право на инициативу, лишь бы потом сумел ее начальнику грамотно обосновать…

Злость, захлестнувшая Тарханова, выразилась лишь в том, что он прикусил нижнюю губу, да и то так, чтобы со стороны было незаметно.

– Извините, Игорь Викторович. Инициатива – это не по моей части. Я предпочитаю приказы и инструкции исполнять. Ляхов вон был сильно инициативный. Вы его и отблагодарили. И Стрельников…

А я что? Велено покушением заниматься – занимаюсь. Тем более что жандармерия от этого дела аккуратненько отстранилась, за ними с запросами и отношениями дольше бегать, чем самому сделать. Так что не взыщите. Доклад я вот подготовил.

– С докладом успеем. А это что же – бунт на корабле? Или итальянская забастовка? Я тебя на должности зачем держу? Приказы исполнять? Ты прежде всего думать должен! Стратегически и нестандартно. А исполнителей без тебя хватит!

Тарханов испытал приятное чувство свободы. Ну вот и слава богу. Есть повод…

Он отодвинул стул, вытянулся, как положено артикулом.

– Прошу отставки, ваше высокопревосходительство. Стратегически мыслить не умею. Командир батальона я по последней строевой должности. В Академии не обучался. Тактику, да, знаю. И что исполнять положено последний по времени приказ непосредственного начальника. Ежели же таковой приказ представляется неправильным или даже преступным, следует, тем не менее, приступить к его исполнению, доложив, по возможности, свое особое мнение по команде в письменном виде!

Вид у полковника был настолько решителен и непреклонен, что Чекменев второй раз за сутки растерялся.

А здесь что делать? Тарханов прав по всем позициям, служебным и человеческим. И уж его-то зацепить совершенно не за что. Хотя ведь невооруженным глазом видно, что нарывается. Таким вот формально безупречным способом перчатку в лицо бросает. Службу, мол, исполняю, как учили, а вы с вашими методиками плаща и кинжала катитесь в задницу!

– Ты это, садись, – устало сказал Чекменев. – Хватит с меня ваших… – подумал и употребил слово совершенно непристойное, тем более в его нынешнем рафинированном амплуа, в которое он с утра старательно вживался. – Обидел я тебя. Друга арестовал. Тебе собственные сокровенные планы не огласил вслух и при большом стечении народа. Думать заставляю. Ты это умеешь, но лень тебе! Комбатом больше нравится. Да хоть сегодня сделаю! Скажи только где. Могу – на Сахалине. Могу – в Преображенском, на плацу подковками греметь и шашкой салютовать. Чин позволяет. Я все могу. А работать мне с кем? Интересы Отечества охранять? Гордые вы тут все. Одного арестовать нельзя, другому замечание по службе сделать. Зажрались, герои пустынных горизонтов! А ну, снова – встать, смирно!

Тарханов выпрямился, прижав полусогнутые ладони к кантам бриджей.

И Чекменев встал, осмотрел полковника от носков сапог до прически и обратно. Подошел, коснулся пальцем орденских планок на кителе.

– Служил и служить будешь, где приказано. Запомни. Мне тебя воспитывать некогда. И других искать некогда. Не можешь – научим, не хочешь – заставим! Обиды – тоже в задницу. Желательно – в чужую. Садись. Докладывай.

Давно Тарханова так не драили. С песочком, как палубу на флоте. И фронда его ушла в тот же песок. Возразить Чекменеву в этой постановке вопроса было совершенно нечего. Но зато и сказал он тоже почти все, что хотел. И до адресата его слова дошли безусловно. Что следовало из его же реакции.

Сергей раскрыл папку и неторопливо, спокойно, будто и не было между ними этой эмоциональной вспышки, рассказал, что он сумел установить организаторов покушения на Князя. Назвал имена главных на данный момент фигурантов, очень непростых людей, в том числе известного банкира, генерала интендантской службы, депутата Думы, еще кое-кого. И адреса явочных квартир, схему проработки и исполнения акции.

– Вот на самую верхушку еще не вышел. Где и как людей программируют – тоже не знаю. Пока. Но если санкцию дадите – этих возьмем, допросим со всем тщанием, новую цепочку прихватим, – Сергей с каменным лицом подвинул Чекменеву папку. То есть результат принимай, но насчет прежних отношений – извините.

Генерал опытным глазом прирожденного оперативника в минуту просмотрел материал, откинулся на спинке кресла.

– Ты это… Ну, поработал. Слов нет. А говоришь – стратегическое мышление… А данные-то откуда, откуда такие данные? Где они так засветиться могли? Покойники их не сдали, с нашей стороны никто не подставился. Как вышел?

– Агентурная работа, Игорь Викторович. Там словечко, там два, там не с тем в карты сел играть, там расплатился двухмесячным жалованьем и сдачи не взял. Вот и…

– Агенты – кто? – Чекменев подался через стол и вперил в Тарханова сверлящий взгляд.

Ну, уж на такие начальственные зихера не ловятся даже полицейские приставы. Сергей откинулся на спинке стула и впервые за разговор без разрешения взял из лежавшей перед ним коробки папиросу. До этого – тональность встречи не позволяла. Значит, опять прав Вадим.

– Если позволите напомнить, Игорь Викторович, агент потому и агент, что свято верит в то, что, кроме сотрудника, его завербовавшего, никто и никогда о его роли не узнает. Вся система на этом держится. И я вам никого не сдам. Разве что, уходя в отставку, из рук в руки сменщику при личной встрече. И то, если агенту новый шеф не понравится, успешной совместной работы не гарантирую. А то вы сами этих азов не знаете…

– Ну достали вы меня, ну достали, – с тоской в голосе произнес Чекменев. – Эй, Полиханов! – позвал он командирским голосом адъютанта, словно забыв о существовании звонка. Тот услышал через две дубовых двери.

– Две рюмки водки, быстро, и иди, жди нас возле «семерки».

Взглядом приказал Тарханову выпить, закуски не предложил.

– Устрою я вам, мать вашу, братья разбойники, очную ставку. Ох, устрою. Пошли!

– Пистолет сдать прикажете? – Тарханов потянулся к застежке кобуры.

– Слушай, Серега, ну не доводи ты меня до крайности, ну не доводи! Пистолет себе оставь, в шкафчике вон автомат можешь прихватить, знаю, что он там у тебя хранится. И у дружка твоего в секретной тюрьме «браунинг» в голенище спрятан, тоже знаю. Пулемет дегтяревский нужен – прикажу прямо в номер подать. Салфеткой накрытый. Давай за мной!

Чекменев почти бежал по коридорам Управления. Постовые унтера не успевали отдавать честь.

Остановились перед дверью «семерки». В этом ответвлении запутанных переходов построенного еще в ХVII веке здания располагалось, соответственно, еще несколько комнат и камер с номерами от первого и выше. Седьмая была самая комфортабельная.

Тарханов никогда не видел своего шефа в столь вздернутом состоянии. Он и магнитным ключом попал в прорезь не с первого раза.

Это как же нужно довести и достать человека!

Тарханов проникся к другу Ляхову еще большим уважением, чем при наблюдении, как тот управлял кораблем.

На перевале что, на перевале нормальная стрельба. Верь в себя, держи позицию, повезет – победишь. А вот держать в руках две тысячи лошадей и соображать, как и куда их направить, если в небе непонятная россыпь звезд, а компас указывает стрелкой совсем не туда (девиация называется), куда должен на привычной пехотной карте, – вот это талант.

Вошли они в просторные апартаменты, если это слово применимо к приличной, но все же тюремной камере (видел бы Ляхов остальные! Те куда однозначнее).

Вадим валялся на кровати, слушал классическую музыку и курил. Курил довольно давно, поскольку дым висел слоями в комнатах, в прихожей, а выходить ему было некуда, все окна заперты. Только потихоньку в вентиляционную решетку, наполовину изнутри закрытую камерой наблюдения.

– О! – восхитился он, вставая. – Гости у нас. Рад приветствовать, располагайтесь.

Чекменев посмотрел на Ляхова так, словно испытывал сильнейшее желание и его поставить «смирно». Но вовремя сообразил, что это уже будет перебор.

Опустился в кресло, забарабанил пальцами по столу.

– Твоя работа? – указал на папку в руках Тарханова.

– А что там? Мне через обложку не видно.

– Схема организации, устроившей покушения на князя. На мой взгляд, довольно убедительная. По крайней мере, непротиворечивая. Наверху – товарищ председателя Московской городской Думы Лубенцов. Его ближайшие помощники, курирующие каждый свое направление. Тут вам и выход на армейские круги, и финансовая группа, и связи с прессой, и научные институты… То есть все возможности в случае, если бы акция оказалась успешной, сделать попытку перехватить власть в Москве. Ну а дальше… К сожалению, схема недоработана. Неясно, кто нашу «оперативную группу» направляет и сколь многочисленны и разветвлены «исполнительные структуры». Не Лубенцов же – претендент на верховную власть, и не с десятком, не с сотней даже боевиков такую авантюру затевать…

– Не к Каверзневу ли ниточки тянутся? – предположил Ляхов, а Тарханов продолжал хранить молчание. А что ему еще оставалось? Кроме тех нескольких листков, что ему вручил Вадим, и очень краткого устного инструктажа, он не знал ничего. За минувшие несколько часов придумал, конечно, кое-что, долженствующее обозначить рабочий процесс, приведший к блестящему результату, черновиков понарисовал, но сам понимал, что его импровизации – не более чем судорожные попытки нерадивого ученика на экзамене изобразить ход решения задачи, ответ на которую содержался в подсунутой ему шпаргалке.

Но Ляхов заверил, что главное – вручить материал Чекменеву, а дальше не его забота.

– При чем тут Каверзнев? С тем давно все сговорено, свое он получил, и от любой смуты только проиграет. Тут совсем другое. Эх, ну как не ко времени твой Уваров Фарида убил. Туда все нитки тянутся. Туда. Нас пока спасает только их рассогласованность. Если бы четко наложились пятигорские события, польский мятеж и вот это, – он потряс папкой, – амбец бы нам. Конкретный.

– Так значит, опять нам с Сергеем следует почести воздавать. Если б не моя сабля, вы бы цепочку Глана не выкорчевали, враг имел бы еще одну независимую и весьма опасную в свете всего ныне известного боевую структуру. Если б Тарханов в Пятигорске им фишку не сломал, Фарида вам на блюдечке не поднес, там бы и по сей день полыхало, и польские события в самый бы раз подгадали. И без верископа вы ни Фарида бы не перевербовали, ни через покойников на «новую» организацию не вышли. Не наводит на размышления, Игорь Викторович?

– Это ты Сергею материал подсунул? – игнорируя предыдущее, протянул Чекменев Ляхову теперь уже раскрытую папку.

Вадим бегло просмотрел листки, отпечатанные Шульгиным на той самой пишущей машинке, что стояла в приемной Тарханова. Дело несложное – изъять машинку, когда адъютант ушел и опечатал входную дверь, и через пять минут местного времени вернуть ее обратно. Пустяк вроде бы, но экспертиза подтвердит, где и когда изготовлена докладная записка.

– Когда бы я успел, Игорь Викторович? После моего возвращения мы с полковником едва ли больше трех минут оставались наедине, а потом я только с вами виделся, пребывая под замком и строгим надзором. – Он указал рукой на вентиляционную решетку.

Естественно, что об их встрече за пределами камеры Чекменев в присутствии Тарханова говорить не захочет по известной причине, намек же – поймет.

– Чтобы передать записку, и минуты хватит, – не слишком уверенно возразил генерал.

– При условии, что я, отсутствуя в Москве более двух недель, выполняя ответственное задание в Польше, в потустороннем Израиле, одновременно, тем не менее, присутствовал и здесь, и вел свое параллельное следствие, имея доступ ко всем материалам Бубнова и многим другим… И напечатал, неизвестно когда, три страницы текста через один интервал на машинке… Сочетается?

– Сочетается при условии, что твои вчерашние слова действительно правда.

– Что и требовалось доказать, – с легким торжеством математика, ставящего на черной аудиторской доске последнюю точку в ряду длинных вычислений, заявил Ляхов. И подмигнул Тарханову, который совершенно уже ничего не понимал в происходящем.

– Все! – хлопнул ладонью по столу Чекменев. – Любую трепотню оставляем до лучших времен. Тарханов, раз он такой талантливый розыскник, немедленно организует изъятие всех упомянутых здесь лиц. На ордера и прочие формальности – наплевать. Мотайте каждого по полной. С верископом. Бубнова найти срочно. И, не теряя времени, – дальше, дальше, дальше. Брать всех, на кого появятся данные. Разбираться будем потом. «Печенегов» у нас сейчас сколько на месте?

– Около сотни наберу, – ответил Тарханов с невероятным облегчением. Прав был Вадим, пронесло.

– Остальных немедленно отозвать из Польши и окрестностей. Самолетами. Капитана Уварова в первую очередь. Доставить не позднее, чем к вечеру, и сразу сюда. Действуй. А мы с Ляховым еще кое-что обсудим. Да, немедленно передай в СМИ информацию, что в ходе расследования крайне опасного государственного преступления (без подробностей) арестована группа заговорщиков во главе с полковником Половцевым. Еще пару-тройку фамилий от фонаря вставьте. Создана специальная следственная группа, о ходе деятельности которой будет постоянно информироваться общественность. Ну, эти борзописцы, знаешь, о ком говорю, сами все разрисуют в лучшем виде. Иди, работай. Я постоянно на связи.

Но они уже не успели.