Глава XLVI

Взлеты и падения

Многообразные любовные похождения Каупервуда так осложняли ему жизнь, что он порой задавался вопросом, стоит ли игра свеч и можно ли в конце концов обрести мир и счастье иначе как в законном браке. Миссис Хэнд в разгаре скандала уехала в Европу, но потом вернулась и теперь осаждала Каупервуда просьбами о свидании. Сесили Хейгенин писала ему бесчисленные письма, в которых заверяла его в своей неизменной привязанности. Флоренс Кокрейн, даже и после того как Каупервуд к ней охладел, упорно добивалась встречи с ним. К тому же Эйлин, запутавшаяся и удрученная своими неудачами, начала искать утешения в вине. Крах ее отношений с Линдом – она хоть и уступила его домогательствам, но страсть так и не согрела ей сердце – и равнодушие, с каким Каупервуд принял ее измену, ввергли Эйлин в то подавленное состояние, когда человек начинает предаваться бесплодному самоанализу, – состояние, которое у наиболее чувствительных или наименее устойчивых натур нередко кончается алкоголизмом, а иногда и самоубийством. Горе тому, кто отдает свое сердце иллюзии – этой единственной реальности на земле, но горе и тому, кто этого не делает. Одного ждут разочарование и боль, другого – запоздалые сожаления.

После отъезда Линда в Европу, куда Эйлин отказалась за ним последовать, она завела роман со скульптором по имени Уотсон Скит, человеком очень незначительным. Он в отличие от большинства художников принадлежал к состоятельному кругу и был единственным наследником председателя правления крупнейшей мебельной компании, но по стопам отца идти не пожелал. Скит учился за границей и вернулся в Чикаго с намерением насаждать искусство на Западе. Это был рослый, полнотелый блондин, державшийся с какой-то безыскусной наивностью, которая и понравилась Эйлин. Они познакомились в мастерской у Риза Грайера. После отъезда Линда Эйлин чувствовала себя заброшенной и, больше всего на свете страшась одиночества, сблизилась со Скитом, но связь эта оказалась безрадостной. Эйлин так и не могла отрешиться от прежнего своего идеала, от настойчивой потребности все мерить мерой первой любви и первого счастья. Кому не знакомо мертвящее дыхание памяти о лучших днях! Оно ухудшает мечту настоящего, встает перед нами подобно призраку на пиршестве и пустыми глазницами иронически озирает наш жалкий праздник. Возможное, но не свершившееся в ее жизни с Каупервудом неотступно преследовало Эйлин. Если раньше она только изредка закуривала, то теперь стала страстной курильщицей. Если раньше только пригубливала бокал вина, коктейль, коньяк с содовой, то теперь пила коньяк или, еще чаще, новомодную смесь – виски с содовой, – пила стакан за стаканом с жадностью, которая показывала, что вкуса напитка она попросту не замечает. Впрочем, пьяница всегда ищет в вине забвения, а не вкусовых ощущений. Эйлин не раз замечала, когда ей случалось после ссоры с Линдом или в припадке уныния выпить виски с содовой, что ее охватывает приятная теплота и какое-то блаженное безразличие. Горе словно улетучивалось. Она плакала, но это были сладостные, облегчающие душу слезы. Ее печаль начинала походить тогда на бесплотные туманные видения, которые навещают нас во сне: они обступали ее, вились вокруг, но существовали вне ее, и она как бы со стороны смотрела на них. Порой и она сама, и эти призрачные тени ее печалей (ибо Эйлин и себя видела словно в искажающем образы сновидении) представлялись ей существами из мира, где нет полного забвения, но нет и нестерпимых душевных мук. Старое, испытанное средство от всех бед – алкоголь нашел в ней верную почитательницу. После того как Эйлин случайно убедилась, что спиртное утешает или, вернее, притупляет боль, она стала все чаще прибегать к нему. Почему бы ей не пить, если это приносит облегчение от нравственных и физических страданий? Никаких дурных последствий она пока не замечала. И потом, ведь она очень сильно разбавляет виски водой. Оставаясь дома одна, Эйлин по нескольку раз за вечер наведывалась в буфетную, где хранились напитки, и приготовляла себе свою любимую смесь, а не то приказывала лакею принести ей в спальню поднос с бутылкой виски и сифон с содовой водой. Каупервуд, постоянно видя у Эйлин этот поднос и заметив, что она помногу пьет за обедом и ужином, счел нужным ее предостеречь.

– А не слишком ли ты этим увлекаешься, Эйлин? – спросил он как-то вечером, когда она залпом выпила стакан виски с содовой и сидела в каком-то отупении, разглядывая вышивку на скатерти.

– Конечно, нет, – ответила она, вспыхнув от досады и немного запинаясь. – А что?

Эйлин и сама уже не раз думала, не испортит ли ей вино цвет лица. Ее красота – вот единственное, чем она еще дорожила.

– Да я все время вижу у тебя в комнате бутылку, вот и подумал: может быть, ты сама не замечаешь, как много пьешь?

Зная ее обидчивость, он старался говорить как можно мягче.

– А если и так? – с сердцем отвечала она. – Какое это имеет значение? Я пью, а другие занимаются кое-чем похуже.

Такого рода шпильки доставляли ей удовольствие так же, как и его расспросы: следовательно, она еще что-то значит для него, она ему и сейчас еще не безразлична.

– Ну зачем так говорить, Эйлин? – сказал он. – Если тебе хочется иногда выпить – пожалуйста, я не возражаю. Впрочем, тебе, вероятно, все равно, возражаю я или нет. Но много пить, с твоей красотой, при твоем прекрасном здоровье, просто грешно. Тебе это совсем не нужно, так ведь можно быстро скатиться бог знает куда. Никакой беды с тобой не стряслось. Мало ли женщин оказывалось в таком же положении! Уходить я от тебя не собираюсь, если ты сама этого не потребуешь, это я тебе сто раз говорил. Что поделаешь, все люди со временем меняются. Вероятно, и я кое в чем изменился, но это еще не причина, чтобы распускаться. И зря ты принимаешь это так близко к сердцу. В конце концов, все может уладиться со временем.

Он говорил, почти не думая о своих словах, лишь бы успокоить ее.

– О! О! – Эйлин вдруг стала раскачиваться из стороны в сторону и плакать тяжелыми пьяными слезами, словно сердце у нее разрывалось на части.

Каупервуд встал: ему было противно и жутко.

– Не подходи ко мне! – крикнула Эйлин, внезапно протрезвев. – Я знаю, что тебе нужно. Знаю, как ты печешься обо мне и о моей красоте. Захочу пить – и буду, и не то еще сделаю, если захочу. Это для меня облегчение, это мое дело, а не твое. – И назло ему она налила себе еще стакан и выпила.

Каупервуд внимательно поглядел на нее и сокрушенно покачал головой.

– Так не годится, Эйлин, – сказал он. – Прямо не знаю, что мне с тобой делать. Виски не доведет тебя до добра. От красоты твоей ничего не останется, и вдобавок на душе будет скверно.

– Ну и черт с ней, с моей красотой! – вспылила она. – Что мне дала эта красота?

Охваченная печалью и гневом, она выскочила из-за стола и выбежала из комнаты. Когда Каупервуд вошел через несколько минут к ней в спальню, она усердно пудрилась перед зеркалом. На туалете стоял наполовину опорожненный стакан виски с содовой. Странное чувство вины и бессилия овладело им.

Тревожась за Эйлин, он в то же время не переставал думать о Беренис, и надежды его то разгорались, то гасли. На его глазах эта необыкновенная девушка становилась яркой человеческой личностью. Во время последних встреч она, к его великой радости, уже не замыкалась в себе, а болтала с ним дружески, почти откровенно; она ведь вовсе не гордячка, думал он, а разумное, мыслящее существо, наделенное незаурядными способностями и, главное, тонкой артистической душой. Не зная никаких забот, она жила в ей одной ведомом возвышенном мире, порой погруженная в мечтательную задумчивость, порой с головой окунаясь в интересы того общества, частью которого она была и которое удостаивала своим вниманием в той же мере, в какой оно удостаивало ее своим.

Как-то воскресным утром в конце июня, когда воздух в Поконских горах особенно прозрачен и там стоит необыкновенная тишина, Беренис вышла на веранду коттеджа, где сидел Каупервуд, просматривая финансовый отчет одной из своих компаний, и размышлял о делах – он приехал на несколько дней отдохнуть. Отношения их были теперь не столь далекими, как раньше, и она держалась в его присутствии непринужденно и весело. В общем, он ей нравился. С неизъяснимо прелестной улыбкой, которая играла у нее на губах, собирая крошечные морщинки на носу и в уголках глаз, она сказала:

– Сейчас я поймаю птичку.

– Что поймаете? – переспросил Каупервуд, поднимая голову и притворяясь, что не расслышал.

Он жадно следил за каждым ее движением. На ней было утреннее платье, все в оборках, как нельзя более подходящее для того воздушного мира, в котором она обитала.

– Птичку, – отвечала она, беззаботно тряхнув головой. – Ведь сейчас июнь, и воробьи учат своих птенцов летать.

Каупервуд, за минуту до того погруженный в финансовые расчеты, словно по мановению волшебной палочки перенесся в другой мир, мир, в котором птицы, трава и летний ветерок значили больше, чем кирпич и камень, векселя и акции. Он встал и пошел за нею следом по траве к зарослям ольхи, где воробьиха усердно показывала своему птенцу, как подняться в воздух. Беренис наблюдала эту сценку еще из окна своей комнаты. Внезапно Каупервуд почувствовал, сколь ничтожное место в мощном потоке бытия занимают его собственные дела, когда каждое создание исполнено неукротимой воли к жизни, которую так зорко подметила Беренис. А она уже бежала по лужайке за птенцом, вытянув вперед руки и временами грациозно пригибаясь к земле, но птенец, невольно трепыхаясь, все увертывался от нее. Вдруг Беренис словно нырнула в траву, потом обернулась к Каупервуду и с сияющим лицом воскликнула:

– Вот, поймала! Да он сражается со мной, посмотрите! Ах ты, моя прелесть!

Она держала птенца в горсти, так что головка его выглядывала между ее большим и указательным пальцами, и, смеясь, целовала его и поглаживала другой рукой. Беренис вовсе не так уж любила птиц, ее воодушевляла красота жизни и собственная красота. Услышав отчаянное чириканье вспорхнувшей на ветку воробьихи, она воскликнула:

– Ну чего ты расшумелась! Я его только на минутку взяла.

Каупервуд рассмеялся.

– Вполне понятно, что она волнуется, – сказал он.

– Она же отлично знает, что я ему ничего не сделаю, – возразила Беренис так горячо, точно слова ее не были шуткой.

– Неужели знает? – спросил Каупервуд. – Почему вы так думаете?

– Потому что так оно и есть. Они отлично понимают, когда их детям действительно грозит опасность.

– Да откуда же им знать? – не унимался Каупервуд, очарованный и увлеченный ее капризной логикой. Эта девушка была для него загадкой, он никогда не мог сказать, что она думает.

Беренис на мгновение остановила на нем взгляд своих холодных синих глаз.

– Неужели, по-вашему, у всех этих созданий только пять чувств? – Вопрос ее прозвучал мягко и совсем не укоризненно. – Нет, они все понимают. Вот и она поняла. – Беренис грациозным движением указала на дерево, в ветвях которого теперь царила тишина. Чириканье смолкло. – Поняла, что я не кошка.

И снова чарующая насмешливая улыбка пробежала по ее губам, собрала в морщинки нос и уголки глаз. Слово «кошка» прозвучало в ее устах как-то особенно выразительно и ласково. Каупервуд смотрел на нее, и ему казалось, что умнее ее он еще никого не видел. Вот женщина, которая могла бы завладеть всем его существом! Если он сумеет заинтересовать ее собой, ему понадобятся все его способности, все душевные силы. Какие у нее глаза – одновременно загадочные и ясные, приветливые и холодно-проницательные. «Да, – казалось, говорили эти глаза, – чтобы заинтересовать меня, нужно быть очень интересным!» А между тем она смотрела на него с искренним дружелюбием. Ее лукавая улыбка служила тому порукой. Да, это была не Стефани Плейто или Рита Сольберг. Он не мог просто поманить ее пальцем, как Эллу Хабби, Флоренс Кокрейн, Сесили Хейгенин. Это была женщина самобытная, с душой, открытой для романтики, для искусства, для философии, для жизни. Нет, завоевать ее нелегко. А Беренис тем временем и сама стала все чаще думать о Каупервуде. Видно, он необыкновенный человек; так говорит ее мать, и газеты постоянно упоминают его имя, отмечают каждый его шаг.

Через некоторое время они снова встретились, на этот раз в Саутгэмптоне, куда она приехала с матерью.

Каупервуд, Беренис и молодой человек, некто Гринель, пошли купаться. День был изумительный. На востоке, на юге и на западе перед ними расстилалась испещренная рябью синяя морская ширь, слева в нее причудливо вдавался рыжеватый песчаный мыс. Когда Каупервуд увидел Беренис в голубом купальном костюме и купальных туфельках, его больно кольнула мысль о поразительной быстротечности жизни – старое старится, а молодое снова и снова идет ему на смену. У него за плечами долгие годы борьбы, большой жизненный опыт, однако в самых важных вопросах он не мудрее этой двадцатилетней девушки с ее пытливым умом и взыскательным вкусом! О чем бы они ни говорили, он не находил ни малейшего изъяна в ее броне – так много она знала, такие здравые суждения высказывала. Правда, она не прочь была порисоваться, но ведь она имела на это полное право. Гринель уже успел надоесть ей, поэтому она отослала его прочь и развлекалась беседой с Каупервудом, который удивлял ее силой и цельностью своего характера.

– Знаете, – призналась она ему, – с молодыми людьми бывает иногда ужасно скучно. Они такие глупые. Посмотришь на них – штиблеты, галстук, носки, трость, а больше ничего и нет. Взять хотя бы Гринеля – ходячий манекен, и только. Разгуливает костюм от английского портного и помахивает тросточкой.

– Вот это я понимаю, обвинительный акт! – засмеялся Каупервуд.

– Нет, право же, – отозвалась она. – И ничего-то он не знает, у него на уме только поло, да модный стиль плавания, да кто куда поехал, да кто на ком женится. Разве это не скука?

Она откинула голову и вздохнула полной грудью, словно хотела тут же выдохнуть из себя всю эту скуку и глупость.

– Вы и ему это говорили? – полюбопытствовал Каупервуд.

– Конечно, говорила.

– Тогда понятно, почему у него такой мрачный вид, – сказал он, оглядываясь на Гринеля и миссис Картер: они сидели рядом на пляжных стульчиках, Гринель сосредоточенно чертил по песку носком туфли. – Занятное вы существо, Беренис, – продолжал он непринужденным тоном. – Вы временами на диво откровенны и непосредственны.

– Не более чем вы, если верить тому, что о вас говорят, – ответила она, пристально поглядев на него. – Ну, во всяком случае, я не намерена себя мучить. Уж очень он скучный. Ходит за мной по пятам, а мне он вовсе не нужен.

Она тряхнула головой и побежала по пляжу туда, где было меньше купающихся, оборачиваясь на бегу и словно говоря Каупервуду: «Ну, а вы что же отстаете?» Встрепенувшись, он побежал вслед за нею быстрым, молодым шагом и нагнал ее у мелкой закрытой бухточки с чистой, прозрачной водой.

– Глядите! – воскликнула Беренис. – Рыбки! Вон, вон они!

Она вбежала в воду, где, серебрясь на солнце, резвилась стайка мальков, и стала ловить их, как ловила птенца, стараясь загнать в лужу, отделенную от моря узкой песчаной косой. Каупервуд, словно десятилетний мальчишка, усердно помогал ей. Он с увлечением гонялся за мальками, одну стайку упустил, зато другую подогнал совсем близко к берегу и стал звать Беренис.

– Ой! – воскликнула она. – Здесь их тоже много. Скорей сюда! Гоните их на меня!

Волосы ее разлетались, щеки разрумянились, глаза стали ярко-синими. Вытянув руки, и она, и Каупервуд низко склонились над водой, где пять-шесть рыбок метались и прыгали, стараясь ускользнуть. Подогнав их к самому песку, оба кинулись одновременно, и Беренис поймала рыбешку; Каупервуд промахнулся, но помог девушке удержать рыбку, которую она схватила.

– Ах, какая чудесная! – воскликнула она, быстро выпрямляясь. – Как она трепещет! Это я ее поймала!

От восторга ей не стоялось на месте, а Каупервуд словно зачарованный смотрел на нее. Он изнемогал от желания сказать ей, как она восхитительна, как дорога ему.

– Чудесная, – с расстановкой проговорил он, – только вы, Беренис.

С минуту она смотрела на него, держа рыбку в вытянутых руках. Он видел, что она не знает, как отнестись к его словам. Многие мужчины уже выказывали ей преувеличенное внимание. К комплиментам она привыкла. Но здесь было иное. Она ничего не ответила, только посмотрела на него, и взгляд ее сказал: «Мне кажется, сейчас вам больше ничего не нужно говорить». Потом, видя, что он понял, и смущен, и взволнован, она весело сморщила носик и сказала:

– Это как в сказке. Как будто она приплыла ко мне из другого мира.

Каупервуд понял. К ней нельзя приблизиться сразу. А между тем что-то уже связывало их – дружба, взаимная симпатия, – и оба они это чувствовали. Но воспитание в аристократической школе, светские условности, необходимость создать себе положение в обществе, консервативные взгляды ее знакомых – все это было очень живо в ней. Будь он свободен, думала Беренис, она бы, конечно, выслушала его до конца, потому что он, право же, очень интересен. Но так… А Каупервуду в этот день стало ясно, что Беренис – единственная женщина, на которой он бы с радостью женился, если бы только она согласилась.