Никудышное решение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я всегда планировал уйти из писательского бизнеса, как только погашу свою ипотеку. У меня никогда не было никаких литературных амбиций, никакой профессиональной подготовки, никакого интереса к этой сфере деятельности – я попал в нее случайно и застрял в ней, чтобы погасить долг. Я всегда был твердо настроен на то, что брошу это дурацкое занятие, как только разберусь со счетами.

На собрании «Литературного общества Маньяна» – аморфной дезорганизации, которая декларировала свою цель как «позволить молодым писателям рассказывать друг другу свои истории, чтобы они выкинули их из головы и тем самым избавились от необходимости их записывать», – на собрании этой благородной группы я объявил о своем решении бросить писать, как только мои счета будут оплачены, – это должно было случиться в 1940 году, через несколько недель, если моя чушь все еще будет продаваться.

Уильям Э. П. Уайт («Энтони Бучер») кисло посмотрел на меня:

– Ты знаком с каким-нибудь писателем в отставке?

– Откуда? Все писатели, которых я когда-либо встречал, находятся в этой комнате.

– Не важно. Ты видел бывших школьных учителей на пенсии, бывших морских офицеров, бывших полицейских, бывших фермеров. Как ты думаешь, почему ты не встречал ни одного бывшего писателя?

– К чему ты клонишь?

– Роберт, не бывает отставных писателей. Есть писатели, которые перестали продаваться… но они не перестали писать.

Я недооценил замечания Билла, – возможно, то, что он сказал, применимо к писателям вообще… но я на самом деле не был писателем; я был просто парнем, который нуждался в деньгах, и случайно обнаружил, что написание палпа предлагает простой способ урвать немного, не прибегая к воровству или честной работе. («Честная работа» – эвфемизм, за которым скрывается скудно оплачиваемая физическая нагрузка, выполняемая стоя или на коленях, часто в плохую погоду или в других неприятных обстоятельствах, обычно с участием лопаты, кирки, мотыги, конвейера, трактора и малосимпатичных контролеров. Она никогда меня не привлекала. Сидение за пишущей машинкой в хорошо отапливаемой комнате без начальства за спиной нельзя назвать «честной работой»).

«Взрыв всегда возможен» был продан, и я устроил вечеринку по случаю закрытия ипотеки. Но я не бросил писать сразу (24 февраля 1940 года), потому что, хотя я скинул с плеч своего «Морского старика» (эту клятую ипотеку), оставались еще кое-какие вещи. Мне нужна была новая машина; дом нуждался в покраске и некотором ремонте; я хотел поехать в Нью-Йорк; и мне не помешало бы иметь лишнюю пару сотен в банке в качестве подушки – и у меня в папках лежала дюжина с лишним странных историй, разработанных и готовых вылиться на бумагу.

Так что я написал «Магию, инкорпорейтед» и на полученный гонорар отправился на восток, а во время поездки написал «Они» и «Шестую колонну». Последняя была единственной моей вещью, на которую в какой-то заметной степени повлиял Джон В. Кэмпбелл-младший. У него в архиве лежала непроданная история, которую он написал несколько лет назад. ДВК не показывал мне свою рукопись, он просто пересказал сюжетную линию и заявил, что, если я напишу эту вещь, он ее купит.

Ему нужен был сериал, мне нужен был автомобиль. Я взял этот чек.

«Шестая колонна» заставила меня попотеть. Мне пришлось ее переделать, чтобы убрать расистские аспекты оригинальной сюжетной линии. И мне показалось неубедительным псевдонаучное обоснование трех спектров Кэмпбелла – поэтому пришлось постараться, чтобы это звучало более-менее реалистично.

В итоге у меня все получилось. Чек за сериал, плюс тридцать пять центов наличными, оплатил мою новую машину… а книжные издания продолжают продаваться, продаваться, продаваться, они принесли уже в сорок раз больше, чем мне заплатили за сериал. Так что это был финансовый успех… но я не считаю его успехом литературным.

Вернувшись на восток, я рассказал Кэмпбеллу о своих планах бросить писать. Он этому не обрадовался, ведь я был его крупнейшим поставщиком рукописей. В конце концов я сказал: «Джон, я не собираюсь больше сочинять рассказы в сжатые сроки. Но у меня есть еще несколько вещей, которые я мог бы написать. Время от времени я буду присылать вам рассказ-другой, пока не настанет день, когда вы один из них отклоните. В тот момент все закончится. Теперь, когда я знаю вас лично, ваш отказ будет для меня слишком травмирующим».

Поэтому я вернулся в Калифорнию и продал ему «Скрюченный домишко», «Логику империи», «Вселенную», «Никудышное решение», «Детей Мафусаила», «По собственным следам», «Здравый смысл», «Аквариум с золотыми рыбками», «Там, за гранью», «Уолдо» и «Неприятную профессию Джонатана Хога» – и это продолжалось почти до самой Второй мировой войны.

Кэмпбелл отклонил одну из вышеперечисленных вещей (не буду говорить, какую именно), и я тут же вышел в отставку – установил новую ирригационную систему, построил в саду террасу, вновь серьезно занялся фотографией и т. д. Это продолжалось около месяца, а потом я обнаружил, что начинаю неважно себя чувствовать: плохой аппетит, потеря веса, бессонница, нервозность, рассеянность – очень похоже на ранние симптомы легочного туберкулеза. Я даже подумал: «Черт возьми, у меня что, намечается третий приступ?»

Кэмпбелл написал мне письмо, в котором спрашивал, почему от меня давно ничего не слышно, – я напомнил ему о разговоре, состоявшемся несколько месяцев назад: он отверг один из моих рассказов, что означало мою отставку с должности, которую я, кстати, никогда и не планировал занимать на постоянной основе.

В новом письме он попросил дать ему возможность еще раз взглянуть на рассказ, который он отклонил. Я отправил ему рукопись, и он сразу же ее возвратил с рекомендациями: тут убрать запятую, там ускорить действие первой половины страницы, здесь удалить прилагательные – пустяковые изменения, которые внесла бы и Кэти Таррант, если ее попросить.

Я сел за пишущую машинку, чтобы внести предложенные изменения… и вдруг понял, что чувствую себя хорошо – впервые за несколько недель.

Билл «Тони Бучер» Уайт был совершенно прав. Если вы сели на эту иглу, никакое лечение вам уже не поможет, только могила. Я могу оставить пишущую машинку в покое на несколько недель, даже месяцев, отправившись на море. Я могу держаться от нее подальше любое количество времени, если полностью погружусь в какое-нибудь другое стоящее занятие, требующее полной отдачи, такое как строительство, политическая кампания или (черт бы ее побрал!) реабилитация после болезни.

Но если я просто буду валять дурака два или три дня, эта зависимость просыпается и больше не дает мне покоя. И мои нервы могут привести в порядок только пара тысяч слов. По мере того как я становился старше, приступы все обострялись; сейчас мне требуется уже 300 000 слов и более, чтобы вновь испытать это чувство теплого насыщения. При этом я еще не страдаю зависимостью в наиболее опасной форме; у меня есть самые достоверные сведения, что двое моих коллег за сорок с лишним лет не пропустили без работы ни одного дня.

Лучшее, что можно сказать о «Никудышном решении», – это то, что решение все еще никудышное и сегодня опасность велика как никогда. Очень слабо утешает то, что я предсказал это сорок лет назад; быть Кассандрой в реальной жизни – совсем не весело.

В 1903 году братья Райт совершили полет на «Китти Хок».

В декабре 1938 года в Берлине доктор Хан произвел расщепление атома урана.

В апреле 1943 года доктор Эстель Карст, работая на Федеральное управление национальной безопасности, усовершенствовала технологию процесса Карст – Обри для получения искусственных радиоактивных веществ.

И это должно было полностью изменить американскую внешнюю политику.

Должно было изменить. Должно. Но ведь дьявольски трудно загнать зов трубы обратно в трубу. Ящик Пандоры – тоже штучка, работающая лишь в одном направлении. Свинью можно превратить в сосиски, а сосиски в свинью – черта с два! Разбитые яйца остаются разбитыми. «Вся королевская конница, вся королевская рать не может Шалтая, не может Болтая, не может Шалтая-Болтая собрать».

Мне-то такие дела хорошо известны – я сам из этой королевской рати.

По правилам игры вроде бы я не слишком подходил к этой роли. Когда грянула Вторая мировая война, я не был профессиональным военным, и, когда Конгресс принял закон о мобилизации, я уже занимал относительно высокое положение – во всяком случае, достаточно высокое, чтобы продержаться вне армии ровно столько, сколько нужно, чтобы спокойно помереть от старости.

Мало кому из моих ровесников удалось умереть от старости!

Но я был свежеиспеченным секретарем только что избранного конгрессмена, а перед тем руководил его избирательной кампанией, что привело к потере предыдущего места работы. По профессии-то я школьный учитель экономики и социологии, но школьным советам не нравится, когда преподаватели общественных наук занимаются общественными проблемами, поэтому мой контракт так и не был возобновлен. Ну я и ухватился за шанс перебраться в Вашингтон.

Фамилия моего конгрессмена была Маннинг. Ну да, тот самый Маннинг, полковник Клайд К. Маннинг, полковник армии США в отставке, он же мистер комиссар Маннинг. Чего вы, возможно, о нем не знаете, так это того, что он был одним из лучших военных экспертов по химическому оружию, до тех пор пока из-за слабого сердца его не списали в тираж. Я, можно сказать, подобрал его там с помощью группы своих политических единомышленников, чтобы выставить его против одного мелкого жулика из администрации нашего округа. Нам был нужен сильный либеральный кандидат, и Маннинг казался чуть ли не специально созданным для этой роли. Целый год он пробыл членом Большого жюри, в результате чего у него прорезался политический зуб мудрости и он стал активно заниматься общественной деятельностью.

Положение отставного армейского офицера здорово помогает привлечь на свою сторону голоса консервативных и состоятельных избирателей, но в то же время послужной список Маннинга выглядел внушительно и для тех, кто стоял по другую сторону баррикады. Меня проблема охоты за голосами не так уж заботила; мне нравился сам Маннинг, нравилось, что, будучи либералом, он в то же время обладал решительностью, которая обычно либералам несвойственна. Большинство либералов верят, что хотя вода всегда бежит вниз по склону, но, по милости Божьей, никогда не иссякает.

А Маннинг был не таков. Он умел видеть логическую необходимость и действовать соответственно, какой бы неприятной эта необходимость ни была.

Мы сидели в офисе Маннинга, расположенном в здании палаты представителей, и, пользуясь небольшой передышкой после бурного первого заседания Конгресса семьдесят восьмого созыва, пытались разобраться в горе´ накопившейся корреспонденции, когда вдруг раздался звонок из военного ведомства. Маннинг сам взял трубку.

Мне поневоле пришлось подслушивать – я ведь как-никак был его секретарем.

– Да, – сказал он, – это я. Хорошо, соединяйте. О… приветствую вас, генерал… Отлично, спасибо… Вы сами? – Затем последовало долгое молчание. Наконец Маннинг заговорил снова: – Но это же невозможно, генерал, у меня уже есть работа… Что?.. Да, а кто же будет работать в комитете и представлять мой округ?.. Думаю, так… – Он взглянул на наручные часы. – Приеду немедленно.

Он повесил трубку, взглянул на меня и буркнул:

– Бери шляпу, Джон. Мы едем в военное министерство.

– Вот как? – отозвался я, собираясь как можно быстрее.

– Да, – ответил он, сопровождая слова встревоженным взглядом. – Начальник штаба считает, что я должен вернуться на службу. – Он резво зашагал вперед, тогда как я умышленно тащился сзади, чтобы заставить Маннинга снизить темп и не перегрузить свое больное сердце. – Конечно, это невозможно.

Мы поймали такси прямо на стоянке перед нашим зданием и помчались на беседу к военным.

Разумеется, невозможное оказалось возможным, и Маннинг быстро согласился, когда начальник штаба объяснил ему, в чем дело. Маннинга обязательно нужно было убедить, ибо никто на всем земном шаре, включая самого президента, не может приказать конгрессмену покинуть свой пост, даже если выяснится, что он случайно состоит на военной службе.

Начальник штаба предвидел предстоящие политические затруднения и был настолько предусмотрителен, что уже откопал конгрессмена, принадлежавшего к оппозиционной партии, который должен был одновременно с Маннингом лишиться права голоса на все время существования чрезвычайного положения. Этим другим конгрессменом был достопочтенный Джозеф Т. Брайам, тоже офицер запаса, то ли сам желавший вернуться в армию, то ли соглашавшийся на сделанное ему предложение; я так и не узнал, как обстояло дело в действительности. Поскольку он принадлежал к оппозиционной партии, его голос в палате представителей всегда противостоял бы голосу Маннинга, так что ни одна из сторон ничего не потеряла в результате соглашения.

Был разговор о том, чтобы оставить меня в Вашингтоне заниматься политическим аспектом дел, связанных с постом конгрессмена, но Маннинг решил иначе, посчитав, что с этим справится его второй секретарь, и объявил, что я должен последовать за ним в качестве адъютанта. Начальник штаба заупрямился было, но положение Маннинга позволяло ему стоять на своем, и начальник штаба сдался.

Если начальникам штабов приспичит, они могут заставить дела крутиться очень быстро. Еще до того, как мы покинули здание министерства, меня привели к присяге в качестве «временного» офицера; а задолго до конца дня я уже стоял в банке, выписывая чек за мешковатую униформу, принятую в армии, а заодно и за парадную – с дивным блестящим поясом, которая мне так и не понадобилась.

Уже на следующий день мы выехали в Мэриленд, и Маннинг вступил в должность начальника Федеральной научно-исследовательской атомной лаборатории, которая была зашифрована как Специальный оборонный проект № 347 военного министерства. Я мало что понимал в физике, а все познания в современной атомной физике почерпнул из воскресных приложений. Позже я кое-чего поднабрался (полагаю, что перепутав все на свете) в процессе каждодневного общения с учеными самых высоких весовых категорий, работавшими в нашей лаборатории.

Полковник Маннинг в свое время окончил военную аспирантуру при Массачусетском технологическом и получил магистерскую степень за блестящую диссертацию по анализу математических теорий атомных структур. Вот почему армейское руководство и назначило его сейчас на эту должность. Впрочем, все это было давно, и за прошедшее время физика успела проделать немалый путь; он признался мне, что ему приходится грызть гранит науки до посинения, чтобы дойти хотя бы до той точки, откуда он начнет понимать, о чем пишут его высоколобые подопечные в своих отчетах.

Думаю, он все же преувеличивал степень своего невежества; уверен, что во всех Соединенных Штатах не было никого, кто мог бы заменить полковника на этой должности. Тут требовался человек, способный направлять исследования и руководить работами в высшей степени таинственной и малоизученной области, главное, мог оценивать эти проблемы с точки зрения насущных нужд и интересов армии. Предоставленные сами себе физики купались бы в интеллектуальной роскоши, обеспечиваемой безграничными денежными ассигнованиями, и достигли бы огромных успехов в развитии человеческих знаний, но вряд ли создали бы что-то важное с армейской точки зрения, и даже сама возможность военного применения уже сделанных открытий осталась бы незамеченной еще много лет.

Чтобы охотиться на уток, безусловно, нужна умная собака, но чтобы она не тратила времени, гоняясь за кроликами, помимо собаки нужен охотник. И этот охотник должен знать почти столько же, сколько собака.

Нет-нет, никаких уничижительных намеков на ученых – я ничего такого не имел в виду!

У нас собрались все гении в этой области, каких только могли предоставить Соединенные Штаты, парни из Чикаго, Колумбии, Корнелла, Калтеха, Беркли, из всех радиационных лабораторий страны, а также пара мальчиков с оксфордским прононсом, одолженных нам англичанами. И у них было все, что мог придумать изобретательный ум и что можно было сделать за деньги. Там был пятисоттонный циклотрон, который первоначально предназначался для Калифорнийского университета и который моментально устарел по сравнению с новой машинкой, которую эти умники придумали, потребовали и получили. Ураном нас обеспечивала Канада, все, что мы запрашивали, а это были тонны коварного материала. Их везли с озера Большой Медведицы близь Юкона. Технология фракционного осаждения для отделения изотопа урана-235 от обычного изотопа-238 уже была разработана той же командой из Чикаго, что ранее разработала более дорогую технологию с использованием масс-спектрографа.

Кто-то в правительстве Соединенных Штатов довольно быстро осознал огромные возможности урана-235 и еще летом 1940 года собрал всех специалистов-атомщиков страны и взял подписку о неразглашении. Атомная энергия, если она когда-либо будет освоена, должна была стать государственной монополией, по крайней мере до окончания войны. Она могла воплотиться во взрывчатом веществе такой невероятной мощности, что ее невозможно себе представить, и она же могла стать источником не менее невероятной силы. В любом случае, когда Гитлер говорил о секретном оружии и выкрикивал грубые оскорбления в адрес демократий, правительство планировало держать любые новые открытия как можно дальше от чужих глаз.

Гитлер первым начал работы по делению урана, но потерял свое преимущество из-за отсутствия мер предосторожности. Доктор Хан, первый человек, расщепивший атом урана, был немцем. Но одна из его лаборанток уехала из Германии, чтобы избежать погромов. Она приехала в эту страну и рассказала нам об этом.

Там, в лаборатории в Мэриленде, мы искали методы использования урана-235 в контролируемом взрыве. У нас была идея однотонной бомбы, которая способна была решить задачу массированного воздушного налета, сравняв с землей единственным взрывом большой промышленный центр. Доктор Ридпат из «Континентал-тех» заявил, что он способен создать такую бомбу, но не может гарантировать, что она не взорвется, как только будет заряжена, а что касается силы взрыва – ну, он сам не поверил своим собственным вычислениям, в полученном числе было слишком много цифр.

Проблема, как ни странно, заключалась в том, чтобы создать взрывчатое вещество, которое было бы достаточно слабым, чтобы взрывать только один округ зараз, и было бы достаточно стабильно, чтобы делать это только тогда, когда ему прикажут. Если бы одновременно мы могли разработать по-настоящему практичное ракетное топливо, способное нести боевую ракету со скоростью в тысячу миль в час и больше, тогда мы смогли бы любого заставить сказать: «Дяденька, прости салагу» – дяде Сэму.

Мы возились с этой проблемой весь остаток 1943 года и значительную часть 1944-го. Война в Европе и неприятности в Азии продолжались. После того как Италия капитулировала, Англия сумела высвободить достаточное число судов из своего Средиземноморского флота, чтобы ослабить блокаду Британских островов. Теперь мы могли регулярно отправлять им помощь в виде самолетов и кое-какие устаревшие эсминцы. Благодаря этому Англия все еще как-то держалась, зарываясь в землю и все больше и больше уводя с поверхности свои основные оборонные отрасли. Россия, как обычно, склонялась то в одну, то в другую сторону, очевидно придерживаясь политики не дать ни одной из воюющих сторон получить преимущество, которое позволит довести войну до победного конца. Кое-кто начал рассуждать о возможности «перманентной» войны.

Я убивал время в административном офисе, пытаясь хоть немного улучшить свое умение печатать на пишущей машинке (большую часть докладных Маннинга мне приходилось печатать самому), когда в комнате возник ординарец и доложил о приходе доктора Карст. Я включил внутреннюю связь.

– Пришла доктор Карст, шеф. Вы примете ее?

– Да, – ответил он из своего кабинета.

Я приказал ординарцу впустить посетительницу.

Эстель Карст была совершенно необыкновенная старуха и, я полагаю, первая женщина в инженерных войсках, добившаяся высокого звания. Она имела степень доктора медицины, а также доктора наук и очень напоминала учительницу, которая была у меня в четвертом классе. Думаю, именно поэтому я инстинктивно вскакивал всякий раз, как она входила в приемную, – боялся, что она поглядит на меня и презрительно шмыгнет носом. Разумеется, причиной был не ее чин – мы тут с чинами не очень считались.

На ней был рабочий комбинезон и длинный, как у продавца, фартук; поверх всего этого она набросила накидку с капюшоном, чтобы укрыться от снега.

– Доброе утро, мэм, – сказал я и провел ее в кабинет Маннинга.

Полковник приветствовал ее с той вежливостью, которая сделала его столь популярным в женских клубах, и усадил в кресло, предложив сигарету.

– Рад видеть вас, майор, – сказал он ей, – а я как раз собирался на днях заскочить в вашу лавочку.

Я знал, куда он метит; тематика доктора Карст имела медико-физический уклон; он же хотел заставить ее изменить направление исследований на что-то более перспективное с военной точки зрения.

– Не смейте называть меня майором! – ответила она недовольно.

– Извините, доктор…

– Я пришла по делу, и мне надо поскорее вернуться обратно. Полагаю, вы тоже занятой человек. Полковник Маннинг, мне нужна помощь.

– Я тут как раз для этого.

– Ладно. В своих исследованиях я столкнулась с рядом трудностей. Думаю, что один из сотрудников отдела доктора Ридпата мог бы помочь мне, но доктор Ридпат, видимо, не слишком расположен к сотрудничеству со мной.

– Вот как? Что ж, вряд ли я смогу действовать через голову начальника отдела, но все же расскажите мне, в чем дело; может быть, нам удастся решить этот вопрос. Кто вам нужен?

– Мне нужен доктор Обри.

– Специалист в области спектрографии. Хммм… Я могу понять доктора Ридпата и склонен с ним согласиться. В конце концов, исследуемая проблема сверхмощных взрывчатых веществ – приоритетная тема в нашей конторе.

Она вспыхнула, и мне показалось, что сейчас она прикажет ему по меньшей мере остаться в классе после уроков.

– Полковник Маннинг, вы понимаете, какую роль играют искусственные радиоактивные вещества в современной медицине?

– Что ж, полагаю, мне это известно. Тем не менее, доктор, наша главная миссия – это совершенствование оружия, которое может гарантировать безопасность нашей страны в случае войны.

Она фыркнула и кинулась в бой:

– Оружие – чушь собачья! А что, в армии нет медицинской службы, что ли? Разве не важнее знать, как вылечить человека, нежели разорвать его в клочья? Полковник Маннинг, вы не тот человек, который должен возглавлять наш проект! Вы… вы… поджигатель войны, вот кто вы такой!

Я чувствовал, что мои уши пылают, но Маннинг даже не шелохнулся. Он мог доставить ей кучу неприятностей, мог отправить под домашний арест, может быть, даже отдать под трибунал, но наш Маннинг не таков! Помнится, он как-то сказал мне, что каждый раз, когда подчиненного отправляют под трибунал, это означает, что некто из старших офицеров опять лопухнулся и не справился со своими обязанностями.

– Мне очень жаль, что вы так считаете, доктор, – сказал он мягко, – и я согласен, что мои технические знания не столь обширны, как хотелось бы. И поверьте, я был бы рад, если б нам пришлось заниматься исключительно проблемами лечения. Кроме того, в любом случае я еще не отказал вам в вашей просьбе. Давайте пройдем в вашу лабораторию и посмотрим, какие такие у вас проблемы. Весьма вероятно, мы найдем возможность изыскать решение, которое удовлетворит всех заинтересованных.

Полковник уже встал и начал натягивать свою шинель. Губы доктора Карст чуть дрогнули, и она ответила:

– Отлично. Я сожалею о своих словах.

– Пустяки, – улыбнулся он, – такие уж у нас нервные времена пошли. Ты пойдешь с нами, Джон.

Я поспешил за ними, задержавшись в приемной лишь для того, чтоб взять свою шинель и сунуть в карман блокнот для заметок.

И всю дорогу, пока мы пробирались чуть ли не восьмую часть мили до лаборатории доктора Карст сквозь рыхлые снежные заносы, они мило болтали о садоводстве!

Маннинг ответил на оклик часового небрежным жестом руки, и мы вошли в лабораторный корпус. Он спокойно двинулся к дверям, ведущим вглубь лаборатории, но Карст его остановила:

– Сначала броня, полковник!

Нам не сразу удалось подобрать бахилы такого размера, которые подошли бы к сапогам Маннинга, настоявшего на своем праве носить их, несмотря на недавние изменения в форме; он уже хотел было нарушить правила защиты ног, но Карст даже не пожелала слушать его возражения. Она вызвала парочку лаборантов, и те соорудили что-то вроде неуклюжих мокасинов из какой-то ткани со свинцовым покрытием.

Шлемы отличались от тех, что использовались в лаборатории взрывчатых веществ; они были оснащены дыхательными фильтрами.

– Зачем это? – спросил Маннинг.

– Для борьбы с радиоактивной пылью, – ответила доктор Карст. – Они тут совершенно необходимы.

Мы прошли через обшитый свинцовыми плитами «предбанник» и оказались перед дверью в лабораторию, которую Карст открыла, набрав цифровую комбинацию на замке. Я зажмурился от неожиданно яркого освещения и обнаружил, что воздух лаборатории наполнен мириадами крошечных сверкающих пылинок.

– Хммм… Ну и пылища тут у вас, – поддержал мое впечатление Маннинг. – Неужели нельзя с ней бороться?

Его голос звучал глухо из-за противопылевого фильтра.

– Последняя стадия процесса должна происходить на воздухе, – объяснила Карст. – Большая часть пыли захватывается вытяжным шкафом. Мы могли бы избавиться от нее совсем, но для этого нам потребуется новое и очень дорогое оборудование.

– Ну, с этим все будет в порядке. У нас неограниченный бюджет, как вам известно. Ведь эти маски очень мешают вам в работе?

– Разумеется, – согласилась Карст. – То оборудование, о котором я говорю, позволило бы нам работать без брони. Это было бы в высшей степени удобно.

Тут я внезапно понял, сколько неудобств приходится сносить здешним ученым. Я довольно рослый и сильный человек, и то надетые здесь «доспехи» показались мне слишком тяжелыми для постоянной носки. Эстель же – эта очень маленькая женщина – безропотно работала день за днем, возможно по четырнадцать часов, в одежде, которая была ничуть не удобнее, чем водолазный скафандр. И не жаловалась.

Нет, далеко не все герои попадают на первые страницы газет. Эти эксперты по радиации не только подвергались опасности заболеть раком или получить страшные радиационные ожоги, но мужчины имели перспективу, что их наследственная плазма подвергнется разрушению и что жены наградят их чем-то ужасным вместо наследников – например, детьми без подбородков или с длинными волосатыми ушами. И тем не менее ученые продолжали работать и, казалось, не испытывали раздражения, кроме случаев, когда что-то мешало их непосредственной работе.

Доктор Карст, конечно, уже переступила тот возрастной порог, за которым перестают волноваться за будущее потомство, но принципиально это ничего не меняло.

Я слонялся по лаборатории, разглядывая непонятные приборы, с помощью которых она добывала свои результаты; меня всегда завораживала моя неспособность обнаружить хотя бы что-то знакомое по прежним впечатлениям о физических лабораториях, – впечатлениям, сохранившимся со студенческих лет, а потому я был очень осторожен и опасался даже дотрагиваться до приборов. Карст начала объяснять Маннингу, над чем она работает и почему, но я знал, что для меня прислушиваться к технической стороне дела – пустая трата времени. Если Маннингу потребуется что-то записать, он мне продиктует. Мое внимание привлек странный, похожий на ящик прибор, стоявший в углу комнаты. На боковой панели у него было приспособление, напоминавшее загрузочную воронку; оттуда неслись звуки, похожие на гул вентилятора на фоне льющейся из крана воды. Это меня заинтриговало.

Я вернулся обратно к доктору Карст и услышал ее слова:

– Проблема сводится вот к чему, полковник: я получаю в итоге более радиоактивный материал, чем нужно, но существует сильный разброс в периодах полураспада проб, в остальном, казалось бы, одинаковых. Это дает мне основания считать, что я получаю смесь различных изотопов, но доказать мне свою догадку нечем. И если говорить честно, то моих знаний в этой части проблемы маловато, чтобы предложить существенные изменения в методике работы. Для этого мне нужна помощь доктора Обри.

Полагаю, она сказала именно это, но я не могу быть уверен, ведь я не физик. Насчет «периода полураспада» я все же понял. Все радиоактивные материалы продолжают оставаться радиоактивными до тех пор, пока не превратятся в нечто иное, и этот процесс теоретически может длиться вечность. Но с практической точки зрения их периоды, или «жизни», измеряются временем, требующимся на то, чтобы начальная радиация снизилась наполовину. Такое время называется «полураспадом», и каждый радиоактивный изотоп данного элемента имеет свой характерный период полураспада.

Кто-то из наших ученых – не помню, кто именно, – говорил мне, что любой вид материи может рассматриваться в некоторой степени как радиоактивное вещество; разница лишь в длительности периода полураспада и интенсивности излучения.

– Я поговорю с доктором Ридпатом, – ответил ей Маннинг, – и посмотрю, что тут можно сделать. А вы пока разрабатывайте план переоборудования лаборатории с указанием, что для этого необходимо.

– Благодарю вас, полковник.

Я видел, что Маннинг уже собрался уходить, так как задача умиротворения доктора Карст была выполнена; однако меня все еще занимал тот большой ящик и издаваемые им странные звуки.

– Не могу ли я узнать, что это такое, доктор?

– Ах это… Кондиционер.

– Какой-то он странный. Я таких никогда не видел.

– Он предназначен не для кондиционирования воздуха в помещении. Он просто удаляет радиоактивную пыль, прежде чем воздух поступит наружу. Мы вымываем пыль из зараженной атмосферы.

– А куда уходит вода?

– В канализацию. А в конечном счете в залив, я думаю.

Я попытался щелкнуть пальцами, что было, однако, невозможно из-за освинцованных рукавиц.

– Вот в чем причина, полковник!

– Причина чего?

– Причина тех обвинений, которые сыплются на нас из Бюро рыболовства. Ядовитая пыль попадает в Чесапикский залив и убивает рыбу.

Маннинг повернулся к доктору Карст:

– Вы полагаете, такое возможно, доктор?

Сквозь щиток ее шлема я видел, как брови доктора сошлись у переносицы.

– Я об этом не думала, – призналась она. – Мне придется сделать кое-какие расчеты, касающиеся возможного уровня концентрации, прежде чем я смогу дать определенный ответ. Но такое возможно; да, возможно, – добавила она с тревогой в голосе, – но ведь можно отвести стоки в специальный колодец.

– Хммм… да. – Маннинг несколько минут стоял молча, внимательно изучая кондиционер. Наконец он произнес: – А что, эта «пыль» очень ядовита?

– Она летальна, полковник.

И снова наступило долгое молчание. Я понял, что полковник пришел к каким-то выводам, так как он решительно произнес:

– Я собираюсь принять меры, чтобы вы получили помощь доктора Обри. Доктор…

– О, отлично!

– …Но взамен я прошу вашей помощи. Я очень заинтересован в успехе ваших исследований, однако хочу, чтобы их масштабы были увеличены. Я прошу вас установить как максимальные, так и минимальные периоды полураспада и интенсивности. Я прошу отказаться от сугубо утилитарного подхода и приняться за всеобъемлющие исследования по тем направлениям, которые мы с вами определим во всех деталях немного позже. – Она начала было что-то возражать, но полковник перебил ее: – По-настоящему глубокая программа исследования окажется в перспективе более важной для решения вашей первоначальной задачи. А я буду считать своей обязанностью обеспечить вам любую материальную базу для претворения такой программы в жизнь. Думаю, нам удастся получить весьма широкий спектр интереснейших результатов.

Полковник немедленно удалился, не дав доктору Карст возможности возразить ему. Всю дорогу к нашему зданию он казался нерасположенным к разговору, так что я тоже молчал. Думаю, что именно в это время у него возникли первые контуры той смелой и жестокой стратегии, которая будет выработана позже, но я уверен, что даже сам Маннинг тогда еще не мог предугадать, к каким неизбежным последствиям приведут нас несколько дохлых рыб. Иначе он никогда не отдал бы приказ об изменении направления исследований.

Нет, в это я, пожалуй, не верю. Он, безусловно, пошел бы вперед, зная, что если не он, то это все равно сделает кто-то другой. Он принял бы на себя ответственность, с горечью сознавая, какая тяжесть ложится на его плечи.

1944 год, казалось, завершался без особо ярких событий. Карст получила свое новейшее оборудование и столько дополнительных средств, что ее отдел стал самым крупным во всей лаборатории. Исследования в области взрывчатых веществ были приостановлены после совещания Маннинга и Ридпата; я застал только самый его конец – мысль сводилась к тому, что в данный момент нет никакой вероятности использовать взрывную силу урана-235. Как источник энергии – да, конечно, но в отдаленном будущем, когда у нас появится возможность решить исключительно хитрую проблему управления ядерной реакцией. И даже тогда, похоже, это будет не источник для приведения в действие двигателей ракет или автомобилей, а скорее основа для строительства мощных электростанций, по меньшей мере столь же крупных, как Болдер-Дам.

После этого совещания Ридпат стал кем-то вроде соруководителя в отделе доктора Карст, а оборудование, ранее предназначенное для изучения взрывчатых веществ, было частично заменено и приспособлено для исследования смертельно опасных искусственных радиоактивных элементов. Маннинг содействовал разделению труда между обоими руководителями, и Карст занялась преимущественно своей прежней проблемой, то есть разработкой методов получения искусственных радиоактивных веществ с заранее заданными параметрами. Думаю, она была только рада сконцентрироваться на одной, конкретной проблеме. До сих пор не знаю, сочли ли нужным Мэннинг и Ридпат обсудить с ней то, что они собирались сделать.

Фактически я тогда сам был слишком занят, чтобы думать об этом. Подходило время выборов в Конгресс, и я был загружен обеспечением Маннингу большинства голосов избирателей, чтобы он мог вернуться к политической жизни, когда минует нынешняя экстремальная ситуация. Его это не очень интересовало, но он согласился, чтобы его имя было внесено в списки на переизбрание. Я старался издалека выработать методы руководства избирательной кампанией и ругался последними словами из-за того, что не могу быть на месте, чтобы разрешать кучу мелких проблем по мере их возникновения.

Я ограничился наилучшим паллиативом, установив отдельную линию связи, позволявшую председателю избирательного комитета связываться со мной в любое время. Не думаю, что этим я нарушал закон Хэтча, но все же, конечно, немного перегнул палку. Хотя в конце концов все обошлось: Маннинга в этом году снова избрали в Конгресс наряду с другими депутатами от военного сообщества. Была сделана попытка замарать его честь сплетней, что он якобы получает два жалованья за одну работу, но мы парировали это обвинение, выпустив памфлет под названием «Стыдитесь!», который разъяснил, что Маннинг получает одно жалованье за две разные работы. В таких случаях действует федеральный закон, и народу следует знать об этом.

Как раз перед Рождеством Маннинг впервые поделился со мной тем, насколько беспокоят его кое-какие возможные последствия технологии Карст – Обри. Он вызвал меня в кабинет по какому-то вопросу, не относящемуся к этому делу, а потом почему-то медлил отпускать. Я видел, что ему надо выговориться.

– Каким количеством «пыли» К – О мы располагаем? – спросил он неожиданно.

– Что-то вроде десяти тысяч единиц, – ответил я. – Если надо, я через полминуты дам вам точную справку.

«Единица» – количество, достаточное для уничтожения тысячи человек при нормальной плотности расселения. Маннинг, конечно, знал все цифры не хуже меня, и я понимал, что он просто тянет резину.

Мы почти незаметно перешли от исследований к производству, что было исключительно инициативой самого Маннинга и сделано под его руководством. Маннинг ни разу не докладывал об этом в министерство, хотя я не исключаю, что устно он поставил в известность начальника штаба.

– Не стоит, – ответил он на мое предложение, а затем добавил: – Ты видел этих лошадей?

– Да, – ответил я коротко.

Говорить на эту тему настроения не было. Я люблю лошадей. Мы реквизировали шесть совершенно разбитых старых кляч, предназначавшихся для живодерни, и использовали их в качестве подопытных животных. Теперь мы знали, на что способна эта «пыль». После гибели лошадей любая часть их тела вызывала потемнение фотографических пластинок, а ткань, взятая с верхушек легких и бронхов, светилась сама по себе.

Маннинг минуту или две постоял у окна, глядя на унылый мэрилендский зимний пейзаж, прежде чем ответить мне:

– Джон, как бы я хотел, чтоб радиоактивность не была открыта! Понимаешь ли ты, что это за дьявольская штуковина?

– Ну что ж, – сказал я, – это оружие вроде отравляющих газов… только, пожалуй, более эффективное.

– Черта с два! – выкрикнул он, и на мгновение показалось, что он злится на меня лично. – Это все равно что сравнивать шестнадцатидюймовую пушку с луком и стрелами. Мы впервые в мире получили оружие, против которого нет защиты, абсолютно никакой. Это сама смерть, доставленная наложенным платежом. Ты видел доклад Ридпата? – продолжал он.

Я не видел. Ридпат подавал свои доклады лично Маннингу в единственном экземпляре.

– Так вот, – сказал он, – с тех самых пор, как мы стали производить эту дрянь, я бросил всех относительно свободных талантливых ученых на проблему защиты от радиоактивной пыли. Ридпат говорит, и я с ним согласен, что если она будет применена, то решительно никакие средства борьбы с ней не помогут.

– Ну а как насчет брони, – спросил я, – и защитной одежды?

– Конечно-конечно, – ответил он раздраженно. – Они срабатывают, но только в том случае, если ты никогда не будешь их снимать, чтобы поесть, или попить, или еще по какой-нибудь надобности, до тех пор, пока радиоактивность не исчезнет сама по себе или ты не уберешься из зараженной зоны подальше. Все эти штуки годятся только для работы в лабораторных условиях. А я говорю о войне.

Я задумался.

– Все равно не вижу причин для беспокойства, полковник. Если эта «пыль» так эффективна, как вы говорите, значит вы добились того, к чему стремились с самого начала, получили оружие, которое обеспечит Соединенным Штатам защиту от любой агрессии.

Маннинг резко повернулся ко мне:

– Джон, бывают минуты, когда мне кажется, что ты абсолютный болван.

Я не стал отвечать. Я знал Маннинга и знал, что иногда на его настроение не следует обращать внимание. Тот факт, что он позволил мне стать свидетелем своих истинных чувств, следовало рассматривать как наивысший комплимент, когда-либо мной полученный.

– Посмотри на дело с другой точки зрения, – продолжал он уже более спокойно. – Эта «пыль» не просто оружие, гарантирующее Соединенным Штатам безопасность, она все равно что заряженный пистолет, приставленный к виску каждого мужчины, женщины и ребенка в мире!

– Ну, – сказал я, – и что же? Это наш секрет, и, значит, командуем парадом мы. Соединенные Штаты могут остановить и эту войну, и любую другую. Мы можем объявить Pax Americana и обеспечить его соблюдение.

– Хм… твоими устами да мед бы пить. Только такое открытие недолго сможет оставаться единоличным секретом. На это никак нельзя рассчитывать. Не важно, какие меры безопасности мы примем, «пыль» сама по себе является подсказкой, а далее лишь вопрос времени, когда именно и какая именно держава начнет производить ее промышленным путем. Работу мозга остановить нельзя, Джон; повторное открытие методики производства «пыли» логически неизбежно, как только люди узнают, что именно им следует искать. Уран – элемент широко известный, его залежи имеются во многих частях земного шара, не забывай об этом!

Дело обстоит так: как только наша тайна перестанет быть тайной – а это случится, как только мы пустим «пыль» в ход, – весь мир уподобится комнате, битком набитой мужиками, каждый из которых вооружен пистолетом сорок пятого калибра. Бежать из этой комнаты некуда, и жизнь каждого зависит исключительно от доброй воли остальных. Все готовы к нападению, и ни у кого нет от него защиты. Теперь понимаешь, что я имею в виду?

Я пораскинул мозгами, но уяснил, видимо, далеко не все сложности складывающейся ситуации. Мне казалось, что единственный выход заключается в том, что мы насильно установим мир, а также присвоим себе контроль над источниками снабжения ураном. Во мне глубоко сидело свойственное всем американцам убеждение, что наша страна никогда не воспользуется своим могуществом просто ради агрессии как таковой. Позже я вспомнил о войне с Мексикой, об испано-американской войне, а также о кое-каких наших авантюрах в Центральной Америке – и моя уверенность изрядно поколебалась…

Двумя неделями позже, сразу же после инаугурации, Маннинг приказал мне соединить его с начальником штаба. Я слышал только конец разговора.

– Нет, генерал, не могу, – говорил Маннинг, – я не стану обсуждать этот вопрос ни с вами, ни с министром. Это проблема, которую должен будет решать сам главнокомандующий. Если он не согласится, то необходимо, чтобы никто и никогда не узнал о ней. Это мое глубочайшее убеждение… Что такое?.. Я взялся за эту работу только при условии, что у меня будут развязаны руки, так что вам придется дать мне определенную свободу действий и в данном случае… Пожалуйста, не пытайтесь разыгрывать передо мной роль важной персоны, я вас знал еще курсантом военного училища… Хорошо-хорошо, извините!.. Если военный министр не пожелает внять голосу разума, скажите ему, что я завтра же пересяду обратно в свое кресло в палате представителей… и получу нужную мне привилегию из рук лидера парламентского большинства… Ладно. Пока.

Вашингтон снова перезвонил примерно час спустя. Теперь это был военный министр. На этот раз Маннинг преимущественно слушал и помалкивал. Только в конце разговора он сказал:

– Все, что мне нужно, – это тридцатиминутный разговор с глазу на глаз с президентом. Если разговора не получится, значит не будет и никакого ущерба. Если же мне удастся уговорить его, тогда вы будете ознакомлены со всеми деталями… нет, сэр, я не хочу, чтобы вы снимали с себя ответственность. Я хочу принести пользу… Прекрасно! Благодарю вас, господин министр.

В конце дня позвонили из Белого дома и назначили время аудиенции.

На следующий день мы отправились в столицу; добираться пришлось под омерзительным ледяным дождем, который грозил перейти в мокрый снег. Скверная погода превратила обычные для Вашингтона пробки в километровые заторы, и мы чуть не опоздали. Я слышал, как Маннинг бормотал себе под нос ругательства, пока мы ползли по Род-Айленд-авеню. Тем не менее за две минуты до назначенного нам времени мы выбрались из машины у дверей западного крыла Белого дома. Маннинга ввели в Овальный кабинет почти сразу же, а я остался в одиночестве, стараясь не нервничать и постепенно привыкать к своей новой штатской одежде. После стольких месяцев в униформе у меня от этого костюма все чесалось в самых неожиданных местах.

Прошло тридцать минут.

Секретарь президента, ведающий приемом, вошел в кабинет и тут же выскочил оттуда как пробка. Он спешно шмыгнул во внешнюю приемную, и я услышал его голос: «…Очень сожалею, сенатор, но…» Потом он вернулся, сделал на какой-то бумаге пометку карандашом и передал ее посыльному.

Прошло два часа.

Наконец Маннинг появился в дверях, и секретарь слегка приободрился. Однако полковник, не переступая порога, обратился ко мне:

– Входи, Джон. Президент хочет поглядеть на тебя.

Я чуть не свалился, вылезая из кресла.

Маннинг произнес:

– Мистер президент, это капитан Дефриз.

Президент кивнул, я поклонился, не в силах вымолвить ни слова. Он стоял на прикаминном коврике, его красивое лицо было обращено к нам; он здорово смахивал на свой собственный портрет, хотя мне показалось странным, что президент Соединенных Штатов настолько невелик ростом.

Раньше мне его видеть не приходилось, хотя, конечно, я кое-что знал о его послужном списке за те два года, когда он был сенатором, а еще раньше – мэром.

Президент сказал:

– Садитесь, Дефриз. Если хотите, курите. – А потом обратился к Маннингу: – Вы считаете, он справится?

– Думаю, придется рискнуть. Другого выбора у нас нет.

– Вы за него ручаетесь?

– Он возглавлял мою избирательную кампанию.

– Понятно.

Некоторое время президент молчал, и, слава богу, я – тоже, хотя чуть не лопался от желания знать, до чего они тут договорились. Наконец президент снова заговорил:

– Полковник Маннинг, я намереваюсь следовать предложенной вами процедуре с теми изменениями, которые мы уже обговорили. Но завтра я приеду к вам, чтобы увидеть собственными глазами, способна ли эта «пыль» производить то действие, которое вы мне обрисовали. Вы сможете подготовить демонстрацию?

– Да, мистер президент.

– Хорошо, рассчитываем на капитана Дефриза, если я не придумаю лучшего варианта.

На мгновение мне показалось, что они хотят превратить меня в подопытную морскую свинку, но президент поглядел на меня и продолжал:

– Капитан, я намерен послать вас в Англию в качестве своего личного представителя.

Я подавился слюной:

– Согласен, мистер президент.

Вот и все слова, что я произнес за время своего визита к президенту Соединенных Штатов.

После визита Маннингу пришлось поделиться со мной всеми своими задумками. Я намерен изложить их как можно точнее, даже рискуя показаться скучным и банальным и повторить вещи, которые являются общеизвестными.

Мы владели оружием, которое нельзя было отразить. Любой тип «пыли» К – О, разбросанный над какой-то территорией, означал, что она станет необитаемой на время, зависящее от длительности периода полураспада данного типа радиации.

Пауза. Точка.

После того как территория «опылена», помочь ей ничем нельзя, пока радиоактивность не упадет до уровня, безопасного для здоровья. «Пыль» нельзя вымести: она вездесуща. Нет никакого способа противостоять ей – сжечь или обработать химическими реагентами; в результате радиоактивный изотоп никуда не исчезал, он оставался там же, таким же радиоактивным и по-прежнему смертельным. Однажды попав на почву, он становился причиной того, что данный участок земли будет непригоден для любых форм жизни в течение заранее определенного времени.

Пользоваться этим оружием бесконечно просто, не требуется никаких сложных бомб, не надо бить по «важным военным объектам». Доставьте «пыль» на высоту с помощью любого летательного аппарата, выберите позицию где-то поблизости от того района, который вы хотите стерилизовать, и сбрасывайте свой груз. Те, кто находится на зараженной территории, уже мертвецы – через час, через день, через неделю, через месяц, в зависимости от дозы облучения, но они умрут.

Маннинг сказал мне, что однажды ночью он вполне серьезно размышлял о разработке рекомендации, согласно которой любой человек, включая его самого, знакомый с технологией Карст – Обри, должен быть уничтожен в интересах мировой цивилизации. Правда, на следующий день он понял, что это сущая чушь: без сомнения, такая простая технология будет обязательно открыта повторно кем-нибудь еще.

Более того, не было смысла выжидать и воздерживаться от применения этого жуткого порошка, ибо кто-то другой непременно улучшит процесс его изготовления и пустит в ход. Единственный шанс не допустить превращения нашего мира в колоссальный морг заключается в том, чтобы мы использовали свое могущество первыми, стали хозяевами положения и удерживали ситуацию в своих руках.

Формально мы в войне не участвовали, хотя по уши погрязли в ней, бросив свою силу на чашу весов в поддержку демократии еще в 1940 году. Маннинг предложил президенту вручить часть запаса «пыли» Великобритании на выработанных нами условиях и помочь ей таким образом форсировать наступление мира. Однако мирные условия будут определены Соединенными Штатами, так как свой секрет производства «пыли» мы не собирались передавать Великобритании.

Ну а потом… Pax Americana…

У Соединенных Штатов было достаточно сил, чтобы хочешь не хочешь установить его. Нам пришлось взять на себя эту роль и навязать миру мир, действуя безжалостно и решительно, чтобы мир не был захвачен какой-нибудь другой державой. Допустить существование союзников по владению этим оружием было нельзя. Фактор времени приобретал решающее значение.

Меня выбрали в качестве человека, который будет на месте согласовывать отдельные частности с Великобританией, ибо Маннинг настоял, а президент с ним согласился, что все люди, знакомые с технической стороной процесса Карст – Обри, должны оставаться в лабораторной резервации, так сказать, на положении временно задержанных, а фактически – узников. В их число входил и сам Маннинг. Мне можно было ехать, так как я не обладал знанием тайны, – потребовались бы многие годы учебы, чтобы я смог усвоить хотя бы основные принципы открытия; следовательно, я не мог выдать того, чего сам не знал, даже под воздействием, скажем, наркотиков. Мы намеревались держать свой секрет под замком столько времени, сколько нужно, чтобы Pax стабилизировался; мы не то чтобы не доверяли своим английским двоюродным братьям, но не забывали, что они британцы и их лояльность принадлежит в первую очередь Британской империи, так что ни к чему было подвергать их соблазну.

Меня выбрали еще и потому, что я, хотя не понимал науки, понимал политическую подоплеку, а еще потому, что Маннинг мне доверял. Не знаю почему, но президент тоже чувствовал ко мне доверие; возможно, потому, что сама по себе моя задача была не так уж сложна.

Мы взлетели с нового аэродрома в окрестностях Балтимора холодным сырым вечером, весьма подходившим к моему настроению. У меня тоскливо ныл желудок, текло из носа, а в нагрудном кармане были спрятаны бумаги, подтверждающие мой статус специального представителя президента Соединенных Штатов. Это был удивительный документ, не имевший прецедента в прошлом; он не просто давал мне дипломатический иммунитет – он делал мою особу почти такой же священной, как персона самого президента.

Чтобы подзаправиться горючим, мы ненадолго сели в Новой Шотландии, агенты ФБР покинули самолет, мы снова взлетели, и канадские истребители дальнего действия присоседились к нашему самолету. Вся «пыль», которую мы передавали Англии, находилась в моей машине; если бы представителя президента сбили, вместе с ним на дно океана отправилась бы и «пыль».

Нет нужды рассказывать вам о перелете. Меня укачало, я чувствовал себя дико несчастным, несмотря на отличное поведение нашей машины и ее новых шести моторов. Наверняка точно так же себя ощущал бы палач, направляющийся к месту казни; я готов был молиться Богу, чтобы Он снова сделал меня мальчишкой, у которого нет никаких забот, кроме страха перед выступлением в дискуссионном кружке или соревнованиями по легкой атлетике.

Когда мы подлетали к Шотландии, я понял, что вокруг нас разыгралось небольшое сражение, но ничего не увидел, так как иллюминаторы салона были плотно зашторены. Наш пилот-капитан игнорировал бой и посадил свою машину на совершенно темный аэродром, пользуясь, я полагаю, лучом радара, хотя точно мне это неизвестно, да и, откровенно говоря, в тот момент меня это не очень-то интересовало. Если бы мне сказали, что мы сейчас разобьемся, я бы только вяло кивнул головой. Затем огни снаружи зажглись, и я увидел, что мы находимся в подземном ангаре.

Из самолета я не вышел. Явился командующий, чтобы пригласить меня в свой дом в качестве гостя. Я решительно покачал головой.

– Я останусь тут, – сказал я. – Таков приказ. Вам надлежит рассматривать эту машину как часть территории Соединенных Штатов.

Кажется, он был раздражен, но пошел на компромисс – распорядился накрыть ужин здесь, на борту.

На следующий день ситуация стала по-настоящему неловкой. Я получил распоряжение явиться на королевскую аудиенцию. Однако у меня были свои инструкции, и я их твердо придерживался. Я должен был в буквальном смысле сидеть на своем грузе «пыли» до тех пор, пока президент не скажет мне, как с ней поступить. Позднее в тот же день меня посетил некий член парламента – никто вслух не признался, что это был премьер-министр. Вместе с ним явился какой-то мистер Виндзор. Говорил преимущественно «член парламента», а я лишь отвечал на его вопросы. Другой гость по большей части молчал, а если и говорил, то медленно и с каким-то усилием. Однако о нем у меня сложилось очень благоприятное впечатление. Он показался мне человеком, несущим почти неподъемное для него бремя, но делающего это с гордым мужеством.

А потом начался самый томительный и, казалось, бесконечно долгий период моей жизни. Фактически он продолжался всего лишь немногим больше недели, но каждая ее минута походила на те невероятно насыщенные переживаниями мгновения, которые предшествуют неизбежной автомобильной катастрофе. Президент тянул время, стараясь избежать необходимости применить «пыль». Он провел две телевизионные встречи с новым фюрером. Президент свободно говорил по-немецки, что, казалось, должно было помочь делу. Он трижды обращался ко всем воюющим нациям, хотя сомнительно, чтобы на континенте его услышало много народу, учитывая те полицейские правила, которые там действовали в это время.

Для посла рейха организовали специальный показ результатов применения «пыли». Его прокатили на самолете над безлюдной полосой западной прерии, чтобы он убедился, что сделало единственное опыление со стадом бычков. Это должно было произвести на него впечатление, и, полагаю, так оно и случилось – никто не мог бы остаться равнодушным после подобного зрелища; впрочем, какой доклад он отправил своему лидеру, мы так никогда и не узнали.

За этот период ожидания Британские острова неоднократно подвергались налетам вражеских бомбардировщиков, столь же мощным, как и в течение всей войны. Я находился в безопасности, но о бомбежках слышал и мог убедиться в том, как воздействовали они на моральный дух офицеров, с которыми мне приходилось иметь дело. Нет, бомбардировки их не пугали, – напротив, они пробуждали в них ледяную ярость. Налеты нацеливались вовсе не исключительно на заводы и доки, скорее они носили характер безжалостного уничтожения всего, что попадет под руку, даже мелких сельских поселков.

– Я не понимаю, чего вы, парни, волыните, – жаловался мне командир авиационного «крыла», – эти фрицы нуждаются только в одном: в солидной дозе своего излюбленного Schrecklichkeit – урока, использующего все достижения их собственной арийской культуры!

Я покачал головой:

– Мы обязаны руководствоваться собственными правилами игры.

К этой теме командир больше не возвращался, но я хорошо понимал его истинные чувства и чувства его офицеров. У них был традиционный тост, такой же священный, как и тост за здоровье короля: «Помни о Ковентри».

Наш президент потребовал, чтобы во время переговоров королевские ВВС не совершали вылетов на бомбежку, но английские бомбардировщики все равно были завалены работой – континент ночь за ночью буквально заливался дождем листовок, написанных нашими собственными агитаторами и пропагандистами. Листовки, сброшенные во время первых рейдов, призывали граждан рейха положить конец бессмысленной бойне и обещали, что мирные условия не будут для них унизительны. Второй ливень пропагандистских материалов содержал фотографии погибшего стада бычков. Третий же был недвусмысленным предупреждением о необходимости немедленно покинуть города и держаться от них подальше.

По выражению Маннинга, мы трижды крикнули: «Стой!» – прежде чем выстрелить. Не думаю, чтобы наш президент считал, будто это сработает, но мы были морально обязаны сделать все от нас зависящее.

Англичане дали мне телевизионную установку типа Симондса – Ярли, исключавшую возможность подслушивания, в которой, для того чтобы передача вообще произошла, приемник сам «запускает» передатчик. Такое приспособление впервые в истории обеспечивало полную секретность сугубо важных дипломатических переговоров и было чрезвычайно полезно в кризисных ситуациях. Я привез с собой собственного техника из группы специалистов ФБР, который должен был обеспечить бесперебойную работу триггера и шифратора.

Как-то днем он позвал меня:

– Вашингтон вызывает!

Я устало вылез из самолета и спустился к кабинке, установленной в ангаре, гадая – не есть ли это очередная ложная тревога. На экране оказался сам президент. Губы у него были белее мела.

– Приступайте к выполнению полученных вами инструкций, мистер Дефриз.

– Слушаюсь, мистер президент.

Все детали процедуры были разработаны заранее, и, как только я получил от командующего расписку и плату за «пыль», мои обязанности окончились. Однако по нашему настоянию англичане пригласили военных наблюдателей от каждой независимой страны и от некоторых временных правительств оккупированных немцами стран. Посол Соединенных Штатов по предложению Маннинга сделал одним из этих наблюдателей меня.

Наша боевая группа состояла из тринадцати бомбардировщиков. Один такой бомбардировщик вполне мог нести весь необходимый груз «пыли», но его разделили на части, чтобы гарантированно доставить к цели большую его часть. Я привез «пыли» на сорок процентов больше, чем, по подсчетам Ридпата, требовалось для осуществления нашей нынешней миссии, и моя последняя обязанность состояла в том, чтобы удостовериться, что каждый контейнер с «пылью» попал на борт самолетов нашего авиаотряда. До сведения каждого наблюдателя была заранее доведена информация о том, как ничтожно мал вес пыли, которая будет задействована в данной операции.

Мы вылетели, как только стемнело, поднялись на высоту двадцать пять тысяч футов, дозаправились в воздухе и поднялись еще выше. Наш эскорт уже ждал нас, он дозаправился полчаса назад. Соединение разбилось на тринадцать групп и сквозь разреженную атмосферу устремилось в сердце Европы. Бомбардировщики, на которых мы летели, были, насколько возможно, «раздеты», чтобы обеспечить максимум высоты и быстроты полета.

С других английских аэродромов, чуть раньше нас, в воздух поднялись еще несколько авиационных звеньев, чтобы отвлечь от нас внимание противника. Их цели были разбросаны по всей Германии; смысл этих действий заключался в том, чтобы создать в небе рейха переполох и позволить нашим самолетам, выполняющим настоящую миссию, избежать обнаружения высоко в стратосфере.

Тринадцать бомбардировщиков, несущих груз «пыли», подлетели к Берлину с разных направлений, намереваясь пройти над городом по радиусам, подобно тому как сходятся спицы в колесе. Ночь была ясной, что отвечало нашим целям, а низкая луна еще более облегчала действия авиации.

Берлин – город, который нетрудно обнаружить, поскольку по площади он превосходит любой другой современный город и расположен на обширной аллювиальной равнине. Я увидел реку Шпрее, как только мы подлетели к ней, увидел и Хафель. Город был затемнен, но городская тьма сильно отличается от темноты сельской местности. Над городом во многих местах уже повисли на парашютах осветительные ракеты, показывая, что королевские ВВС поработали здесь до нас; зенитная артиллерия внизу тоже помогала определить нашу цель.

Ниже нас кипело воздушное сражение, но оно, насколько я мог судить, не поднималось выше уровня пятнадцати тысяч футов, то есть высоты, на которой шли мы.

Пилот доложил капитану:

– Мы у цели.

Парень, следивший за показаниями альтиметра, уверенно установил нужную высоту на циферблатах детонаторов, встроенных в контейнеры. Все они были снабжены небольшими зарядами черного пороха, достаточно мощными, чтобы взорвать оболочку контейнера и выпустить в воздух «пыль», когда детонаторы получат соответствующую команду от плавкого предохранителя, настроенного на определенный момент времени. Такой метод доставки был более эффективен, чем другие. Сама «пыль» дала бы тот же эффект, даже если б ее просто вытряхнули из бумажного пакета, но она не распределилась бы так равномерно по площади города.

Капитан склонился над штурманской консолью, он слегка нахмурился.

– Первый готов! – откликнулся бомбардир.

– Пуск!

– Второй готов!

Капитан взглянул на свои часы:

– Пуск!

– Третий готов.

– Пуск!

Когда последний из десяти небольших контейнеров был сброшен с самолета, мы легли на курс домой.

Никакой подготовки к моему возвращению на родину сделано не было; об этом просто никто не подумал. А ведь именно этого я сейчас желал больше всего на свете. Не то чтобы я себя плохо чувствовал; вернее сказать, я вообще ничего не ощущал. Я был похож на человека, который собрал в кулак все свое мужество и ждал, что ему сделают очень опасную операцию; теперь операция позади, а он из-за перенесенного шока все еще не может вымолвить ни слова, хотя его мозг уже начал работать. И я хотел одного – домой.

Английский командующий отнесся к этому с пониманием; он немедленно подготовил и снабдил командой мой самолет и дал мне эскорт для перелета через внебереговую зону боев. Весьма дорогостоящий способ отправки единственного пассажира, но кому до этого дело? Мы только что пожертвовали несколькими миллионами жизней в отчаянной попытке положить конец войне, так стоит ли говорить о деньгах? Даже командующий отдавал нужные распоряжения в состоянии некоторой растерянности.

Я принял двойную дозу нембутала и проснулся уже в Канаде. Пока обслуживали корабль, я попробовал получить хоть какую-нибудь информацию, но ее было на удивление мало. Правительство рейха выпустило лишь один официальный информационный бюллетень сразу после нашего рейда. Глумясь над разрекламированным «секретным оружием» британцев, бюллетень сообщал, что главная воздушная атака была нацелена на Берлин и еще на несколько крупных городов Германии, но самолеты были отогнаны и нанесенный ими ущерб ничтожен. Очередной «Лорд Гав-Гав» начал произносить одну из своих исполненных сарказма речей, но так и не смог ее завершить. Диктор заявил, что у «Лорда» сердечный приступ, и запустил пластинку с какой-то патриотической музыкой. Вещание вырубилось на середине песни «Хорст Вессель». Наступила мертвая тишина.

В аэропорту Балтимора мне удалось получить армейский автомобиль и водителя, и мы развили совсем неплохую скорость на магистрали в Аннаполисе. Даже чуть не проскочили поворот к лаборатории.

Маннинг был у себя в кабинете. Он поглядел на меня, когда я вошел, сказал каким-то бесцветным голосом: «Привет, Джон» – и снова опустил глаза к исчерканному чернилами блокноту. Потом опять принялся рассеянно выводить какие-то бессмысленные закорючки.

Я внимательно оглядел его и впервые понял, что шеф – старик. У него было серое оплывшее лицо. Глубокие морщины по обеим сторонам рта создавали на лице отчетливый треугольник. Одежда висела на нем как на вешалке.

Я подошел и положил руку на его плечо:

– Не переживайте, шеф. Это не ваша вина. Мы предупреждали их до хрипоты.

Он снова взглянул на меня:

– Эстель Карст покончила с собой сегодня утром.

Это мог бы предвидеть любой из нас, но никому не пришло в голову. Почему-то ее смерть поразила меня сильнее, чем гибель бесчисленных незнакомых мне людей в Берлине.

– Как она умерла?

– От «пыли». Вошла в упаковочную и сняла броню.

Я представил себе ее с высоко поднятой головой и сверкающими глазами и с тем надменно сжатым ртом, который вытягивался в прямую линию, если люди делали нечто, ею не одобряемое. Маленькая старая женщина, у которой дело всей жизни обернулось против нее самой.

– Как жаль, – с трудом выговорил Маннинг, – что мне так и не удалось объяснить ей, почему мы должны были так поступить.

Мы похоронили ее в свинцовом гробу, а потом Маннинг и я отправились в Вашингтон.

Во время пребывания в Вашингтоне нам показали киноленты, запечатлевшие гибель Берлина. Вы их не видели; они так и не стали достоянием публики, но зато оказались весьма полезными для того, чтобы убедить все страны, что мир – совсем неплохая идея. Я видел их, когда они демонстрировались Конгрессу, – получил разрешение, поскольку был помощником Маннинга.

Съемки велись двумя пилотами королевских ВВС, которым удалось перехитрить Luftwaffe и прорваться к Берлину. Первые кадры показывали какие-то главные улицы на следующее утро после нашего рейда. Там, на этих снятых с помощью телеобъектива снимках, было видно не так уж много деталей – просто деловые, кишащие людьми улицы, но если вглядеться повнимательнее, то можно заметить неожиданно большое число автомобильных аварий.

На второй день появились попытки эвакуировать город. Центральные кварталы Берлина были практически пусты, если не считать трупов и разбитых автомобилей, но улицы, ведущие к окраинам, были забиты людьми – преимущественно пешеходами, так как трамваи не ходили. Несчастные жители бежали куда глаза глядят, не зная, что смерть уже гнездится в их собственных телах. Самолет спикировал вниз, и фотограф с помощью телеобъектива в течение нескольких секунд показал лицо молодой женщины. Она смотрела в объектив горестным взглядом, который невозможно забыть, а потом споткнулась и рухнула на землю.

Надо думать, ее затоптали. Очень надеюсь, что это так: у одной из тех шести лошадей были точно такие же глаза, когда радиация начала сжигать ее внутренности.

Последняя лента показывала Берлин и дороги в его окрестностях спустя неделю после рейда. Город был мертв; в нем не было ни мужчин, ни женщин, ни детей, не было ни кошек, ни собак, ни голубей. Повсюду валялись трупы, но им не грозила опасность быть оскверненными крысами. Крыс тоже не было.

На дорогах в окрестностях Берлина царило безмолвие. На их обочинах, в кюветах, даже на самом полотне (только в меньшей степени), подобно кучкам золы, выкинутой из паровозных топок, валялись груды тел, бывших когда-то жителями столицы рейха. Рассказывать дальше, думаю, нет смысла.

Что касается меня, то если у меня и была когда-то душа, я потерял ее в том кинозале, а новой уж так и не удосужился приобрести.

Те два пилота, что вели съемку, вскоре тоже умерли – соматическое кумулятивное отравление, «пыль» в воздухе над Берлином. Если бы были приняты нужные меры предосторожности, этих смертей могло бы и не быть, но тогда еще сами англичане не были убеждены в необходимости соблюдения наших строгих правил безопасности.

Рейху потребовалась всего одна неделя, чтобы рухнуть. Возможно, дело затянулось бы и на больший срок, да новый фюрер отправился в Берлин на следующий же день после нашего рейда, чтобы доказать, что хвастовство англичан совершенно ни на чем не основано. Нет нужды перечислять все временные правительства Германии, которые сменяли друг друга в течение следующих нескольких месяцев. Единственное, что имело для нас значение, – это так называемая «реставрированная монархия», она воспользовалась в качестве символа кузеном бывшего кайзера и запросила мира.

Вот тогда-то и начались наши неприятности.

Когда премьер-министр Великобритании объявил условия своего тайного соглашения с нашим президентом, его заявление в парламенте было встречено молчанием, которое тут же перешло в вопли: «Позор!», «Позор!», «В отставку!». Полагаю, это было неизбежно; палата общин отражала дух народа, беспощадно терзаемого вот уже четыре года. Члены парламента посчитали необходимым навязать противнику такой мир, перед которым сам Версальский договор выглядел бы райским блаженством.

Вотум недоверия не оставил премьер-министру выбора. Спустя восемь часов король произнес тронную речь, нарушавшую все конституционные прецеденты, ибо она была написана не премьер-министром. В момент величайшего кризиса за все время его правления глас короля прозвучал ясно и без всякой аффектации; он сумел внушить свою идею стране, и было создано коалиционное национальное правительство.

Не берусь утверждать, посмели бы мы опылить Лондон, чтобы навязать ему наши условия, или не посмели; Маннинг полагает, что мы пошли бы на это. Мне кажется, решение зависело бы от характера президента Соединенных Штатов, но достоверно мы этого никогда не узнаем, поскольку принимать решения не пришлось.

Перед Соединенными Штатами и в особенности перед их президентом стояли две неотложные проблемы. Во-первых, нам надлежало немедленно укрепить свое положение, используя временное преимущество, вытекавшее из обладания невероятно грозным оружием, для того чтобы подобное же оружие не смогло быть обращено против нас самих. Во-вторых, следовало разработать такие меры стабилизации американской внешней политики, которые позволили бы ей успешно справиться с задачей управления тем колоссальным могуществом, которое внезапно свалилось на нас.

Безусловно, вторая задача была особенно серьезной и сложной. Если мы хотели установить относительно прочный мир, скажем, лет на сто или около того, используя монополию на столь грозное оружие, что никто даже помыслить не мог, чтобы напасть на нас, то было необходимо, чтобы политика, которую мы станем проводить, была бы куда более долговременной, чем жизнь сменяющих друг друга администраций. Но об этом позже…

Первой проблемой надлежало заняться немедленно – тут фактор времени играл решающую роль. Дело в том, что главная опасность проистекала из поразительной простоты самого оружия. Оно не требовало ничего, кроме летательных аппаратов для его доставки к цели и, разумеется, самой «пыли», которую быстро и легко мог получить любой, овладевший секретом процесса Карст – Обри и имевший доступ хотя бы к небольшому запасу урановой руды.

А сам процесс Карст – Обри был прост, и какой-нибудь независимый исследователь мог открыть его в любой момент. Маннинг доложил президенту, что, по мнению Ридпата, разделяемому самим Маннингом, любая радиационная лаборатория могла разработать сходную технологию за шесть недель, если она воспользуется теми выводами, которые можно сделать на основе берлинских событий; а затем еще за шесть недель такая лаборатория сумела бы произвести достаточно «пыли», чтобы вызвать самые страшные последствия.

Итак, девяносто дней! Девяносто дней, и это при условии, что работа начнется с нуля, что у них нет разработок, прошедших хотя бы половину пути, ведущего к достижению поставленной цели. Если да, тогда меньше девяноста дней, может быть даже завтра…

К этому времени Маннинг неофициально уже стал членом кабинета. «Пылевой министр» – так его назвал президент в одну из своих редких минут хорошего настроения. Что касается меня, то что ж… Я тоже присутствовал на заседаниях кабинета. Поскольку я был единственным непрофессионалом и к тому же свидетелем всего спектакля от начала до конца, то президент хотел, чтобы я всегда был под рукой…

Человек я простой и лишь благодаря стечению совершенно невероятных обстоятельств вдруг оказался засунутым в совет правителей. Однако вскоре выяснилось, что правители тоже обыкновенные люди и нередко столь же малокомпетентные, как и я.

А вот Маннинг был человеком необыкновенным. Обычный здравый смысл в нем поднимался до уровня гениальности. О да, я знаю, что сейчас принято взваливать всю вину на него и обзывать его всяческими словами – от «предателя» до «бешеной собаки». Но я и теперь считаю, что он был мудр и благожелателен. И наплевать мне на то, сколько этих историков, крепких задним умом, не согласны со мной.

– Я предлагаю, – сказал Маннинг, – начать с запрещения всем самолетам на земном шаре подниматься в воздух.

Министр торговли высоко поднял брови.

– Не начинаете ли вы, – сказал он, – давать волю своей фантазии, полковник Маннинг?

– Ни в коем случае, – резко возразил Маннинг, – я исхожу из реальных предпосылок. Ключом к решению нашей проблемы является самолет. Без самолета «пыль» – неэффективное оружие. Единственная возможность, которую я вижу, чтобы выиграть время, необходимое для решения проблемы в целом, – это посадить на землю все летательные аппараты и запретить ими пользоваться. Абсолютно все самолеты, то есть, конечно, кроме тех, которые находятся на вооружении армии Соединенных Штатов. После этого мы сможем заняться полным всемирным разоружением и выработкой надежных методов контроля.

– Но послушайте, – возопил министр, – уж не хотите ли вы предложить запретить функционирование коммерческих авиалиний? Это же важнейшая отрасль мировой экономики! Это принесет немыслимые неприятности!

– Быть убитым – еще больший идиотизм, – упрямо гнул свое Маннинг. – И я действительно предлагаю эту меру. Все самолеты. Все!

До сих пор президент внимательно слушал, но в дискуссию не вступал. Теперь же он вмешался:

– А как же те самолеты, от которых зависит сама жизнь некоторых групп населения? Как, к примеру, насчет авиалиний на Аляске?

– Если подобные обстоятельства существуют, самолеты должны быть переданы в эксплуатацию американским военным летчикам и американским военным же экипажам. Без всяких исключений.

Министр торговли выглядел совершенно ошеломленным.

– Могу ли я из этого ответа сделать вывод, что вы намерены распространить подобный запрет не только на другие страны, но и на Соединенные Штаты?

– Естественно.

– Но это же невозможно! Это противоречит конституции! Это нарушает гражданские права!

– Когда человека убивают, его гражданские права тоже нарушаются, – продолжал гнуть свое Маннинг.

– С этим у вас ничего не получится! Любой федеральный суд в нашей стране через пять минут отменит этот запрет!

– Мне кажется, – медленно начал Маннинг, – что Энди Джефферсон создал нам неплохой прецедент на сей счет, когда велел Джону Маршаллу проваливать. – Он не торопясь обвел глазами лица сидевших за столом, лица, выражение которых варьировалось от нерешительности до явной враждебности. – Проблема необычайно остра, джентльмены, и, пожалуй, нам лучше обсудить ее со всей откровенностью. Перед нами выбор – стать ли нам мертвецами, внешне сохранив порядок, конституционность и соблюдение буквы закона, или же сделать то, что должно быть сделано, и остаться в живых, а уже после утрясти правовые аспекты.

Маннинг замолчал и спокойно ожидал, что же будет дальше.

Перчатку поднял министр труда:

– Не думаю, что полковник хоть в чем-то исходит из реального положения вещей. Мне кажется, что я тоже вижу эту проблему, и, должен признаться, она представляется мне в высшей степени серьезной. «Пыль» ни под каким видом не должна больше применяться. Если б я узнал о ее существовании хоть немножко раньше, она никогда бы не была использована в Берлине. И я согласен, что какая-то форма международного контроля должна быть обязательно разработана. Однако я полностью расхожусь с полковником в вопросе о методах. То, что он предлагает, есть военная диктатура, силой навязанная всему миру. Признайтесь, полковник! Разве не это вы предлагаете?

Маннинг не дрогнул:

– Именно это я и предлагаю.

– Ну, спасибо! Вот теперь все стало ясным! Я, например, не считаю демократические порядки и конституционные процедуры столь маловажными, что способен отбросить их прочь в любой момент, который сочту для этого подходящим. Для меня демократия – это больше чем целесообразность, для меня это вопрос веры. Либо она спасет меня, либо я вместе с ней пойду на дно.

– И что же вы предлагаете? – спросил президент.

– Чтобы мы рассматривали данную ситуацию как предпосылку создания мирового демократического сообщества! Давайте используем наше нынешнее доминирующее положение и бросим клич всем народам Земли, чтоб они прислали своих представителей на конференцию по выработке Всемирной конституции.

– Лига Наций, – услышал я чье-то бормотание.

– Нет, – откликнулся министр на эту реплику, – нет, вовсе не Лига Наций. Прежняя Лига была беспомощной, ибо не имела ни опыта, ни сил. У нее не было рычагов, чтобы обеспечить выполнение своих решений, это был просто дискуссионный клуб, дешевка. Тут все будет иначе, ведь мы передадим «пыль» в руки нового сообщества!

На несколько минут воцарилось безмолвие. Просто можно было видеть, как они прокручивают эту мысль в своих умах, то сомневаясь, то в чем-то одобряя, заинтригованные, но еще не убежденные.

– Я хотел бы ответить на это, – нарушил молчание Маннинг.

– Валяйте, – разрешил президент.

– Обязательно. Я собираюсь изложить все самым доходчивым языком – и, надеюсь, министр Ларнер окажет мне честь и поверит, что мной руководит только искренняя и глубокая заинтересованность в деле, а не желание одержать победу в эффектном словесном турнире.

Я считаю, что всемирная демократия была бы расчудесной штукой, и прошу вас верить мне, когда я говорю, что с радостью отдал бы свою жизнь ради достижения такой цели. А еще я думаю, как было бы прекрасно, если б лев улегся подремать рядом с ягненком. Только я почти уверен, что единственным восставшим ото сна был бы лев. Если мы хотим попытаться создать мировой демократический порядок, то, боюсь, в этом случае нам уготована роль ягненка.

Существует множество прекрасных и добрых людей, которые сейчас по своим взглядам являются интернационалистами. Из каждых десяти таких – девять слегка чокнутые, а десятый – просто олух. Если мы создадим мировую демократию, то на какой электорат она будет опираться? Давайте проанализируем факты: четыреста миллионов китайцев, у которых такое же представление о процедуре выборов и о гражданской ответственности, как у блохи; триста миллионов индийцев, обладающих в данной области ничуть не большим образовательным уровнем; один бог знает, сколько миллионов в Евразийском Союзе, верящих опять же бог знает во что; весь африканский континент, который вряд ли можно назвать даже полуцивилизованным; восемьдесят миллионов японцев, твердо убежденных в своем божественном праве на руководство миром; наши латиноамериканские друзья, которые то ли будут с нами, то ли ополчатся против нас, которые понимают Билль о правах совершенно иначе, чем мы; четверть миллиарда человек, принадлежащих к дюжине европейских наций, сердца которых наполняет черная ненависть и жажда мести.

Нет, ничего хорошего не выйдет. Нелепо даже говорить о мировой демократии в течение многих и многих лет, ожидающих нас впереди. Если вы откроете тайну радиоактивной «пыли» такой компании, вы вручите миру оружие для самоубийства.

Ларнер ответил ему с ходу:

– Я мог бы опровергнуть многое из сказанного вами, но не стану этого делать. Если говорить прямо, то я вижу, в чем тут дело. Ваша беда, полковник Маннинг, в том, что вы профессиональный военный и не верите в народ. Солдаты могут приносить пользу в определенных ситуациях, но все равно худшие из них – тупые солдафоны, а лучшие – всего лишь патерналисты…

Все прочее было выдержано примерно в том же духе.

Маннинг спокойно ждал, когда придет его черед отвечать.

– Может быть, я и есть то самое, о чем вы говорили, но вы ничего не возразили по существу моей аргументации. Что вы собираетесь сделать с сотнями миллионов людей, у которых нет ни демократических традиций, ни любви к демократии? Да, возможно, моя концепция демократии отличается от вашей, но я твердо знаю вот что: здесь, на Западе, есть пара сотен тысяч избирателей, пославших меня в Конгресс; и я не намерен стоять в стороне и спокойно смотреть, как прокладывается курс, который неизбежно приведет к их гибели или к полному краху.

Вот наше вероятное будущее, которое мне видится в случае, если будет реализовано расщепление атомного ядра и начнет развиваться производство смертельно опасных радиоактивных искусственных веществ. Какая-то страна в скором времени создаст у себя запасы радиоактивной «пыли». Она нанесет нам удар первой, чтобы вывести из игры и развязать себе руки. Вначале одновременно будут уничтожены Нью-Йорк и Вашингтон, а затем, пока мы политически и экономически дезорганизованы, все наши промышленные зоны. Но в этих городах не будет нашей армии; у нас сохранится воздушный флот и запас «пыли», спрятанный где-то там, куда не достанет первый удар. Наши ребята отважно и с полным правом начнут уничтожать города напавшей на нас страны. Это будет продолжаться, пока оба государства не ослабнут настолько, что уже не смогут поддерживать тот высокий уровень индустриального развития, который нужен, чтобы строить самолеты и производить «пыль». В результате начнется голод и эпидемии опаснейших болезней. Детали можете дорисовать сами.

А потом в игру вступят другие страны. Конечно, это будет самоубийственная глупость, но, чтобы вступить в драку, больших мозгов не надо. Для этого нужны всего-навсего крохотная группа, рвущаяся к власти, несколько самолетов и запас «пыли». Это тот порочный круг, который невозможно разорвать, пока вся планета не опустится ниже того уровня развития экономики, который нужен, чтобы поддерживать технологию, необходимую для своего дальнейшего функционирования. По моим расчетам, такая точка может быть достигнута к тому времени, когда три четверти населения Земли уже вымрут от «пыли», болезней и голода, а культура упадет до уровня деревенско-земледельческой.

Так где же окажется ваша конституция и ваш Билль о правах, если вы дадите такому свершиться?

Я передаю все это в весьма сокращенном виде, но смысл был именно таков. Считаю безнадежной попытку запоминать каждое слово в этих спорах, длившихся несколько дней.

Следующим за Маннингом принялся дискутировать министр военно-морского флота:

– А вам не кажется, что вы несколько склонны к истерике, полковник? В конце концов, наш мир повидал немало видов вооружения, которые должны были сделать войну настолько невообразимо ужасной, что о ней невозможно будет помыслить. Отравляющие газы, танки, самолеты, даже, если не ошибаюсь, огнестрельное оружие…

Маннинг криво усмехнулся:

– Вы это тонко подметили, господин министр. «И когда волк действительно пришел, мальчик напрасно звал на помощь». Могу представить себе торговую палату Помпеи, противопоставляющую столь же логичные аргументы какому-нибудь древнему вулканологу, столь робкому, что он испытывал недоверие даже к Везувию. Попробую доказать оправданность моих опасений. «Пыль» отличается от более ранних видов оружия как своей смертоносностью, так и легкостью применения, но особенно тем, что нам не удалось разработать никаких средств защиты от нее. По ряду веских технических причин я сомневаюсь, что это будет когда-либо сделано; во всяком случае, в нашем столетии это в высшей степени маловероятно.

– Но почему?

– Потому что радиации невозможно противодействовать, если вы не установите между собой и ею свинцовую преграду; к тому же эта преграда должна быть воздухонепроницаемой. Люди смогут выжить только в герметически закрытых подземных городах, но в этих условиях наша специфическая американская культура вряд ли имеет шанс сохраниться.

– Полковник Маннинг, – вступил в разговор государственный секретарь, – мне кажется, вы проглядели весьма очевидную альтернативу.

– Вот как?

– Да. Надо удержать «пыль» в тайне, продолжать идти своим путем и предоставить остальному миру заботиться о своих делах. Это единственная программа, которая опирается на наши национальные традиции.

Государственный секретарь был настоящим джентльменом старой школы, отнюдь не глупым, но новые мысли он усваивал с некоторым трудом.

– Мистер секретарь, – почтительно возразил Маннинг, – мне тоже хотелось бы занять позицию невмешательства в чужие дела. Да, я очень хотел бы этого. Но, по твердому убеждению всех экспертов, нам не удастся удержать контроль над этой тайной иначе как применяя жесткие меры. Немцы и раньше чуть ли не наступали нам на пятки в области атомной физики; только по счастливой случайности нам удалось стать первыми. И я прошу вас подумать о Германии, о той Германии, какой она станет год спустя – обладательницей солидного запаса «пыли».

Секретарь ничего не ответил, но я видел, как его губы беззвучно произнесли слово «Берлин».

И все началось по новой. Президент умышленно предоставил Маннингу честь нести на своих плечах основную тяжесть дискуссии, сохраняя весь запас своей спокойной доброжелательности для умиротворения особо ожесточенных противников. Он решил не передавать дело на обсуждение Конгресса, так как самолеты-опылители окажутся над нашими головами задолго до того, как все сенаторы успеют высказать свои соображения по данной проблеме. То, что он собирался сделать, возможно и не вполне соответствовало конституции, но если ему не удалось бы осуществить это, то в скором времени от самой конституции не осталось бы и следа. Тем более что имелись прецеденты: отмена рабства в южных штатах, доктрина Монро, «Луизианская покупка», отмена «habeas corpus» во время Гражданской войны, соглашение о соотношении морских флотов.

22 февраля президент ввел на всей территории страны чрезвычайное положение и отправил «Декларацию мира» главам всех суверенных государств. Если очистить ее от всякой дипломатической шелухи, то она гласила: Соединенные Штаты обладают возможностью нанести сокрушительное поражение любой державе или любому союзу держав в кратчайшие сроки. В соответствии с этим мы объявляем войну вне закона и призываем все страны полностью разоружиться. Попросту говоря: «Бросай оружие, ребята! Мы держим вас на мушке».

В приложении формулировалась следующая процедура: все самолеты, способные пересечь Атлантику, должны быть в недельный срок перегнаны на аэродром, точнее, на огромный степной участок, выделенный к западу от Форт-Райли в Канзасе. Для машин меньшего радиуса действия в качестве сборных пунктов отводилась территория вблизи Шанхая и в Уэльсе. Меморандум в отношении прочего военного оборудования должен появиться позже. Уран и его руды даже не были упомянуты; это оставлялось «на потом».

И никаких послаблений. Отказ от разоружения будет расцениваться как акт войны против Соединенных Штатов.

В сенате не случилось ни единого апоплексического удара. Почему – понять не могу.

Серьезно беспокоиться следовало лишь о трех державах: Англия, Япония и Евразийский Союз. Англия была предупреждена заранее; как-никак мы вытащили ее из войны, которую она уже проигрывала, так что она, а вернее люди, стоявшие у власти, великолепно знали, что мы можем сделать с ними и что наверняка сделаем в случае необходимости.

Другое дело – Япония. Японцы не видели Берлина и даже абсолютно не верили в то, что там действительно что-то произошло. Кроме того, они так долго убеждали друг друга в своей непобедимости, что в конце концов сами полностью уверовали в нее. Слишком крутой и быстрый нажим на японцев не мог дать ожидаемых результатов, так как они скорее умрут, нежели согласятся потерять лицо. Поэтому переговоры с ними велись в исключительно вежливых тонах, но наш флот уже находился на полпути от Перл-Харбора к Кобе, снабженный таким количеством «пыли», чтобы можно было полностью «стерилизовать» шесть самых больших городов страны еще до конца переговоров. А знаете, что сработало лучше всего? Это не попало в газеты, но результат дал текст из листовок, которые мы намеревались распространить перед применением «пыли».

Император был рад провозгласить наступление Нового Мирового Порядка. По официальной версии, запущенной только для внутреннего употребления, это был результат тесного сотрудничества двух великих дружественных держав, причем инициатива принадлежала самой Японии.

Что касается Евразийского Союза, то он был настоящей загадкой. После неожиданной смерти Сталина в 1941 году ни одна из стран Запада не знала хорошенько, что же там происходит. Наши собственные дипломатические отношения с ним почти атрофировались, благодаря тому что нам не удалось заменить там своих дипломатов, отозванных почти четыре года назад. Всем, конечно, было известно, что стоявшая у власти новая клика именовала себя Пятым интернационалом, но что это означало, никто толком не знал, если исключить отказ от привычки всюду вывешивать портреты Ленина и Сталина.

Однако Союз согласился на наши условия и предложил сотрудничество по всем линиям, их руководство подчеркивало, что Союз никогда не принадлежал к числу агрессоров и благодаря этому не принимал участия в последней мировой схватке. И будет закономерно, что две оставшиеся великие державы используют свое могущество для обеспечения прочного мира.

Я был в восторге; дело в том, что Евразийский Союз меня всегда очень беспокоил.

Союз спешно обеспечил доставку части своих малых самолетов на сборный пункт вблизи Шанхая. Доклады о количестве и качестве этих машин, видимо, должны были показать, что Союз не без причины не участвовал в войне: самолеты были преимущественно германского производства и в очень плохом состоянии – эти модели Германия сняла с производства еще в самом начале войны.

Маннинг отправился на Запад, чтобы проверить некоторые детали, касавшиеся задачи по выведению из строя самых больших трансокеанских самолетов, сконцентрированных возле Форт-Райли. Мы планировали опрыскать их нефтью, а потом опылить с небольшой высоты, как это делается при обработке полей гербицидами, причем «пыль» должна иметь малую концентрацию и полураспад, равный году. После этого о самолетах можно надолго забыть и на досуге заняться другими делами.

Однако тут были свои трудности. Нельзя было допустить, чтобы «пыль» проникла в Канзас-Сити, Линкольн, Уичито, то есть в любой из ближних больших городов. Население маленьких городишек вокруг следовало временно эвакуировать. На всех направлениях нужно было создать опытные станции, которые вели бы тщательное наблюдение за поведением «пыли». Маннинг считал себя персонально ответственным за то, чтобы не допустить ни единого случая облучения среди здешнего населения.

Мы облетели сборочный пункт для самолетов, прежде чем сесть в Форт-Райли. Я увидел три больших аэродромных поля, на которых в спешке велись работы по выравниванию почвы. Посадочные полосы в ярком солнечном свете казались белыми – бетон, затвердевший за двадцать четыре часа, еще не успел загрязниться. Вокруг каждого аэродрома находились десятки парковочных стоянок, где земляные работы велись менее тщательно. На некоторых из них еще продолжали трудиться тракторы и бульдозеры. На самых восточных аэродромах уже разместились германские и английские самолеты, стоявшие тесно, крылом к крылу, как стоят только самолеты на взлетных палубах авианосцев, за исключением нескольких машин, которые все еще буксировались на место; крохотные тракторы выглядели с высоты мурашами, которые тащат листочки размером намного больше их самих.

Из Евразийского Союза прибыли только три «летающие крепости». Представители Союза испросили небольшую отсрочку, для того чтобы успеть доставить на свои аэродромы нужное количество высокооктанового топлива. Они заявили, что запасы топлива, способного обеспечить безопасность длительного перелета через Арктику, у них ограниченны. Проверить справедливость их утверждений мы не могли, а потому согласились на отсрочку, пока не будет подвезено горючее из Англии.

Мы уже готовились к отлету, Маннинг был вполне удовлетворен мерами обеспечения безопасности, но тут пришла депеша, сообщавшая, что еще до наступления вечера к месту парковки ожидается прибытие «крыла» евразийских бомбардировщиков. Маннинг захотел дождаться их прилета, и нам пришлось провести здесь еще около четырех часов. Когда наконец сообщили, что наши истребители встретили евразийские бомбардировщики на канадской границе, Маннинг почему-то вдруг заметно занервничал и заявил, что намерен наблюдать за их посадкой с воздуха. Мы взлетели, набрали высоту и стали ждать.

В «крыле» бомбардировщиков было девять, они шли эшелонированной колонной и были так огромны, что наши крохотные истребители рядом с ними казались почти невидимками. Бомбардировщики сделали круг над аэродромом, и я подивился их гордому достоинству, когда пилот Маннинга – лейтенант Рафферти – вдруг воскликнул:

– Какого черта! Они, кажется, собираются садиться по ветру!

До меня еще ничего не дошло, но Маннинг крикнул второму пилоту:

– Соедини меня с аэродромом!

Тот повозился со своей аппаратурой и объявил:

– Аэродром на линии, сэр.

– Общая тревога! Надеть броню!

Мы, естественно, не слышали сирен, но я видел, как белые плюмажи появились из большого парового свистка на крыше административного здания – три длинных, а потом три коротких. И мне показалось, что почти в то же мгновение выплыло первое облако из евразийского бомбардировщика.

Вместо того чтобы приземлиться, бомбардировщики прошли на небольшой высоте над сборным пунктом, забитым машинами со всего земного шара. Каждый эшелон выбрал одну из трех групп стоянок, расположенных вокруг аэродромов, и струи тяжелого коричневого дыма пролились из брюха евразийских кораблей. Я видел, как крохотная фигурка соскочила с трактора и опрометью помчалась к ближайшему зданию. Затем дымовая пелена укрыла все поле.

– Есть ли еще контакт с аэродромом? – спросил Маннинг.

– Да, сэр.

– Переключитесь на главного инженера по безопасности. Быстро!

Второй пилот включил усилитель, чтобы Маннинг мог разговаривать напрямую.

– Сондерс? Говорит Маннинг. Что у вас происходит?

– «Пыль» радиоактивная, сэр. Интенсивность семь целых четыре десятых.

Они полностью воспроизвели технологию Карст – Обри!

Маннинг отключился и отдал распоряжение аэродромному отделу связи немедленно соединить его с начальником штаба. Последовало истерзавшее нас долгое ожидание, так как сначала нужно было получить Канзас-Сити, а там уговаривать какую-то местную шишку на ровном месте, чтобы она дала распоряжение на время реквизировать междугородную линию, находившуюся в частном коммерческом пользовании. Но все же нам удалось пробиться, и Маннинг доложил обстановку.

Я слышал, как он говорил:

– Вполне вероятно, что другие авиасоединения уже сейчас на подходе к нашей границе… Нью-Йорк и, конечно, Вашингтон… возможно, еще Детройт и Чикаго… остается только гадать…

Начальник штаба резко закончил разговор без всяких комментариев. Я знал, что американские военно-воздушные силы, уже несколько недель находившиеся в режиме боевой тревоги, через несколько секунд получат приказ и поднимутся в воздух, чтобы встретить и сбить агрессоров, если можно, еще до того, как те подлетят к намеченным городам.

Я снова оглядел поле боя. Стройный порядок вражеских эшелонов нарушился. Один из евразийских бомбардировщиков был сбит и рухнул на землю в полумиле от аэродрома. Пока я смотрел, один из наших маленьких пикирующих бомбардировщиков с жутким визгом ринулся на евразийского гиганта и обрушил на него свои бомбы. Они, видно, попали куда надо, но американский летчик позволил себе подойти к цели слишком близко, не успел отвернуть машину в сторону и погиб даже раньше своей жертвы.

Нет смысла повторять газетную болтовню насчет «Четырехдневной войны». Важно то, что мы могли ее запросто проиграть, если бы не совершенно уникальное сочетание удачи, предусмотрительности и хорошего управления. Очевидно, физики-ядерщики Евразийского Союза продвинулись в своих разработках почти столь же далеко, как и группа Ридпата, а берлинская катастрофа дала им ключ к тому, что надо было делать дальше. Но мы принудили их спешить, заставили предпринять действия еще до того, как они успели подготовиться как следует, – заставили своей «Декларацией мира», которая установила очень жесткие сроки окончательного разоружения.

Если бы президент потерял время на борьбу с Конгрессом, прежде чем обнародовать свою «Декларацию», Соединенные Штаты просто перестали бы существовать.

Заслуга Маннинга в этом деле никогда не была публично признана, но мне совершенно ясно, что он предвидел возможность чего-то вроде «Четырехдневной войны» и приготовился к ней, разработав с дюжину разных хитрых ходов. Я не имею в виду военные приготовления, об этом позаботились армия и флот. Но то, что Конгресс именно в это время оказался распущенным на каникулы, отнюдь не было случайностью. Я в какой-то степени сам причастен к торговле голосами и компромиссным сделкам, которые содействовали этому, так что знаю, о чем говорю.

И я спрашиваю вас: неужели полковник стал бы проделывать все эти хитроумные маневры, имевшие целью удалить Конгресс из Вашингтона на то время, покуда городу, по его мнению, угрожала опасность атаки, если бы Маннинг действительно обладал диктаторскими амбициями?

Разумеется, именно президент стоял за этим распоряжением о десятидневных каникулах, которые получили почти все чиновники Вашингтона, и, надо думать, он же лично принял решение о своей поездке по южным штатам в те же самые дни, но, несомненно, именно Маннинг вложил ему в голову идею о необходимости подобных мер. Невозможно представить, чтобы президент покинул столицу только для того, чтоб избежать опасности, угрожавшей ему лично.

И еще эта история с паникой из-за чумы. Не знаю, как и когда Маннинг начал действовать в данном направлении, – в моих записных книжках об этом нет ни слова, но я просто не могу поверить, что абсолютно ни на чем не основанные слухи насчет эпидемии бубонной чумы могли заставить Нью-Йорк опустеть как раз ко времени налета евразийских бомбардировщиков.

Хотя даже в этом случае мы потеряли более восьмисот тысяч жизней только в одном Манхэттене.

Конечно, вину за потерянные жизни возложили на правительство, и газеты были беспощадны в своей критике его неспособности предвидеть будущее и провести организованно эвакуацию населения вообще всех крупных городов.

Но почему, если Маннинг предвидел неприятности, он не потребовал эвакуации?

Что ж, насколько я понимаю, это случилось вот по какой причине.

Большие города нельзя эвакуировать, просто приводя рациональные аргументы. Масштабы эвакуации лондонского населения были, как известно, весьма невелики, а мы сами потерпели неудачу в попытке вызвать массовый исход берлинцев. Жители Нью-Йорка знали об опасности воздушных налетов еще с 1940 года и с тех пор успели свыкнуться с этой мыслью.

Однако страх перед мифической эпидемией чумы вызвал самый массовый исход населения, который когда-либо видели огромные города.

И не забывайте о том, что мы сами сделали с Владивостоком, Иркутском и Москвой, а ведь там тоже жили люди, которые ни в чем не виноваты. Война – гнуснейшая штука.

Я уже говорил, что какую-то роль в нашей судьбе сыграла и удача. Навигационная ошибка привела к тому, что один из наших самолетов опылил не Москву, а Рязань, но эта ошибка вывела из строя лабораторию и завод, которые были единственными производителями боевых радиоактивных веществ в Евразийском Союзе. А предположим, что все случилось бы наоборот, что один из евразийских самолетов, атаковавших Вашингтон, округ Колумбия, по ошибке «захватил» бы лабораторию Ридпата, находившуюся в сорока пяти милях от столицы – уже в пределах штата Мэриленд?

Конгресс собрался вновь уже во временной столице – Сент-Луисе, и Миротворческая американская экспедиция принялась вырывать клыки у Евразийского Союза. Это не была военная оккупация в обычном смысле слова; у нее были две главные цели: обнаружить и опылить все самолеты, все авиационные заводы и аэродромы и отыскать и опылить все радиационные лаборатории, источники получения урана, жилы карнотита и урановой смолки. Никаких попыток изменить состав правительства или вмешаться в его работу не предпринималось.

Мы прибегли к «пыли» с двухлетним периодом полураспада, что дало нам передышку, достаточную для того, чтобы успеть укрепить свое положение. Информаторам было предложено весьма щедрое вознаграждение, этот прием хорошо сработал не только в Евразийском Союзе, но и в подавляющем большинстве других регионов мира.

«Соглядатай» – прибор для вынюхиваний радиации, основанный на принципе электроскопии и существенно модернизированный инженерами Ридпата, сильно упростил поиск урана и урановых руд. Сеть «соглядатаев», правильно расположенная на подозрительной территории, могла обнаружить любое существенное количество урана так же легко, как пеленгатор обнаруживает радиопередатчик.

Однако, несмотря на отменную работу генерала Булфинча и Миротворческой экспедиции в целом, именно ошибочная бомбежка Рязани помогла завершить указанные выше работы в самые сжатые сроки.

Если кого-то заинтересуют детали миротворческой деятельности, осуществленной в 1945–1946 годах, ему следует обратиться к «Материалам Американского фонда социальных исследований», где опубликована статья, озаглавленная «Результаты проведения американской миротворческой политики с февраля 1945 года». На практике решение проблемы полицейского контроля над вооружениями во всем мире поставило Соединенные Штаты перед еще более важной задачей – усовершенствованием политики, способной навсегда исключить переход смертоносного оружия в ненужные руки.

Эту задачу так же легко сформулировать, как задачу о квадратуре круга, и почти так же невозможно решить. И Маннинг, и президент верили, что Соединенные Штаты должны в какой-то мере сохранять власть в своих руках, пока не будет создан какой-то постоянный орган, которому можно будет передать эти функции. Вся трудность, конечно, заключалась в том, что внешняя политика находится одновременно под контролем президента и Конгресса. На наше счастье, в то время мы имели и хорошего президента, и адекватный ему Конгресс, но ведь не было никакой гарантии, что такое положение сохранится и в будущем. В свое время у нас бывали и никуда не годные президенты, и рвущиеся к власти конгрессмены. О да – были! Почитайте хотя бы историю Мексиканской войны.

Мы стояли на пороге того, чтобы вручить будущим правительствам Соединенных Штатов силу, которая способна превратить весь земной шар в империю, в нашу империю. И по трезвой оценке президента, наша весьма специфическая и обожаемая демократическая культура никак не могла бы устоять перед подобным соблазном. Империализм равно разлагает и угнетателей, и угнетаемых.

Президент был полон решимости использовать нашу внезапно обретенную силу лишь для самого необходимого условия поддержания мира во всем мире – для запрета войны, и ни для чего более. Она не должна была применяться ни для защиты американских инвестиций за рубежом, ни для навязывания выгодных торговых соглашений – словом, ни для чего, кроме простой отмены массовых убийств.

Социология не наука. Возможно, когда-нибудь она и станет наукой, если, например, точная физика породит доскональное знание коллоидной химии, а это, в свою очередь, даст полное понимание биологии, а там уж и дефинитивной психологии. Когда это произойдет, мы, может быть, и начнем разбираться в социологии и политике. Возможно, так оно и случится, но уж никак не раньше пятитысячного года нашей эры, если допустить, что человеческая раса не совершит самоубийства задолго до этого.

А пока нам нужно опираться только на здравый смысл, эмпирически установленные законы да еще на интуитивное понимание вероятности. Маннинг и президент действовали практически наугад.

Договоры с Великобританией, Германией и Евразийским Союзом, согласно которым мы брали на себя ответственность за поддержание мира во всем мире и в то же время гарантировали договаривающимся сторонам защиту от нашего злоупотребления властью, были спешно заключены в период расцвета дружелюбия и доверия, наступивший сразу же после окончания «Четырехдневной войны». Мы следовали прецедентам типа соглашений о Панамском канале, Суэцком канале и о предоставлении независимости Филиппинам.

Под всем этим скрывалась главная цель – заставить будущие правительства Соединенных Штатов неукоснительно проводить доброжелательную политику по отношению к другим странам.

Для обеспечения действия указанных договоров был принят закон о создании Комитета мировой безопасности, после чего полковник Маннинг стал комиссаром Маннингом. Члены созданного Комитета назначались на пожизненный срок. Целью закона было создание органа, единого, несменяемого и свободного от всякого внешнего давления, подобно Верховному суду Соединенных Штатов. Поскольку договоры предполагали наличие взаимного доверия, Комитет формировался не обязательно из одних американских граждан, и клятва, которую давали его члены, требовала от них, чтобы они заботились о поддержании мира во всем мире.

Провести эту статью через Конгресс было нелегко! Ведь прежде клятвы такого рода приносились лишь в верности Конституции Соединенных Штатов.

И тем не менее Комитет был создан. Он взял на себя заботу об авиационном парке земного шара, провозгласил свой контроль над радиоактивными материалами, естественными и искусственными, и принялся осуществлять весьма непростую задачу по организации Патрульной службы охраны мира.

Маннингу патруль виделся как международные полицейские силы, как своего рода полицейская аристократия, которой, благодаря тщательному отбору и идеологической обработке, можно будет доверить безграничную власть над жизнью любого человека от мала до велика, проживающего на нашей планете. Ибо власть патруля должна была стать неограниченной; необходимость спасти мир от возможности, что страшное и непобедимое оружие вырвется из-под контроля, аксиоматично требовала, чтобы гаранты безопасности были облечены такой властью, которая, по определению, может считаться почти Божественной. Ведь не будет никого, кто мог бы контролировать или направлять действия этих самодостаточных хранителей. Их личностные характеристики и поголовная слежка друг за другом – вот все, что будет стоять преградой между человеческой расой и ее полным уничтожением.

Впервые в истории высшая политическая сила должна была действовать без внешних механизмов сдерживания и противовесов. Маннинг попытался усовершенствовать эту власть, но его не покидало щемящее подсознательное чувство того, что сделать это не под силу человеческой природе.

Состав Комитета пополнялся очень медленно, имена будущих его членов сообщались сенату лишь после долгого обсуждения каждой кандидатуры Маннингом и президентом. Директор Красного Креста, маленький никому не известный профессор истории из Швейцарии и доктор Игорь Римский, который независимо от ученых лаборатории Карст – Обри разработал технологию получения «пыли», а потом, уже после опыления Москвы, обнаруженный американской полицейской службой в тюремной камере, – вот эти трое были единственными иностранцами в его составе. Остальные имена вам хорошо известны.

Ридпат и его сотрудники, естественно, превратились в группу технических советников Комитета; из армейских и флотских летчиков набрали первых патрульных. Далеко не все из наличного летного состава годились для этой цели; их данные подвергались тщательному изучению, их привычки и круг знакомых скрупулезно проверялись, их умственная деятельность, их эмоциональный настрой были протестированы с применением самых современных методов психологических исследований, хоть эти методы сами по себе были не так уж надежны. Окончательное решение о зачислении в патруль зависело от двух личных собеседований: одного – с Маннингом, другого – с президентом.

Маннинг сказал мне, что он доверяет президентскому впечатлению о характере будущих патрульных больше, чем ассоциативным и прочим проверочным тестам, изобретенным психологами. У него чутье как у гончей, говорил он, за свои сорок лет работы в сфере практической политики он встречал больше жуликов, чем мы с тобой, вместе взятые, увидим за всю жизнь, и каждый из них пытался ему что-то всучить. Да он их на ощупь в темноте опознает.

План на дальнюю перспективу включал также открытие училищ для подготовки кадетов-патрульных, училищ, куда принимались бы юноши любой расы, любого цвета кожи или национальности, которые после окончания учебы направлялись бы охранять мир в любой стране, кроме своей собственной. В родную страну патрульные не могли вернуться вплоть до окончания срока службы. Из таких вот людей и предполагалось создать подразделение искусственно лишенных родины янычар, ответственных лишь перед Комитетом и всем человечеством и спаянных воедино тщательно культивируемым представлением о чести мундира.

Такая идея могла сработать. Если бы Маннингу дали еще двадцать лет жизни и деятельности без помех, его оригинальный план можно было бы осуществить.

Кандидатура на пост вице-президента на предстоящих выборах получила одобрение в результате политического компромисса. Этот кандидат был убежденным изоляционистом, который с самого начала выступал против Комитета мировой безопасности, но выбирать приходилось между ним и расколом в рядах партии, да еще в год, когда оппозиция особенно набрала силу. Президента избрали снова, но число его сторонников в Конгрессе явно поубавилось; только его право вето дважды спасло от отмены Закон о мире. Вице-президент не делал ничего, чтобы помочь президенту, хотя на публике еще никогда не выступал в роли мятежника.

Маннинг пересмотрел свои планы с целью закончить разработку детальной программы уже к концу 1952 года, поскольку было очень трудно предвидеть, каков будет характер будущей администрации.

Мы оба были перегружены работой, и я постепенно начал осознавать, что мое здоровье ушло безвозвратно. Причину долго искать не пришлось: фотопленка, приложенная к моей коже, темнела уже через двадцать минут. Я страдал от кумулятивного отравления маленькими дозами радиации. Оформившихся раковых опухолей, которые поддавались бы операции, не было, но отмечалась систематическая деградация функций всех органов и тканей. Методов лечения не было, и была работа, которая ждать не могла. Свое состояние я связывал преимущественно с той неделей, которую провел, сидя на контейнерах, сброшенных потом на Берлин.

17 февраля 1951 года я пропустил срочное телевизионное сообщение о крушении самолета, в котором погиб президент, – в это время я валялся больным дома. Маннинг теперь требовал, чтобы я каждый день после обеда отдыхал, хотя от дежурства меня не освобождали. Поэтому я впервые услышал о несчастье от своей секретарши, только когда вернулся в офис, и тут же бросился в кабинет Маннинга.

В этой нашей встрече было нечто нереальное. Мне показалось, что мы каким-то образом сместились во времени к тому дню, когда я только что вернулся из Англии, ко дню, когда умерла доктор Карст. Маннинг поднял взгляд.

– Здравствуй, Джон, – сказал он.

И как тогда, я положил ему руку на плечо:

– Не принимайте так близко к сердцу, шеф.

Вот все, что мне удалось из себя выжать.

Через сорок восемь часов пришло распоряжение только что приведенного к присяге президента о вызове Маннинга в Белый дом на доклад. Я сам принес ему этот вызов – официальную депешу, которую мне пришлось расшифровать. Маннинг прочел ее с каменным лицом.

– Вы поедете, шеф? – спросил я.

– Что? Ну разумеется.

Я отправился в свой кабинет, чтобы взять пальто, перчатки и портфель.

Маннинг взглянул на меня, когда я вошел.

– Зря старался, Джон, – сказал он. – Ты не поедешь.

Думаю, у меня был такой упрямый вид, что ему пришлось добавить:

– Ты не поедешь, потому что у тебя здесь будет работа. Подожди минуту.

Он подошел к сейфу, покрутил диски, открыл дверцу и достал оттуда запечатанный конверт, который бросил на стол между нами:

– Тут мои распоряжения для тебя. Принимайся за дело.

Пока я открывал конверт, он вышел. Я прочел приказ и принялся за дело. Времени было в обрез.

Новый президент принял Маннинга, стоя в окружении нескольких телохранителей и приближенных. Маннинг узнал сенатора, который возглавлял общественное движение, имевшее целью использовать патруль для возвращения земель, экспроприированных в Южной Америке и Родезии; тут же был председатель комиссии по авиации, с которым Маннинг имел несколько абсолютно неудовлетворительных встреч по вопросу о выработке modus operandi для восстановления коммерческих рейсов.

– Я вижу, вы точны, – произнес президент. – Это хорошо.

Маннинг поклонился.

– Мы можем сразу же перейти к делу, – продолжал глава исполнительной власти. – У нас произойдут некоторые изменения в политике администрации. Я хочу получить ваше заявление об отставке.

– К сожалению, вынужден отказаться, сэр.

– Ладно, разберемся. А пока, полковник Маннинг, вы освобождаетесь от своих обязанностей.

– Мистер комиссар Маннинг, с вашего разрешения.

Новый президент пожал плечами:

– Хотите так, хотите этак, нам все равно. В любом случае вы освобождаетесь.

– К сожалению, мне опять придется вам возразить. Мое назначение пожизненное.

– Довольно, – последовал ответ. – Это Соединенные Штаты Америки. Здесь не может существовать более высокого органа власти. Вы арестованы.

Я почти вижу, как Маннинг долго и пристально смотрит ему в лицо, а затем спокойно отвечает:

– Физически вы, конечно, можете меня арестовать, я согласен, но советую все же подождать хотя бы несколько минут. – Он подошел к окну. – Поглядите-ка на небо.

Шесть бомбардировщиков Комитета мировой безопасности кружили над Капитолием.

– Ни один из этих пилотов не является американцем, – неспешно пояснил Маннинг. – Если вы арестуете меня, никто в этой комнате не доживет до конца сегодняшнего дня.

Позже произошло несколько инцидентов вроде той неприятной истории в Форт-Беннинге три дня спустя и мятежа в «крыле» патруля, расквартированного в Лисабоне, после чего последовали массовые увольнения; однако если говорить о практических результатах, то они сводятся к свершившемуся coup d’etat.

Маннинг стал неоспоримым военным диктатором земного шара.

Может или не может человек, столь ненавидимый всеми, как Маннинг, воплотить в жизнь идеальную идею того патруля, который виделся ему в мечтах, может ли он сделать эту организацию самовосстанавливающейся и сверхнадежной – я не знаю, а из-за недели, проведенной в подземном английском ангаре, у меня уже не будет времени, чтобы получить ответ на этот вопрос. Сердечное заболевание Маннинга делает будущее еще более непредсказуемым – он может и протянуть еще лет двадцать, а может откинуть копыта уже завтра, и нет никого, кто мог бы занять его место. Все это я пишу для того, чтобы чем-то заполнить то короткое время, которое у меня осталось, а отчасти чтобы показать: у каждой истории есть две стороны, даже у той, которая касается владычества над миром.

Нет, ни один из возможных вариантов будущего меня не устраивает. Если есть хоть какая-то правда в болтовне насчет «жизни после смерти», то я очень хотел бы встретиться с тем парнем, что впервые изобрел лук и стрелы; я б с удовольствием разобрал его на части голыми руками. Что же касается меня самого, то я не могу ощущать себя счастливым в мире, где любой человек или любая группа людей могут присвоить себе право миловать или казнить вас, меня, наших соседей, каждого человека, каждое животное, каждое живое существо. Мне не по душе каждый, кто держит в руках такую власть.

И самому Маннингу он тоже не по душе.