Левашов тоже был приглашен в Москву «эту» из Москвы «той», где он без особого интереса и удовольствия продолжал исполнять свою синекуру Председателя Югороссо-Советского союза беспартийных евразийцев. То есть фактически «смотрящего» при Троцком, чтобы не позволять Генеральному секретарю и Председателю Совнаркома в одном лице отступать от достигнутых договоренностей.

Урок, преподанный Льву Давыдовичу в прошлом году, когда в результате операции «Никомед» при участии тайно доставленных в Москву корниловцев, с большой кровью, но радикально была выкошена объединенная право-левая, а также и любая другая оппозиция его «новому курсу», пошел впрок. Троцкий прекрасно понял, что ему позволено строить коммунизм в «отдельно взятой стране» только до тех пор, пока он ведет себя «правильно». А если вдруг потребуется, та туманно-дождливая «варфоломеевская ночь длинных хрустальных ножей» легко и свободно может быть повторена против его режима, и шансов хоть как-то воспрепятствовать такому варианту у него нет никаких.

«Демон революции» до сих пор не улавливал «высшего» смысла происходящего. С его позиций, если врангелевская армия была способна уничтожить советскую власть, то это непременно следовало бы сделать. Но ей позволили удержаться, а ему – править более чем третью территории бывшей Российской империи, с Москвой, Петроградом, Уралом, выходом к Балтийскому и Белому морям. Зачем, для чего?

Хотя и господин Новиков, и «беспартийный коммунист» товарищ Левашов неоднократно объясняли, что ставят некий социологический натурный эксперимент – мол, какой общественный строй покажет себя более эффективным и подходящим русскому народу, тот и возобладает по всей стране, проигравший же мирно с ним сольется, «конвергирует», как выразился Андрей Дмитриевич.

На данном этапе Троцкого это устраивало. «Нравственно все, что идет на пользу революции». Ильич брал деньги у немцев, чтобы учинить революцию здесь, а потом и в Германии, и ничего. Так отчего не брать гораздо большие деньги у «врангелевцев» (хотя на самом деле он Левашова, Новикова и их помощников врангелевцами не считал, давно понял, что Врангель – такая же марионетка, как и он сам)?

Данный ход мыслей Троцкого Левашову в принципе импонировал, только вот делать в Москве ему было нечего. Год-два никаких острых событий там не произойдет, а заниматься бесплодной болтовней и наслаждаться семейным счастьем с Ларисой ему надоело. А уж самой Ларисе – тем более. Не с ее энергией организовывать культурно-просветительскую деятельность и насаждать нравы конца двадцатого века среди жен красных сановников.

А тут вдруг появилась работа по специальности. И для него и для нее.

Олег, переселившись в «нехорошую квартиру», расцвел на глазах. Прозвище это квартира на Столешниковом получила, конечно, совершенно незаслуженно. До сих пор она только и делала, что спасала и выручала друзей в самых безвыходных ситуациях. Берестину подарила браслет-гомеостат, помогла Новикову и Ирине выскочить из декабря девяносто первого, не говоря уже о том, что в заварушках московских событий двадцатых годов, не имея такого тыла, им вряд ли удалось бы выжить.

И тем не менее, существующая вне времени и в непонятном пространстве, являющаяся «пересадочной станцией», связывающей «нормальные», взаимопроникающие и взаимодополняющие реальности с уровнями, недоступными пониманию (даже и не с Узлом Гиперсети, а чем-то, что порядком выше), квартира до последнего времени если не пугала, то очень и очень настораживала всех, к ней прикосновенных.

Чего это она перемещается вдоль и поперек времени (всегда оставаясь в том же пространстве?) вроде бы по собственному усмотрению? И время внутри нее течет непонятным образом. Обычно соответствует «забортному», но бывают и сбои. И никто гарантировать не может, что в следующий момент произойдет. Вдруг она самопроизвольно в шестьдесят шестой или тридцать восьмой опять отскочит или унесет в «иные сферы»? Поэтому никто здесь без крайней нужды даже на ночевки предпочитал не оставаться. Жутковато было, и это – нашим героям!

Да и сейчас, после всех полученных гарантий не в пример спокойнее жить на нормальной жилплощади, используя «эту» только в технических целях.

Чисто интуитивно все, к ней причастные, ощущали «нечеловеческую ауру» артефакта, хотя и успокаивали себя разговорами насчет благорасположенного к ним «домового». Шульгин некогда объяснял Ростокину, что более всего на нервы давил факт, что никаким образом не удавалось выяснить, ни через Антона, ни через Сильвию и Дайяну, каким образом все это функционирует?

Откуда берется свет, газ, горячая вода, автоматическая телефонная связь, вполне совместимая с архаической коммутаторной, когда «за бортом» голодная, вымерзающая Москва двадцать первого года, лишенная даже обыкновенных дров? Кто регулярно, в полном соответствии с внешними условиями, обновляет запасы денег, бланков для документов, продукты в холодильнике и одежду в гардеробе, причем размеры костюмов и обуви поразительно совпадают с параметрами повременных обитателей квартиры?

Почему, наконец, она впервые открылась Берестину в шестьдесят шестом, но была закрыта для Ирины весь период ее работы в Москве вплоть до Исхода в восемьдесят четвертом? И вдруг приняла ее и Новикова в девяносто первом? И откликнулась на отчаянный мысленный призыв Андрея семьюдесятью годами раньше. После чего заработала в четком плановом режиме. И в той, и в этой реальности.

Но постоянно, насколько известно, жил в ней почти десять лет один только Валентин Лихарев, исчезнувший бесследно и неизвестно когда. По крайней мере – до шестьдесят шестого года. И, что по-своему забавно, почти двадцать лет его судьба никого из аггрианского руководства не интересовала. По крайней мере, забросив Ирину как бы для замещения вакансии, никто ей ничего о возможности пользоваться квартирой не говорил и задачи ее расконсервации не ставил. Команда прошла только перед самым концом, в восемьдесят втором.

И Сильвия, в свое время бывшая начальницей Лихарева, тоже напрочь «забыла» об этой квартире с тридцать восьмого года и по наши дни. Но забыть она ничего не могла по определению, тем более если с этим местом у нее связаны не только служебные, но и личные воспоминания. Значит, каким-то образом этот блок информации был у нее изъят? Кем и для чего?

«Так, может, в этом и смысл? – соображал Левашов. – База – не аггрианская, и сам Лихарев только маскировался под координатора, подменив его на определенном этапе, на самом же деле был кем-то иным? Такие ходы в истории земных разведслужб использовались неоднократно. Пресловутая «третья сила»? Независимый агент Игрока высшего разряда, снисходительно наблюдающего за легкой партией на скамейке Парка культуры и отдыха? Опять же порождение Ловушки?»

Вся аппаратура, даже та, которую здесь некогда монтировал Лихарев, совмещая инопланетную технику с продукцией тридцатых годов, оставалась на месте в великолепно оборудованной мастерской.

И «шар» здесь сохранился, и много еще чего интересного.

Вот, кстати, еще один штрих. В двадцатые годы здесь ничего подобного не было, тогда они осмотрели квартиру подробно. Берестину и Новикову тщательный обыск проводить было просто некогда, и нельзя сказать, существовала ли тогда мастерская, оснастка и приборы. А сейчас она есть.

Не нашлось только одного, о чем Олег тайно мечтал, – нормального, грубого и зримого пульта, с которого можно было бы управлять самой квартирой всерьез, однозначно и безвариантно. Методикам, используемым Ириной, Сильвией, даже Андреем с подачи Антона, Левашов не доверял. Сегодня все работает вроде бы как надо, а завтра?

Возможно, конечно, нужные терминалы прятались прямо вот тут, почти на глазах, замаскированые под нечто совершенно невинно выглядящее, только поди поищи! Жизни не хватит.

Все же остальное было, на его взгляд, великолепно. Настройка здешней аппаратуры, подгонка ее параметров к собственной, переформатирование некоторых алгоритмов, коррекция теорий и гипотез – как раз то, чем следует заниматься белому человеку. А тут еще Андрей вручил ему техдокументацию на странную музейную установку.

Было над чем поломать голову.

Заодно он избавился от постоянного напряженного психополя, которым окружала его Лариса. Ей разонравилось жить в двадцать пятом, а просто так взять и переселиться в тот же две тысячи пятьдесят шестой мешала непонятная Левашову гордость. Соответственно все срывы ее настроения он испытывал на себе в полном объеме. Не зря опытный в такого рода делах Сашка давным-давно говорил ему: баба-стерва, да еще темпераментная и с фантазией – это мечта. В качестве любовницы, да если у тебя есть постоянное средство в случае необходимости заставить ее выполнять команду: «Фу! К ноге!» В качестве жены – врагу бы не посоветовал.

Никакого секрета для знающего человека в поведении Ларисы не было. Ее прошлый, довалгалльского периода жизненный опыт и не мог преломиться иначе, как в синдроме «первой девки на селе», каковой она полностью и удовлетворила в нэповской Москве. Хотелось большего, но в любой другой реальности, прочно освоенной такими львицами, как Сильвия, Ирина, даже ростокинская Алла, ей первые роли не светили, то были дамы другого класса. Опять же, по известной причине.

А вот вариант Москвы-2003 и 2005 показался ей приемлемым. И жизнь куда веселее, и шансы проявить себя должным образом просматриваются.

Потому предложение заняться новой работой в новом мире она внутренне восприняла с восторгом, внешне же – лениво-снисходительно. «Если так уж просите – ну, пожалуйста».

Когда Шульгин первый раз показал Олегу картинку возмущений континуума на границе этой и не параллельной, а скорее «зеркальной» реальности пятого года, Левашов заметил то, на что практик Сашка не обратил внимания.

Между событиями, вроде бы строго синхронизированными (как это могло быть в кардинально различных мирах, он не совсем понимал), зиял просвет, пробой, дырка размерностью ровно в один земной календарный год.

С некоторой долей условности Олег предположил, что это как раз и есть то операционное поле, никому не принадлежащее, в пределах которого и должно свершиться намеченное (или неизбежное).

В две тысячи пятом, вернее, «никаком» году, ему предшествующем, творилось странное. Левашов не умел, естественно, выходить в чужую реальность так, чтобы, оставаясь извне, наблюдать ее в подлинном, материальном виде. Но это и необязательно. Знающий человек, и не прослушивая граммпластинки, только по рисунку покрывающих ее бороздок может разобраться, что на ней записано и где притаился дефект записи.

Вот и Левашов достаточно легко обнаружил следы творчества профессора Маштакова. (Его имени он тогда, конечно, не знал и вообще воспринимал физической абстракцией.) От первых, робких и примитивных попыток подергать за ниточки, из которых соткано хронополе, и до вполне масштабного первого пробоя. Здесь, кстати, еще раз, и весьма наглядно подтвердилась аналогия пучка времен с коаксильным, но не двух, а многожильным кабелем. Тамошний умелец еще не прожег необратимо, но кое-где повредил изоляцию, отчего и начало искрить, и стрелки приборов запрыгали, и в соседних комнатах ощутимо завоняло горелым хлорвинилом.

Самая же главная прелесть ситуации, которую тоже обнаружил Левашов, заключалась в том, что «то» и «это» время соотносились очень интересным образом. Если там заканчивался «предпятый» и на смену ему с неизбежностью следовал «пятый», то здесь протекал, фактически день в день, «третий», и так тому следовало быть и дальше. Если не вмешаются с какой угодно стороны какие-то внешние силы, разрыв этот будет сохраняться, следовательно, в отведенном зазоре можно маневрировать как угодно. Сходить в параллель, порешать там какие-то насущные вопросы, вернуться обратно, использовать для вспомогательных мероприятий любое нужное время и снова идти буквально в следующую секунду пресловутого пятого.

Раньше игры со временем такого не допускали. В том же «2056» и «1925» синхронность и синфазность соблюдались строго. Сколько Ростокин провел в старой Москве, участвуя в «Никомеде», столько и протекло у него дома.

Это опять же говорило в пользу гипотезы Ловушки.

Зато после посещения Шульгиным, Новиковым и Удолиным Замка Олег без особой опаски выставил на своих приборах нужные позиции, просчитал потребный для пробоя и поддержания канала расход энергии. На всякий случай, как и в тот раз, когда отправлял на поиски утерянного времени Андрея с Ириной, отрегулировал автоматику СПВ на полусуточный цикл возврата, чтобы не искать методом тыка выход с той стороны. После чего предложил Новикову составить компанию для очередной прогулки в неизвестность.

Последние дни Андрей плотно занимался делами здешнего мира, вместе с Шульгиным и при участии Ирины и Сильвии расширяя и оборудуя собственный тайный плацдарм на этом берегу. Сашка и Сильвия в Англии, известными им способами, где с помощью «шара», где используя местные информационные системы и сети, прошлись по всем сохранявшим ту или иную степень преемственности связям «Системы». Не так и сложно это оказалось.

Некоторые опорные пункты, резиденции и штаб-квартиры даже размещались в тех же помещениях и зданиях, что восемьдесят лет назад. Разумеется, только в странах, не затронутых Второй мировой, послевоенной оккупацией и прочими потрясениями. И даже обнаружилось некоторое количество прямых наследников, внуков и правнуков тех людей, с которыми Шульгину и Сильвии довелось сотрудничать или соперничать.

Казалось бы, особого смысла в их деятельности не просматривалось. Ну что из того, если им удастся обеспечить себе ту или иную степень контроля над некоторыми влиятельными в этом мире, тайными и не слишком организациями? Не затевать же, в конце концов, очередную подковерную геополитическую заварушку? Не учинять очередной переворот в России, чтобы на смену нынешней поставить какую-нибудь новую, «хорошую» власть?

Учинить как раз можно и даже не слишком трудно, только вопрос – власть-то сменится, а народ? Сядет в Кремле тот же Андрей Новиков со всеми своими сталинскими навыками и просвещенно-демократическим мировоззрением, и что он будет делать? Где возьмет нерассуждающе-эффективный ежовско-бериевский аппарат? А главное, где найти население, готовое либо молча подчиняться, либо страстно одобрять неизбежную «мобилизацию», «железный занавес» и уравнительно-пайковое снабжение на сколь угодно власти низком уровне.

Нет больше такого народа, а любые попытки проводить «новый курс» с наличным «человеческим материалом» закончатся, как у Павла Первого – табакеркой в висок, или как у Кеннеди – снайперской пулей в затылок.

Естественно, подобных планов ни Шульгин, ни Новиков не строили. А вот иметь надежный тыл и подготовленные резервы на случай непредвиденных событий при контакте с миром «2005» – это совсем другое дело.

В развитие стратегических планов пришло время своими глазами посмотреть, что там творится на самом деле и каких неприятностей с «той стороны» можно ждать.

Олег заверил, что на этот раз переход он продублирует. Автоматика квартиры по схеме Антона, плюс его собственная установка с механическим, по сути дела, таймером, который независимо от любых парадоксов через двенадцать часов принудительно откроет канал перехода и будет его удерживать не меньше часа. При этом, во избежание каких угодно случайностей, проход откроется именно там, где они будут находиться. По специальному маячку. Где бы они ни очутились, в чистом поле, в тюремной камере или противоатомном бункере на глубине сотни метров. Лишь бы хоть один из них оставался в сознании и был в силах сделать шаг.

– Что ж, думаю, страховка надежная, – согласился Новиков. – А по эту сторону, если раньше своим ходом не вернемся, без пяти двенадцать сядет Ирина с автоматом и сумкой фотоимпульсных гранат, прикроет наш отход… А ты без меня на ту сторону еще не заглядывал? Совсем ничего о зоне высадки не знаешь?

– Не больше, чем ты о реалиях девяносто первого года. В окошко несколько часов смотрел, в самое обычное, из кабинета. CПВ не включал. Здешний телевизор их программы не берет. Но из окна тоже можно многое высмотреть и понять.

Судя по доступным обзору двумстам метрам живут там люди как люди. Одеваются не совсем, как мы, но в целом похоже. Фасады домов по ту сторону переулка в куда лучшем состоянии, чем здесь. Автомобилей намного меньше, чем у нас, по дизайну – экспоненциальное развитие стиля конца сороковых. Американские изыски пятидесятых, видимо, обошли местный автопром стороной. В перспективе города гораздо больше, чем у нас, высоток сталинского типа, а особенно – храмов и колоколен. Вот и весь объем визуальной информации.

Но жизнь тут тихая и размеренная, никаких явных опасностей и рисков не обещает. Оружия брать не будем, а вот английские паспорта, по образцу того, что Сильвия себе делала, отпечатаем. Главное, годы там проставлены фактически те же самые. Если что и не так, с первого взгляда рядовой полицейский не разберется…

– А нерядовой?

– Тоже не беда. Если даже задержат до выяснения, ногами бить не станут и в кандалы заковывать. Посидим в КПЗ, пока с посольством связываться будут, тут наше время и подойдет. Да ты не бойся, – несколько даже покровительственно сказал Левашов. – Мы недалеко. Не вступая ни в какие личные контакты, прогуляемся час-другой, просто чтобы освоиться, и вернемся. Помнишь, как первый раз на Валгаллу выскочили?

Здесь Новиков не мог с другом не согласиться. Так раньше они и жили, кидались в каждую подходящую авантюру с открытой душой, не напрягая себя размышлениями о последствиях. Вспомнить хотя бы, как Левашов с автоматом в руках спасал их из аггрианского плена…

А здесь что же, легкая прогулка в гораздо более тихий и спокойный, чем они привыкли, мир.

Получасового променада по прилегающим к Тверской переулкам и улицам хватило, чтобы понять, что принципиальных сложностей здесь ждать не приходится. Как они и предполагали, довольно гармоничный гибрид 1913-го и 2056 годов, по уровню развития расположенный как раз посередине.

Живи и радуйся, кто бы ты ни был. Как у Аверченко в рассказе «Осколки разбитого вдребезги» – есть у тебя полтинник, иди в трактир Палкина, спроси кулебяку и графинчик водки, есть трояк – к Тестову, обед из четырех блюд и штоф, имеешь четвертной – к Донону или в «Медведь», французская кухня, лучшие вина, цыганский хор…

И слои и страты общества как-то не пересекаются, у каждого свои магазины, питейные заведения, транспортные средства. Публика побогаче не ходит в бакалейные лавки, те самые полтинничные трактиры, не ездит в автобусах и трамваях. Так называемый обыватель избегает сверкающих магазинов Петровки и Кузнецкого моста, отнюдь не стремится в «Метрополь» и «Националь», спокойно проходит мимо лакированных таксомоторов. При этом не чувствуется в воздухе, в лицах людей социального напряжения, неудовлетворенности своим положением и местом в обществе.

Конечно же, за час или за день невозможно разобраться в истинном состоянии и проблемах довольно-таки чуждого мира, но первое впечатление тоже кое-чего стоит. Плюс интуиция. Хватило же Андрею одного вечера, чтобы ощутить нездоровую, напряженную, гнетущую ауру декабря девяносто первого Главной исторической.

В общем-то, за такую Россию они и боролись, создавая свою Югороссию. Отсталый, конечно, технологически мирок по сравнению с уже почти привычным две тысячи третьим.

Приблизительно, как какой-нибудь Буэнос-Айрес или Мадрид перед Первой мировой в сравнении с Берлином и Парижем. Все почти так, да не так. Касается и техники, и темпа жизни, и общей, так сказать, патриархальности. Продукт медленной эволюции, причем – во всем мире равномерной. К ним в советскую действительность 60—80-х хоть краем, да залетали плоды передовой западной цивилизации: автомобили (пусть очень немного), магнитофоны, джинсы, книги и журналы, потом и компьютеры. Не говоря уже о многочисленных фильмах.

Было на что равняться и к чему тянуться. А здесь все и почти везде вровень. Ну, а кому от этого хуже? Разве только «прогрессу» как таковому, некоей самоценной категории – «выше, дальше, быстрее».

– Для полноты картины следовало бы посидеть где-нибудь, хлопнуть по рюмке, застолбить территорию, – заметил Левашов, – только вот местных денег у нас – йок! В виду кратковременности визита наш «домовой» не счел нужным обновить свой валютный резерв.

– Думаешь, это тоже учитывается?

– Предполагаю. Аппаратура установлена на «срочный возврат», вот и не стал кто-то затеваться сменой комплектации.

– Только, как пел Высоцкий, если уж я что решил, так выпью обязательно. Давай что-нибудь загоним антиквару или старьевщику, вот и будет какая-то копейка. Опыт есть.

Опыт опытом, а что продавать? Как-то они совсем не подумали о таком пустяке. Николаевских, дореволюционного выпуска золотых десяток при себе не было, а так что еще? Цифровой фотоаппарат явно не прокатит, мобильный телефон тоже. Остаются только часы. Причем часы Новикова, у Левашова слишком для здешних мест навороченный хронометр с явными приметами продукта иной цивилизации. А у Андрея плоский карманный «Лонжин» с цепочкой, золотой, естественно, приобретенный еще в Стамбуле, чтобы придать себе дополнительную респектабельность. Жалко немного отдавать раритет ради минутной прихоти, а с другой стороны, местные деньги так и так нужны.

– Да не жмись ты, – пресек его сомнения Левашов. – Новые в Стамбуле и купишь, а постараться – так те же самые, а то можно в ломбард заложить, если они тебе так уж дороги, потом выкупим.

– А, чего там, – махнул рукой Андрей. – В наше время все приличные люди старались заиметь золотые часы, чтоб при острой необходимости было чем расплатиться или откупиться. Пошли…

Во всякого рода антикварных лавках, ювелирных салонах и тех самых ломбардах недостатка в близких и ближайших окрестностях не было. Но ювелиры им не подходили, наверняка заплатят, как и у нас, только за вес металла, ломбард – черт его знает, вдруг паспорт или еще какой-нибудь документ потребуют. Антиквары же – самое то, только выбрать нужно подходящего.

Физиономистикой Андрей владел в достаточной степени, и уже в третьем магазинчике, наискось от универмага Мюра и Мерилиза (именно так он по сию пору здесь и именуется), который дурацкой реконструкции не подвергался, увидел то, что приблизительно и искал.

Мужчина в бархатной блузе, лет за пятьдесят, как положено – еврей, что, впрочем, вытекало лишь из фамилии на вывеске, но не из внешнего вида, сидел по ту сторону застекленного прилавка и читал газету, название которой было не разглядеть.

Стены завешаны картинами сомнительного достоинства, разнообразным холодным оружием, вразнобой тикало несколько часов в темных и светлых деревянных футлярах, с маятниками и без. Под стеклом на рытом бархате выложено три десятка золотых и серебряных портсигаров, полсотни ручных и карманных часов, разные перстни, кольца, серьги. Немного стеклянной и фарфоровой посуды, скудная коллекция медалей и иных знаков. Типичная, в общем, лавка. Средней руки. Но место – дорогое, аренда, небось, в копеечку влетает, если не собственное это, от века, помещение.

Что несколько непривычно – на окне никаких решеток, дверь не бронированная, да и стекло на витрине, похоже, самое обыкновенное.

Спокойно живут.

Тем более прямо напротив магазина – пост городового, одетого в черную с алыми манжетами, погонами, отворотами кителя и лампасами форму. Фуражка с черным околышем и красным верхом. Крупная, чуть не в ладонь, кокарда, на рукавах какие-то шевроны и условные знаки. Издалека видно, и ни с кем не спутаешь.

Друзья обратили внимание, что страж порядка – мужик дюжий, под метр девяносто, ручищи и плечи – соразмерно. У такого не забалуешь. Возрастом лет за сорок, лицо загорелое, серьезное, но явно ориентированное на благожелательность.

Здесь они несут службу по старинке, стационарно, контролируя перекресток и свою половину квартала. В поле зрения у каждого – как минимум четыре коллеги. На ремне портупеи никакая не рация, без всяких затей крупный костяной свисток в карманчике. Ну и пистолет в кобуре, естественно. На запястье то ли регулировочный жезл, то ли дубинка. По расцветке скорее первое, но длина и общий вид заставляли думать, что и второе тоже.

Вполне, кстати, рациональная организация «патрульно-постовой службы». Непрерывный круглосуточный мониторинг подведомственной территории, теснейшая связь с населением, а также и достаточное количество рабочих мест, в рассуждении борьбы с безработицей.

– Господа что-нибудь желают? – поинтересовался приказчик, или хозяин, кто его разберет, после того, как Новиков с Левашовым минут около пяти рассматривали ассортимент, обмениваясь нейтральными репликами. Больше всего их, конечно, интересовали ценники.

– Да вот, видите ли, возникли настолько непредвиденные обстоятельства, что требуется незамедлительно, прямо вот сейчас, некоторая сумма наличных денег, – сообщил Андрей, умело изображая смущение благородного человека, оказавшегося в не совсем благовидной ситуации. В карты, например, проигрался, и либо долг нужно отдавать, либо отыгрываться. – Не возьмете ли? Жаль расставаться, но – буквально никакого выхода…

Он протянул через прилавок «Лонжин».

Как отметил Новиков, антиквар принял часы с не совсем покерным выражением лица. В момент разглядел ценную вещь.

Но рассматривал их долго, откинул обе крышки, сунув лупу в глазницу, поглядел механизм. И пробы на цепочке и корпусе, конечно. Пробы настоящие, швейцарские, тех еще времен. За них Андрей не боялся.

– Да, вещь, конечно, заслуживающая, – наконец резюмировал господин Штилькинд (или его приказчик). – Мне бы тоже было жаль расставаться, если фамильная ценность. Так я и в заклад могу взять. Двести рублей, под сто процентов, срок месяц.

«Ого, – подумал Новиков, – с альтруизмом и совестью у них здесь тоже не очень».

– Не уверен, что я задержусь в Москве. И двести – не сумма. А ежели просто купите?

– Тогда пятьсот. Без запроса.

В общем, сравнительно по-божески. Аналогичный товар на витрине – от трехсот до тысячи, в зависимости от размеров и веса.

– Как же без запроса? Я вот тут вижу, – он провел рукой над прилавком, – а у меня вещь старинная, скоро сто лет, а идут, как часы, – вроде бы сострил он. – И цепочка, заметьте, того же времени, чистых пятьдесят граммов. Восемьсот.

Поторговались, но без особого азарта. Антиквар понимал, что клиент может и уйти, конкурентов в центре достаточно, а Новикову, в свою очередь, за лишнюю сотню не хотелось светиться вдоль всей Петровки. Да и деньги предлагались весьма приличные. Насколько они успели узнать, представители «среднего класса» зарабатывали здесь от ста до трехсот в месяц.

Сошлись на семистах. Антиквар протянул деньги. Андрей уже собрался, небрежно, не пересчитывая, сунуть пачку крупных, под размер царских и сталинских, четвертных и полусотенных в бумажник из настоящей кожи кобры, даже с «очками», но тут вмешался Левашов, за все время не проронивший ни слова. Как будто он тот самый человек, которому задолжал Новиков.

– Простите, – сказал он, небрежно взяв из рук Новикова первую попавшуюся пятидесятирублевку. Положил ее на прилавок. – Не могли бы вот это – золотом? На счастье.

– Посмотрю, – приказчик (или хозяин) выдвинул ящик кассового аппарата, выбросил на тарелочку пять золотых кружочков, а банкноту сунул обратно.

– Благодарю. Успехов вам. – Левашов приподнял шляпу над головой, и они с Андреем с достоинством удалились.

– Вот-с, – сказал Олег удовлетворенно, когда они отошли от магазина на полквартала. – Теперь имеем, с чего для этого мира копии клепать.

– И что? – спросил Левашов, когда они вольготно расположились в трактире, расположенном напротив МХАТа. Назывался он, согласно местоположению, «Актерский», и цитата из «Леса» при входе: «Нам трактир дороже всего! Трактир есть первая вещь!» Подпись: «А. Счастливцев».

Сиживали они здесь в иные времена. Вывеска у заведения была, разумеется, другая, и мебель другая, и ассортимент, и обслуга, но все равно – узнаваемо.

– Ты готов стереть этот вполне приличный мир ради чего-то другого?

Действительно, в трактире было хорошо, тепло и уютно, особенно в сравнении с холодной, переходящей в ледяную крошку моросью на улице. И люди здесь сидели вполне похожие на людей. Судя по доносившимся обрывкам разговоров – репортеры из окрестных газетных редакций, чиновники низших классов, небогатые представители свободных профессий, имевшие возможность или необходимость обедать здесь, а не дома. Девушки и женщины тоже выглядели приятнее, чем в советские времена.

– Я? – удивился Новиков. – Я как раз ничего не хочу. Вообще. Нет, хочу доесть эту вот поджарку по-охотничьи, допить, что осталось в графинчике. А более масштабных и людоедских планов у меня нет. Просто ты, мой друг, запутался в лабиринтах времен. Я за тобою и раньше такую аберрацию замечал. Ты, поверь мне, хотя и хронофизик, но воспринимаешь окружающую действительность несколько странно. Ведь это же все декорации, Олег, простые декорации. Как в театре. Из бельэтажа, тем более – амфитеатра все выглядит удивительно здорово, трогательно и похоже на жизнь. Особенно когда на сцене какой-нибудь дядя Ваня, Раневская, полковник Турбин сотоварищи. Тихо играет рояль, шевелятся абрикосовые занавески. Нет, чудесно, кто же спорит. Я «Театральный роман» сто раз перечитывал. Но ведь наступает момент, когда спектакль кончается, зрители расходятся, актеры идут разгримировываться и пить водку, а актрис, которые этого заслуживают, приглашают «в нумера». Это ведь тоже правда жизни, так, Олег?

– Трудно спорить, – с некоторым усилием выговорил Левашов, который хорошо представлял, что друг скажет дальше.

– Здесь мы имеем то же самое. Ах, да, я забыл сказать, что из-за кулис приходят грубые рабочие сцены и начинают разбирать декорации, которые так хорошо смотрелись из зала, а на самом деле являют собой листы фанеры с намалеванными на них деталями картинок. Грустно, правда? В далеком-далеком детстве я имел малоприятную (с нынешней точки зрения) возможность близко соприкасаться с театральным миром изнутри. Потому и пережил нынешнюю коллизию гораздо раньше и с меньшими потерями.

Нету этого мира, Олег, нету, и ты сам мне об этом говорил, когда звал к себе в спутники. Может быть, вообще ничего нету, и мы с тобой вообще нигде не жили. Примстилось это нам! Эрго – бибамус?

С этими словами Новиков поднял на уровень глаз свою рюмку.

– Кроме того, как я понимаю, Сашкин план совсем не предусматривает «стирания» этого варианта. И речи об этом не было. Мысль сводилась к тому, чтобы каким-то образом организовать, лет через пятнадцать-двадцать, плавную стыковку этой реальности с Ростокинской. Общего-то у них очень много…

Самое сложное, мне кажется, каким-то образом сменить исходную парадигму, ведь, как ни крути, здесь изначально победили «белые», а дальше все пошло по-нашему, почти что крымскому варианту. А у Ростокина наоборот, сначала победа большевиков, а потом вырождение «советского» социализма в социал-демократический, «шведский». С этим-то что делать? Сашка там рисовал стрелочки, что, мол, теоретически конвергенция вполне возможна, так вот и так «жгуты» накладываются, сращиваются, и дело в шляпе. И я даже готов в это поверить. А вот как с человеческой памятью быть, миллионами книг, фильмов, материальных памятников?

– Видишь ли, если мы на самом деле находимся внутри Ловушки, и она нас не сожрет, мы же, наоборот, придумаем, как ее обдурить, сами исходные ее свойства сыграют нам на руку. Если она и вправду способна создавать иллюзии, недоступные проверке человеческим разумом, то, чисто теоретически опять же, не «попросить» ли ее таким вот образом подкорректировать не прошлое даже, а память о прошлом? – Новая идея, пришедшая в голову, Левашову явно понравилась.

– У всего человечества? – удивился Андрей.

– А чего же? Ей-то какая разница? Если она охватывает своим коконом всю здешнюю мировую линию, значит…

– Стой-стой-стой! – Новикову внезапно пришла в голову новая мысль, не менее, впрочем, сумасшедшая, чем предыдущие. – Если Ловушка вообще наличествует, значит, какая-то иллюзия уже состоялась, и на самом деле этот мир отнюдь не то, чем кажется. С какого-то момента его история уже придумана. Не зря же начало линии спрятано «туманом войны». А вдруг это действительно проект, «запущенный с нуля», сразу такой, как есть. А «вчера» здесь вообще ничего не было? Тогда действительно стоит его стереть или просто забыть и оставить все, как есть. Ловушка, или сфера Шварцшильда, какая разница? Не будет ли гораздо проще поискать способ, как заставить ее замкнуться саму на себя «спереди», чтобы она больше не могла оказывать воздействия на наши миры. А этот – пусть себе…

– Ты, брат, литератор, несмотря ни на что, мыслишь несколько идеальными категориями. Да Бог бы, действительно, с этим миром, сто лет он нам сдался, но ведь какая-то экспансия из него уже началась. Долбит ведь кто-то перемычку отсюда к нам. Повинуясь воле Ловушки или вопреки ей. А когда продолбит? Ну вот рухнет крепостная стена, и ломанутся в брешь тысячи и миллионы здешних жителей. Зачем? А кто его знает зачем.

Дальше, допустим, и наши сюда дорогу найдут, если пролом окажется стабильным. И чего будет? Ровно то, о чем ты рассказывал. Город в хроносдвиге. А здесь ведь наложение тотальным окажется. Все материальные структуры, аналогичные у нас и у них, просто совместятся, зато разные окажутся одновременно в том же самом месте. Это будет похуже, чем столкновение с астероидом. Это, считай, столкновение Земли с Землей же. Я прокручивал на компьютере, я представляю. Плюс – на той же Земле в условиях почти глобальной катастрофы оказываются два комплекта населения. Вообразил?

– А чего же ты раньше на эту тему столь определенно не выразился? На общем собрании?

– Смысла не было, пока мы еще не до конца во всем разобрались. Ну, сказал Сашка, что угроза Армагеддона существует, и хватит. Чего тут уж слишком детализировать? Да я пока только фантазирую. Все может быть и совсем иначе. Потому задача раз – найти здешнего «Эдисона».

Левашов дал объекту поиска оперативную кличку, не подозревая, что местные, менее склонные к комополитизму спецслужбы его же обозначили как «Кулибина».

Официантка подала счет. Восемнадцать рублей за хороший обед на двоих с приличной выпивкой – совсем не дорого. Бумажных денег, вырученных за часы, для подобных вылазок надолго хватит. А уж золотые можно шлепать ведрами и чувалами, причем без всякого ущерба для местной экономики, даже наоборот.