Глава XII

Спустя некоторое время после того, как все было переговорено и достигнуто полное взаимопонимание и согласие, Каупервуд и Беренис с матерью отправились в Нью-Йорк. Дамы поехали вперед, а следом за ними вскоре выехал и Каупервуд. В Нью-Йорке он намеревался прощупать почву и выяснить, кто из американских предпринимателей мог бы заинтересоваться крупным капиталовложением, а кроме того, предполагал связаться с какой-нибудь международной маклерской фирмой, которая позаботилась бы о том, чтобы эти лондонские дельцы с их предложением насчет линии Чэринг-Кросс снова обратились к нему, – словом, сделать так, чтобы никому и в голову не пришло, будто он сам интересуется этим.

Конечно, у него были и свои нью-йоркские и лондонские маклеры и комиссионеры: Джеркинс, Клурфейн и Рэндолф, но в таком важном и многообещающем деле он не мог на них вполне положиться. Джеркинс, главная фигура в американском отделении фирмы, хоть и очень ловкий и весьма полезный субъект, слишком уж заботился о собственных интересах, а кроме того, не всегда умел держать язык за зубами. Однако обращаться в незнакомую маклерскую контору тоже было небезопасно. Могло, пожалуй, выйти еще хуже. В конце концов Каупервуд решил, что самое разумное – подослать какого-нибудь верного человека к Джеркинсу и намекнуть ему, что недурно было бы, чтобы Гривс и Хэншоу попытались еще раз обратиться к Каупервуду.

И тут он вспомнил, что среди рекомендательных писем, которые Гривс и Хэншоу вручили ему при первом свидании, было письмо от некоего Рафаэля Коула, когда-то довольно крупного нью-йоркского банкира, который теперь отошел от дел. Несколько лет тому назад Коул пытался заинтересовать его нью-йоркским транспортом, но Каупервуд в то время был так поглощен своими чикагскими делами, что не имел возможности подумать об этом предложении. Тем не менее у него сохранились дружеские отношения с Коулом, и тот впоследствии вошел пайщиком в кое-какие из его чикагских предприятий.

Хорошо бы привлечь Коула с его капиталом к этой лондонской затее, да, пожалуй, через него можно будет подтолкнуть и Джеркинса и заставить тем самым Гривса и Хэншоу повторить свое предложение. Он решил пригласить Коула на ужин к себе на Пятую авеню, кстати, и Эйлин представится случай выступить в роли хозяйки. Таким образом, он и Эйлин доставит удовольствие, и на Коула произведет впечатление примерного супруга, ибо Коул – человек консервативных взглядов. Ведь для того, чтобы преуспеть в этой лондонской затее, нужно непременно создать такой респектабельный фон, чтобы исключить возможные нападки. Вот и Беренис тоже перед самым отъездом в Нью-Йорк сказала ему: «Не забудь, Фрэнк, чем больше ты будешь проявлять внимания и предупредительности к Эйлин на людях, тем лучше будет для всех нас!..» И она так посмотрела на него своими синими глазами, что ему показалось, словно в этом взоре скрывается вся извечная женская мудрость.

Итак, по дороге в Нью-Йорк Каупервуд, помня наставления Беренис, послал Эйлин телеграмму, извещая ее о приезде. И тут же в связи с Эйлин он вспомнил о некоем Эдварде Бингхэме, агенте по распространению акций, человеке светском, который когда-то часто к нему наведывался и который наверняка сумеет раздобыть ему кое-какие сведения об этом субъекте Толлифере.

Таким образом, составив себе дорогой полную программу действий и приехав в Нью-Йорк, Каупервуд прежде всего позвонил Беренис на Парк-авеню, в тот самый особняк, который он когда-то подарил для нее ее матери. Условившись, что он приедет попозже, он позвонил Коулу, а затем к себе в контору, в отель «Нэзерлэндс», где, справившись о разных делах, узнал между прочим, что Бингхэм уже интересовался, когда ему можно будет повидать Каупервуда. Вслед за этим он отправился к себе домой в весьма приподнятом настроении, – совсем не тот человек, которого видела Эйлин несколько месяцев тому назад.

Когда он вошел к ней в спальню, она сразу по его походке, по его глазам поняла, что он чем-то очень доволен и готовит ей приятный сюрприз.

– Ну, как ты тут поживаешь, моя дорогая? – весело осведомился он – давно уже он не был с ней так приветлив. – Надеюсь, ты получила мою телеграмму?

– Да… – спокойно, но в то же время несколько насторожившись, отвечала Эйлин. И тут же украдкой поглядела на него с любопытством, ибо в ее чувстве к Каупервуду было столько же любви, сколько и ненависти.

– А! Детективные романы почитываешь! – заметил он, заглядывая в книжку на столике у ее кровати и мысленно сравнивая ее ограниченные интересы с кругозором Беренис.

– Да, – с раздражением отрезала Эйлин. – А по-твоему, мне что читать? Библию? Или, может, твои ежемесячные финансовые отчеты? Или каталоги твоих коллекций?

Она была возмущена и оскорблена до глубины души: за все время своих чикагских передряг он не удосужился написать ей ни слова.

– Сказать тебе по правде, дорогая, – продолжал он все так же мягко и невозмутимо, – я столько раз собирался написать тебе, но просто руки не поднимались, до такой степени я был всем этим замучен. Я правду тебе говорю. А потом, я был почти уверен, что ты читаешь газеты. Ну а там все это было расписано. Да! Я получил твою телеграмму. И очень был тронут. Чрезвычайно. Мне казалось, что я ответил. Я хорошо помню, что собирался ответить. – Он говорил о сочувственной и ободряющей телеграмме, которую Эйлин послала ему на другой день после его скандального провала с концессией в Чикагском муниципалитете.

– Хватит, – сухо перебила его Эйлин. – Допустим, ты собирался. Ну что еще ты можешь сказать? – Было одиннадцать часов утра, а она только принималась за свой туалет.

Он обратил внимание на белоснежный воздушный капот – это был ее излюбленный цвет, он так хорошо оттенял ее пышные рыжие волосы, которыми Каупервуд когда-то восхищался. Он заметил, что она густо напудрена. И с грустью подумал, что ей без этого теперь уж не обойтись и что ей, наверное, это еще более грустно. Время! Время! Это его безостановочная разрушительная работа. Она стареет, стареет, стареет! И ничего не может с этим поделать, только огорчается, потому что она прекрасно знает, как он ненавидит эти страшные признаки старости у женщин, хотя он никогда не говорил ей об этом и даже делал вид, что не замечает их.

Ему было жаль ее, и он старался говорить с ней поласковее. Глядя на нее, он думал, что ведь Беренис, в сущности, относится к ней без всякого предубеждения, так почему бы ему не поддержать видимость примирения с Эйлин и не повезти ее за границу? Конечно, не обязательно, чтобы она ехала с ним, но примерно в это же время – так, чтобы создалось впечатление, что его супружеская жизнь течет вполне благополучно. Ну, пусть даже она поедет с ним, на одном пароходе, – может быть, к тому времени удастся заполучить этого Толлифера или еще кого-нибудь и в какой-то мере сбыть ее с рук. И пожалуй, было бы даже желательно, чтобы этот человек, который возьмется развлекать ее, был при ней не только здесь, но и последовал за ней за границу, чтобы она там не мешала ему с Беренис.

– А что ты сегодня думаешь делать вечером? – любезно осведомился он.

– Ничего особенного, – холодно ответила она, чувствуя по его вкрадчивому тону, что он чего-то от нее домогается, но чего именно, она не могла догадаться. – А ты что, думаешь здесь пожить некоторое время?

– Да, поживу немного. Во всяком случае, буду наезжать. У меня появились кое-какие планы. Может быть, мне придется ненадолго съездить за границу, я вот и хотел с тобой об этом поговорить. – Он замолчал, не зная, как продолжать разговор. Все было так сложно и трудно. – И потом, я попросил бы тебя помочь мне принять кое-кого, пока я здесь. Ты ничего не имеешь против?

– Нет, – коротко отвечала она, чувствуя, что все это не имеет никакого отношения к ней лично. Мысли его где-то далеко, он вовсе не думает о ней даже сейчас, после того как они столько времени не виделись. И вдруг ее охватила страшная усталость: что толку говорить с ним, упрекать его?!

– Не пойти ли нам сегодня вечером в оперу? – предложил он.

– Ну что ж. Если ты хочешь… – Как бы то ни было, а все-таки это утешение, что вот он, хоть и ненадолго, здесь, с нею.

– Конечно, хочу… И именно с тобой! – отвечал он. – В конце концов, ведь ты моя жена. И ты здесь хозяйка. И как бы ты сейчас ко мне ни относилась, мы должны держать себя так, чтобы люди думали, что у нас все благополучно. Повредить это никому из нас не повредит, а помочь может обоим. Видишь ли, Эйлин, – дружески продолжал он, – после всех этих историй в Чикаго мне теперь остается одно из двух: либо бросить все дела в наших краях и удалиться на покой, что мне, по правде сказать, вовсе не улыбается, либо попробовать заняться чем-то совсем в другом роде и где-нибудь подальше отсюда. Мне, знаешь, что-то совсем не хочется умирать заживо.

– Это ты-то – умирать заживо? – иронически глядя на него, воскликнула Эйлин. – Действительно, похоже на тебя! По-моему, ты любого мертвеца не только на ноги поставишь, но он у тебя еще побежит вскачь.

Каупервуд улыбнулся.

– Ну, так или иначе, – продолжал он, – пока я слышал лишь о двух более или менее интересных возможностях: это предполагаемая постройка метрополитена в Париже, что меня не очень привлекает, и затем… – Тут он умолк и задумался, а Эйлин внимательно смотрела на него и глазам своим не верила: неужели это был не сон? – … и нечто в этом же роде в Лондоне… Так вот я и думаю: хорошо бы туда поехать и посмотреть на месте, как у них там обстоит дело с подземкой.

Не успел он договорить, как Эйлин, сама не зная почему, – может быть, тут было нечто вроде телепатии или гипноза, – внезапно оживилась и просияла, словно почувствовав что-то неожиданно интересное для себя.

– А что! – сказала она. – Мне кажется, это довольно заманчивая перспектива. Но если ты действительно собираешься заняться новым делом, надеюсь, на этот раз ты постараешься оградить себя заранее от всяких неприятностей и скандалов. А то ведь, за что бы ты ни взялся, сейчас же впутываешься в какую-нибудь ужасную историю – то ли ты сам их устраиваешь, то ли они возникают сами собой.

– Н-да, – продолжал Каупервуд, не обращая внимания на ее последние слова, – так вот я думаю, если мне ничего более заманчивого не подвернется, я, пожалуй, попробую прощупать почву в Лондоне. Одно только неприятно: я слышал, что англичане очень недоброжелательно относятся ко всяким американским предприятиям. А если это так, то вряд ли мне удастся там зацепиться, особенно после этого дурацкого скандала в Чикаго.

– Ну! Чикаго! – пренебрежительно воскликнула Эйлин, сразу готовая встать на защиту Каупервуда. – Стоит на это обращать внимание! Да всякий здравомыслящий человек прекрасно знает, что эти чикагские дельцы – сущие шакалы, готовые разорвать кого угодно. По-моему, Лондон – самое подходящее место, если ты действительно думаешь взяться за что-то новое. Только ты непременно должен обо всем договориться заранее, чтобы не было потом таких неожиданностей, как с этой концессией в Чикаго. Мне всегда казалось, Фрэнк, – продолжала Эйлин, решившись высказаться откровенно (не для того, чтобы подольститься к нему, а потому, что ее долголетняя жизнь с ним давала ей на это право), – что ты чересчур пренебрегаешь мнением других людей. Кто бы они ни были – не важно, – для тебя они просто не существуют! Вот отсюда и возникают все распри, и они у тебя всегда будут, если ты не пересилишь себя и не будешь повнимательнее к людям. Конечно, я не знаю, какие у тебя там планы, но я уверена, что если ты сейчас возьмешься за новое дело и будешь хоть немного считаться с людьми, тебе с твоей изобретательностью, твоим умением убедить всякого, когда ты захочешь, нечего бояться никаких препятствий, ты можешь горы свернуть. – И она замолчала, выжидая, что он ей ответит.

– Очень признателен тебе, – промолвил он. – Может быть, ты и права. Не знаю. Во всяком случае, я всерьез подумываю об этой лондонской подземке.

Эйлин, чувствуя, что он уже, несомненно, что-то решил, заговорила снова:

– Конечно, что касается наших с тобой отношений, я прекрасно вижу, что я тебе совершенно не нужна, и не буду нужна, это дело конченое. Это я теперь поняла. Но я знаю и чувствую, что я все-таки что-то значила в твоей жизни, и хотя бы из-за одного этого – вспомнить только, что мне пришлось перенести с тобой в Филадельфии и в Чикаго! – ты не можешь так просто выкинуть меня, как ненужную рухлядь. Это было бы слишком несправедливо! И вряд ли ты от этого что-нибудь выиграл бы. Я всегда считала и считаю, что хотя бы для виду ты должен относиться ко мне прилично. Неужели ты не можешь оказывать мне хоть немножко внимания и не оставлять меня здесь в полном одиночестве? Подумать только: неделю за неделей, месяц за месяцем совершенно одна, а от тебя – ни слова, ни одного письма…

И тут он опять – в который раз – увидел, как глаза ее наливаются слезами и она, задыхаясь, стискивает губы, стараясь подавить рыдания. Она отвернулась, не в силах больше говорить. И в ту же минуту Каупервуд понял: Эйлин готова пойти на уступки, а это как раз то, о чем он мечтал с тех пор, как к нему пришла Беренис. Да, несомненно, Эйлин сдается, но на каких условиях с ней можно будет сговориться, это он еще не совсем ясно себе представлял.

– Мне сейчас надо подыскать для себя не только новое поле деятельности, – сказал он, – но и найти капитал… Поэтому я и думаю пожить здесь некоторое время и сделать вид, будто все у нас с тобой как прежде. Это произведет хорошее впечатление. Ты знаешь, было время, когда я серьезно подумывал о разводе, но если ты в самом деле способна забыть прошлое и удовлетвориться лишь видимостью отношений, не устраивая сцен из-за моей личной жизни, мне кажется, мы отлично могли бы поладить. Уверен, что могли бы. Я теперь уже не так молод, и если я и хочу сохранить за собой право распоряжаться своей личной жизнью, признаться, я не вижу, чем, собственно, это мешает нам с тобой жить мирно; мы могли бы даже постараться сделать наши отношения лучше, чем они были до сих пор. Разве ты не согласна со мной?

И поскольку Эйлин и думать не могла ни о чем другом, как остаться до конца жизни его женой, и несмотря на все его жестокосердие и бесчисленные измены, всегда от всего сердца желала ему успеха в делах, – она не задумываясь ответила:

– А что же мне остается, как не согласиться? У тебя все карты в руках. А у меня что? Скажи, что у меня?

И тут Каупервуд решился заговорить о путешествии: если ему придется уехать, а Эйлин сочтет более правильным сопутствовать ему, он охотно возьмет ее с собой и даже ничего не будет иметь против заметок в прессе – пусть раззвонят повсюду о поездке супругов Каупервуд, но только, разумеется, Эйлин не должна настаивать на своих супружеских правах и вмешиваться в его личную жизнь.

– Ну что ж, если ты так хочешь… Во всяком случае, я ничего от этого не теряю, – сказала Эйлин, а про себя подумала: а что, если он ее обманывает и за всем этим опять скрывается какая-то женщина, и скорее всего эта девчонка Беренис Флеминг? Ах, если так… ну нет, тогда она ни на какие уступки не пойдет! Чтобы он с этой Беренис!.. Нет, нет, она никогда не допустит такого позора, чтобы он открыто связался с этой зазнайкой и выскочкой.

И в то время как Каупервуд поздравлял себя с быстрым успехом и радовался, что все так хорошо вышло, Эйлин тоже не без торжества думала о том, что она все-таки кое-что выиграла: как ни тяжело ей подавлять свои чувства, но чем больше будет Каупервуд оказывать ей публично внимания, тем очевиднее будет для всех, что он принадлежит ей, и тем больше она может гордиться этим, если не про себя, так на людях.