Глава XXV

Экзотический цветок

Стефани Плейто впервые обратила на себя внимание Каупервуда, когда он с Эйлин был у «гарриковцев» и увидел ее в «Электре». Ему понравилось, как она исполняла эту роль. Он заметил вдруг, что она красива. А вскоре после этого, вернувшись как-то вечером домой, он застал в гостиной Стефани. Она стояла, склонившись над его коллекцией нефритов, любуясь разложенными в ряд браслетами и серьгами. Каупервуда восхитили ритмичные линии ее гибкого тела, и он подумал, что Стефани удивительная девушка, очень своеобразная, что, быть может, ее ждет известность и слава. А Стефани в это время думала о нем.

– Вы находите занятными эти безделушки? – спросил Каупервуд, подойдя к ней и став рядом.

– Ах, они чудесны! Особенно вот те, темно-зеленые. И эти бледные, почти белые, тоже прелесть! Эти нефриты были бы очень хороши с китайским костюмом. Я всегда мечтала найти какую-нибудь китайскую или японскую пьесу для постановки.

– Да, – сказал Каупервуд. – Вот эти серьги очень пошли бы к вашим темным волосам.

Никогда раньше он не говорил о ее внешности. Стефани подняла на него темные, бархатисто-карие глаза, светившиеся мягким матовым блеском, и Каупервуд подумал, что они поистине прекрасны; и руки тоже красивы – смуглые, как у малайки.

Больше он не сказал ни слова, но на другой день рассыльный вручил Стефани изящную коробочку, в которой она обнаружила нефритовые украшения: серьги, браслет и брошь с выгравированными на ней китайскими иероглифами. Стефани была вне себя от восторга. Она долго любовалась драгоценностями и прижимала их к губам, потом надела серьги, браслет, приколола брошь. Несмотря на свои любовные приключения, широкий круг знакомств и постоянное общение с легкомысленным миром богемы, Стефани еще плохо знала жизнь и в душе оставалась ребенком – взбалмошным, мечтательным, отравленным романтическими бреднями. Подарками ее никто не баловал, даже родители. Они покупали ей туалеты и сверх этого выдавали по шесть долларов в неделю – на мелкие расходы. Запершись в своей комнате, Стефани разглядывала красивые побрякушки и с изумлением спрашивала себя – неужели она могла понравиться Каупервуду? Может ли такой серьезный деловой человек заинтересоваться ею? Она слышала, как ее отец говорил, что Каупервуд богатеет не по дням, а по часам. Неужели она и вправду большая актриса, как утверждают многие, и на нее начинают обращать внимание серьезные, энергичные, преуспевающие дельцы вроде Каупервуда! Стефани слышала о знаменитых актрисах – о Рашели, о Нэлл Гвин, о «божественной» Саре Бернар и ее возлюбленных. Она сняла драгоценности и заперла их в черный резной ларец, который был хранилищем всех ее безделушек и сердечных тайн.

Стефани не отослала Каупервуду обратно его подарок, из чего тот заключил, что она к нему расположена. Он терпеливо ждал, и однажды в контору пришло письмо, адресованное: «Фрэнку Алджернону Каупервуду, в собственные руки».

Письмо было написано очень старательно, четким, аккуратным, мелким как бисер почерком.

«Не знаю, как благодарить Вас за Ваш изумительный подарок. Конечно, это могли сделать только Вы, хотя у меня и в мыслях не было, что мои слова будут так истолкованы. Принимаю Ваш дар с искренней признательностью и буду всегда носить его с восторгом. Это очень мило с Вашей стороны.

Стефани Плейто».

Каупервуд внимательно поглядел на почерк, бумагу и еще раз перечитал недлинное послание. Для молоденькой девушки написано неглупо, сдержанно и тактично. И у нее хватило сообразительности не написать на домашний адрес. Он не тревожил ее еще неделю, а в воскресенье вечером столкнулся с ней лицом к лицу у себя в гостиной. Эйлин не было дома, и Стефани сидела у окна, делая вид, будто дожидается ее возвращения.

– Вы выглядите восхитительно в раме этого окна, – сказал Каупервуд. – Весь этот фон очень вам к лицу.

– Вы находите? – Темные глаза смотрели на него задумчиво, мечтательно. Высокое окно в тяжелой дубовой раме позади Стефани было позолочено лучами зимнего заката.

Стефани тщательно обдумала свой наряд, готовясь к этой встрече. Ее стриженые густые черные волосы были, как у маленькой девочки, подхвачены сзади алой лентой, завязанной бантиком на макушке, и падали свободными локонами на виски и уши. Стройную, гибкую фигурку облекала травянистого цвета блузка и пышная черная юбка с красным рюшем на подоле. Тонкие смуглые руки были обнажены по локоть, на левом запястье тускло поблескивал нефритовый браслет – подарок Каупервуда. Шелковые чулки такого же травянисто-зеленого цвета, как и блузка, и, невзирая на прохладный день, легкие кокетливые туфельки с бронзовыми пряжками завершали ее туалет.

Каупервуд вышел, чтобы снять пальто, и тотчас вернулся в гостиную; на губах его играла улыбка.

– Разве миссис Каупервуд нет дома?

– Ваш дворецкий сказал, что она поехала навестить кого-то, и я решила немного подождать – может быть, она скоро вернется?

Стефани обратила к нему смуглое улыбающееся лицо, и, встретив взгляд ее мечтательных глаз, он внезапно и вполне отчетливо понял, что она и в жизни играет, как на сцене.

– Вам понравился мой браслет, я вижу.

– Он очень красив, – отвечала Стефани, опустив глаза и задумчиво разглядывая браслет. – Я не всегда надеваю его, но никогда с ним не расстаюсь – ношу с собой в муфте. Сейчас надела на минутку. Я и серьги, и брошь тоже ношу с собой. Они мне очень нравятся. Их так приятно трогать.

Она открыла маленькую замшевую сумочку, лежавшую на подоконнике рядом с носовым платком и альбомом для эскизов, который она всюду носила с собой, и вынула оттуда серьги и брошь.

Каупервуд был восхищен и взволнован таким непосредственным проявлением восторга. Он очень любил свои нефриты, но еще больше любил наблюдать восхищение, которое они вызывали в других. Юность с ее надеждами и стремлениями, воплощенная в женском облике, всегда имела над ним необоримую власть, а здесь перед его глазами были юность, красота и честолюбие, слитые воедино в облике молодой девушки. Стремление Стефани выдвинуться, чего-то достичь – не важно, чего именно – находило в нем живой отклик; он снисходительно, почти по-отечески взирал на проявление эгоизма, суетности, тщеславия, столь часто свойственных молодым красивым женщинам. Хрупкие нежные цветы, распустившиеся на древе жизни, красота их так недолговечна! Он не знал баллады Вийона о прошлогоднем снеге, но она, несомненно, понравилась бы ему. Грубо, походя обрывать их было не в его натуре, но тем, кто сам тянулся к нему, не приходилось сетовать на его жестокосердие. Словом, Каупервуд был натура широкая и щедрая во всем, что касалось женщин.

– Как это мило, – сказал он, улыбаясь. – Я очень тронут. – Потом, заметив альбом, спросил: – А что у вас здесь?

– Так, наброски.

– Можно взглянуть?

– Нет-нет, это все пустяки, – запротестовала она. – Я плохо рисую.

– Вы одаренная девушка! – сказал он, беря альбом. – Живопись, резьба по дереву, музыка, пение, сцена – чем только вы не занимаетесь!

– И всем довольно посредственно, – вздохнула она, медленно отвела от него взгляд и отвернулась. В этом альбоме хранились лучшие из ее рисунков: тут были наброски обнаженных женщин, танцовщиц, бегущие фигуры, торсы, женские головки, мечтательно запрокинутые назад, чувственно грезящие с полузакрытыми глазами, карандашные зарисовки братьев и сестер Стефани, ее отца и матери.

– Восхитительно! – воскликнул Каупервуд, загораясь при мысли, что он открыл новое сокровище. Черт побери, где были его глаза! Это же бриллиант, бриллиант чистейшей воды, неиспорченный, нетронутый, и сам дается ему в руки! В рисунках были проникновение и огонь, затаенный, подспудно тлеющий, и Каупервуд ощутил трепет восторга.

– По-моему, ваши рисунки прелестны, Стефани, – сказал он просто, охваченный странным, непривычным для него приливом нежности. В конце концов, он ничего на свете так не любил, как искусство. Оно обладало для него какой-то гипнотической силой. – Вы учились живописи?

– Нет.

– А играть на сцене вы тоже никогда не учились?

– Тоже нет.

Она медленно, печально и кокетливо покачала головой. В темных локонах, прикрывавших ее уши, было что-то странно трогательное.

– Я видел вас на сцене – это настоящее, подлинное искусство. А теперь открыл в вас еще один талант. Как же это я не сумел сразу разгадать вас?

– Ах! – снова вздохнула она. – А мне все кажется, что я просто играю во все понемножку, как в куклы. Порой даже хочется плакать, как подумаешь, на что уходят годы.

– В двадцать-то лет?

– А разве это мало? – лукаво улыбнулась она.

– Стефани, – осторожно спросил Каупервуд, – сколько вам все же лет?

– В апреле исполнится двадцать один, – отвечала она.

– Ваши родители очень строги к вам?

Она задумчиво покачала головой:

– Нет. А почему вы спрашиваете? Они не особенно много уделяют мне внимания. Люсиль, Гильберта и Ормонда они всегда любили больше, чем меня. – Голос ее звучал жалобно, как у заброшенного ребенка. Она часто пускала в ход эти нотки на сцене, в наиболее патетических местах.

– Ваши родители понимают, как вы талантливы?

– Мама, по-моему, считает, что у меня есть кое-какие способности. Папа, конечно, нет. А что? – Она подняла на него томный жалобный взгляд.

– Послушайте, Стефани, вы изумительны. Я понял это еще в тот вечер, когда вы любовались моими нефритами. Я вдруг словно прозрел. Вы настоящий художник, а я был так погружен в свои дела, что едва не проглядел вас. Ответьте мне на один вопрос.

– Да?

Она взглянула на него снизу вверх из-под темных локонов, падавших ей на лоб, беззвучно, глубоко вздохнула, грудь ее всколыхнулась; руки безвольно и неподвижно продолжали лежать на коленях. Потом, словно смутившись, она отвела взгляд.

– Посмотрите на меня, Стефани. Подымите глаза! Я хочу задать вам один вопрос. Вы знаете меня уже больше года. Скажите: я нравлюсь вам?

– Вы удивительный, необыкновенный, – пробормотала она.

– И это все?

– А вам этого мало! – Она улыбнулась ему, и в ее темных глазах, как в глубине черного опала, блеснули искорки.

– Вы надели сегодня мой браслет. Я доставил вам радость, прислав его?

– О да! – прошептала она чуть слышно, как бы пересиливая охватившее ее волнение.

– Вы прекрасны, Стефани, – сказал он, поднимаясь со стула и глядя на нее сверху вниз.

Она покачала головой.

– Неправда.

– Правда, правда.

– Нет, неправда.

– Встаньте, Стефани. Подойдите ко мне, посмотрите мне в глаза. Вы такая высокая, стройная и грациозная. Вы – экзотический цветок.

Он обнял ее, а она слегка вздохнула и изогнулась, как лоза, отстраняясь от него.

– Мне кажется, мы не должны этого делать. Ведь нехорошо, правда? – наивно спросила она мгновение спустя, выскальзывая из его объятий.

– Стефани!

– Мне теперь, пожалуй, пора домой.