Старик у моста

Старик в очках с железной оправой сидел у края дороги; его одежда была покрыта пылью. На реке был понтонный мост, и по нему переправлялись повозки, грузовики, мужчины, женщины и дети. Запряженные мулами повозки ползли с моста на крутой берег, солдаты подталкивали их, упираясь в спицы колес. Грузовики с грохотом взбирались наверх и исчезали, вырываясь из толчеи, крестьяне тащились, утопая в пыли по щиколотку. Но старик сидел неподвижно. Он слишком устал, чтобы идти дальше.

Я должен был перейти мост, обследовать предмостное укрепление на той стороне и выяснить, как далеко продвинулся неприятель. Я сделал это и вернулся через мост. Теперь повозок было меньше, пешеходов совсем мало, но старик все еще сидел там.

– Откуда вы идете? – спросил я его.

– Из Сан-Карлоса, – сказал он и улыбнулся.

Это был его родной город, ему было приятно говорить о нем, и он улыбнулся.

– Я смотрел за животными, – пояснил он.

– Вот как, – сказал я, не вполне понимая.

– Да, – сказал он, – я там оставался, потому что мне надо было смотреть за животными. Я ушел из Сан-Карлоса последним.

Он не был похож ни на пастуха, ни на свинопаса; я посмотрел на его черную, запыленную одежду, на серое, запыленное лицо и очки в железной оправе и спросил:

– За какими животными?

– Разными, – сказал он и покачал головой. – Пришлось их оставить.

Я смотрел на мост и на местность вокруг устья Эбро, напоминавшую мне Африку, и соображал, как скоро может показаться противник, и все время прислушивался, поджидая те первые звуки, которые возвещают о вечно таинственном явлении, именуемом соприкосновением фронтов, а старик все еще сидел там.

– За какими животными? – повторил я.

– Их всего трое, – объяснил он. – Две козы и кошка, да еще четыре пары голубей.

– И вам пришлось их оставить?

– Да. Начался обстрел. Капитан велел мне уходить, потому что начался обстрел.

– У вас нет семьи? – спросил я, глядя на противоположный конец моста, где одинокие повозки торопливо спускались по склону.

– Нет, – сказал он. – Только эти животные. Ну, кошка-то, конечно, не пропадет. Кошка может сама о себе позаботиться, а вот что станется с остальными – подумать страшно.

– Вы за кого? – спросил я.

– Ни за кого, – сказал он. – Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.

– Здесь опасно, нельзя здесь оставаться, – сказал я. – Постарайтесь добраться до разветвления дороги на Тортосу, там проходят грузовики.

– Я посижу еще немного, – сказал он, – и потом пойду. Куда идут эти грузовики?

– В Барселону, – сказал я.

– Я там никого не знаю, – сказал он, – но я вам очень благодарен. Очень благодарен.

Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:

– Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?

– Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.

– Вы думаете?

– А почему бы нет? – сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.

– А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.

– Вы оставили голубятню открытой? – спросил я.

– Да.

– Тогда они улетят.

– Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, – сказал он.

– Если вы уже отдохнули, уходите, – настаивал я. – Встаньте и попробуйте идти.

– Благодарю вас, – сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль.

– Я смотрел за животными, – повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, – я только смотрел за животными.

Помочь ему было нечем. Был первый день Пасхи, и фашисты подступали к Эбро. День был серый, пасмурный, и низкая облачность не позволяла подняться их самолетам. Это, да еще то, что кошки сами могут о себе позаботиться, – вот все, в чем напоследок повезло старику.

Отдельные рассказы, опубликованные при жизни автора

Донос

В старые времена бар Чикоте в Мадриде был приблизительно тем же, что у нас «Сторк», только без музыки и дебютанток, или мужской бар «Уолдорф», если бы туда допускали женщин. Вообще-то их туда допускали, но по существу это было мужское заведение, и женщины там бывали на птичьих правах. Педро Чикоте являлся хозяином бара и обладал личностью, которая создает репутацию заведению. Он был великолепным барменом, всегда приветливым, веселым, и отличался безграничным жизнелюбием. Теперь жизнелюбие встречается довольно редко, и мало кто сохраняет его надолго. И не надо путать его с показным оптимизмом. У Чикоте оно было не фальшивое и не напускное. В то же время он был скромен, прост и дружелюбен. Он действительно являлся милым, приятным человеком, но при этом на удивление деловым, как Жорж из парижского бара «Ритц», – а это едва ли не самая высокая похвала, какой можно удостоиться от человека, там побывавшего, – и баром своим он управлял превосходно.

В те времена снобы из числа богатых молодых мадридцев проводили время в «Новом клубе», а настоящие парни ходили к Чикоте. Многие из завсегдатаев мне не нравились, точно так же, как, скажем, и в «Сторке», но чтобы обстановка у Чикоте была неприятной, такого не случалось. Одна из причин состояла в том, что там никогда не говорили о политике. Существовали кафе, куда люди ходили обсудить политику и ничего больше, но у Чикоте о политике не говорили. Однако там много беседовали на другие важные темы, а по вечерам появлялись самые привлекательные девушки города, это место считалось самым подходящим, чтобы начать вечер, и всем нам доводилось завязывать там приятные знакомства.

Также это было место, куда стоило заглянуть, чтобы узнать, кто сейчас в городе или кто куда уехал из постоянных посетителей. А если стояло лето и город пустел, здесь всегда можно было просто приятно посидеть за стаканчиком, потому что все официанты отличались приветливостью и услужливостью.

Это место считалось своего рода клубом, только без обязательных взносов, где к тому же можно было познакомиться с девушкой. Безусловно, «Чикоте» являлся лучшим баром в Испании, а я думаю, и во всем мире, и все мы, имевшие обыкновение ходить туда, его очень любили.

Другое его достоинство заключалось в том, что там подавали превосходные напитки. Если ты заказывал мартини, то его приготовляли из лучшего джина, какой можно купить за деньги, а бочковой виски, который Чикоте получал прямо из Шотландии, казался настолько лучше рекламировавшихся марок, что его не стоило и сравнивать с ординарным скотчем.

Ну а когда начался мятеж, Чикоте находился в Сан-Себастьяне, где у него был еще один, летний бар. Кстати, он владеет им и сейчас, и говорят, что это лучший бар во всей франкистской Испании. А мадридский бар перешел к официантам, они и теперь держат его, но хорошие напитки в нем кончились.

Большинство старых клиентов Чикоте приняли сторону франкистов, но среди них встречались и республиканцы. Поскольку в свое время это было очень жизнерадостное место, а жизнерадостные люди обычно самые храбрые, а храбрые гибнут в первую очередь, то многих из прежних завсегдатаев бара Чикоте уже нет в живых. Давным-давно нет там и бочкового виски, а остатки желтого джина мы прикончили в мае 1938-го. Туда и ходить-то теперь особенно незачем, и я полагаю, что Луис Дельгадо, появись он в Мадриде чуть позже, мог бы туда и не заглянуть, и тогда не попал бы в беду. Но когда он приехал в Мадрид в ноябре 1937-го, желтый джин там еще водился, равно как и индийская хинная вода. Конечно, рисковать жизнью ради них едва ли стоило, но, вероятно, ему просто захотелось выпить в знакомом заведении. Зная его и помня, каким было это заведение в старые добрые времена, это вполне можно понять.

В тот день в посольстве забили корову, и привратник позвонил в отель «Флорида» сообщить, что они оставили нам десять фунтов свежего мяса. Я отправился за ним в ранних сумерках мадридской зимы. У ворот посольства на стульях сидели два штурмовых гвардейца с винтовками, мясо ждало нас в привратницкой.

Привратник сказал, что кусок нам достался хороший, но корова была тощей. Я угостил его жареными семечками и несколькими желудями, завалявшимися в кармане моей куртки, и мы обменялись друг с другом шутками, стоя на посольской подъездной аллее, усыпанной гравием.

Потом я отправился обратно через весь город с тяжелым свертком под мышкой. В конце Гран-Виа слышалась артиллерийская стрельба, и я зашел в бар Чикоте переждать ее. В баре было шумно и многолюдно, я сел за маленький угловой столик напротив окна, заваленного мешками с песком, положил сверток с мясом рядом на скамейку и заказал джин с тоником. Как раз на той неделе мы обнаружили, что у них еще остался тоник. С тех пор как началась война, его никто не заказывал, и стоил он столько же, сколько до мятежа. Вечерние газеты еще не вышли, поэтому я купил у старушки-газетчицы три партийные брошюрки. Каждая стоила десять сентаво, я дал песету и оставил сдачу ей. Она произнесла, что Бог благословит меня. В этом я не был уверен, но принялся читать брошюры, потягивая джин с тоником.

Официант, которого я знал по прежним временам, подошел к моему столику и кое-что сообщил мне.

– Нет, – ответил я. – Не может быть.

– Это точно, – подтвердил он и повел головой и подносом в одном и том же направлении. – Только не оборачивайтесь. Он там.

– Меня это не касается, – отрезал я.

– Меня тоже.

Он отошел, а я купил вечерние газеты, которые принесла другая старушка, и принялся их читать. Относительно того человека, на которого указал мне официант, никаких сомнений не было. Мы оба слишком хорошо знали его. И единственное, что мне пришло в голову: какой дурак! Самый настоящий дурак.

В этот момент к моему столу подсел один греческий товарищ. Он командовал ротой в Пятнадцатой бригаде, и во время бомбежки с воздуха его четверых людей убило, а его завалило; откопав, его направили в госпиталь на обследование, а потом то ли в санаторий, то ли что-то в этом роде.

– Ну, как вы, Джон? – спросил я его. – Угощайтесь.

– Как у вас называть этот напиток, мистер Эммандс?

– Джин с тоником.

– И что это за тоник?

– Хинный. Попробуйте.

– Знаете, я вообще-то почти не пью, но, кажется, хина – хорошо от лихорадки. Глотну немного.

– Что говорят врачи, Джон?

– Мне не нужны врачи. Я в порядке. Только в голове все время шумит.

– Вы все же должны сходить к врачу, Джон.

– Да я ходил. Но он не понимает. Говорит, у меня нет направления.

– Я позвоню и поговорю с ними, – произнес я. – Я там кое-кого знаю. Ваш врач немец?

– Да, он немец, – подтвердил Джон. – Хорошо английский не говорит.

Тут снова подошел официант. Это был пожилой, совершенно лысый человек со старомодными манерами, которых даже война не смогла изменить. Он был весьма озабочен.

– У меня сын на фронте, – сказал он. – А другого сына убили. И вот нате вам. Что же делать?

– Ну, это вам решать.

– А что же вы? Я ведь вам уже сказал.

– Я зашел сюда выпить перед ужином.

– А я тут работаю. Но скажите мне, что…

– Это решать вам, – повторил я. – Я не политик. Вы понимаете по-испански, Джон? – обратился я к греческому товарищу.

– Нет, знаю всего несколько слов, но я говорю по-гречески, по-английски и по-арабски. По-арабски я когда-то говорить хорошо. Послушайте, вы знаете, как я оказался под завал?

– Нет. Знаю только, что вас завалило во время бомбежки, вот и все.

У него было красивое смуглое лицо и очень смуглые руки, которыми он все время жестикулировал во время разговора. Родился он на каком-то греческом острове и говорил очень эмоционально.

– Ну, так я вам сейчас рассказать. У меня очень большой военный опыт. До войны я служил капитаном в греческой армии. Я хороший солдат. Поэтому там, в Фуэнтес-дель-Эбро, увидев, что самолет приближается к нашим окопам, я начал следить за ним. Самолет пролетать над нами, выполнять вираж, разворачиваться вот так (он все показывал руками), и пилот все время смотрит на нас; и я сказал: «Ага. Значит, это для генштаба. Разведчик. Скоро жди и других».

Как я и предсказал, летят другие. А я стою и наблюдаю. Внимательно наблюдаю. Смотрю вверх и рассказываю роте, что происходит. Они лететь тройками – один впереди, два сзади. Одна тройка пройти – я говорю роте: «Видели? Один боевой порядок прошел». Дальше летит еще тройка, и я говорю роте: «Ну вот, теперь о’кей. Теперь все нормально. Больше не о чем беспокоиться». Это последнее, что я помню: пришел в себя только через две недели.

– Когда это случилось?

– С месяц назад. Понимаете, когда меня засыпа́ло, каска сползла мне на лицо, а под ней остался воздух, поэтому было чем дышать, пока меня не откопали, но ничего этого сам я не помню. Только в воздухе, которым я дышал, был дым от взрыва, и от этого я долго болел. Теперь я о’кей, только в голове звенит. Как у вас называется этот напиток?

– Джин-тоник. Швепс, индийская тонизирующая вода. До войны это был очень модный бар, и это стоило здесь пять песет, но тогда за доллар давали всего семь песет. А недавно мы обнаружили, что у них еще есть тоник и стоит он столько же. Но теперь остался всего один ящик.

– И правда хороший напиток. Расскажите, каким был этот город до войны.

– Чудесным. Таким же, как теперь, только еды было вдосталь.

Подошел официант и склонился над столом.

– А если я этого не сделаю? – спросил он. – Я же отвечаю за то, что тут происходит.

– Ну, если хотите, позвоните по телефону – вот вам номер. Запишите. – Он записал. – Попросите Пепе, – сказал я.

– Я против него ничего не имею, – произнес официант. – Но Causa… Такой человек, конечно же, представляет угрозу нашему делу.

– Остальные официанты его не узнали?

– Может, и узнали. Но никто ничего не сказал. Он же наш старый клиент.

– Я тоже ваш старый клиент.

– А может, и он теперь на нашей стороне?

– Нет, – покачал головой я. – Я знаю, что это не так.

– Я никогда ни на кого не доносил.

– Ну, это уж вам решать. Может, кто-нибудь из других официантов сообщит о нем?

– Нет. Его знают только старые официанты, а старые официанты не доносят.

– Принесите еще желтого джина и горького пива, – сделал заказ я. – Тоник у меня еще остался.

– О чем он говорит? – поинтересовался Джон. – Я совсем мало понимаю.

– Там сидит человек, которого мы оба знаем по старым временам. Он был прекрасным стрелком по тарелочкам, я встречал его на соревнованиях. Он фашист, и прийти сюда теперь – не важно по какой причине – большая глупость с его стороны. Но он всегда был очень храбрым и очень глупым.

– Покажите мне его.

– Вон он, сидит за столом с летчиками.

– Который?

– Тот, с очень загорелым лицом, в пилотке набекрень, который сейчас смеется.

– Он фашист?

– Да.

– С самого Фуэнтес-дель-Эбро не видел фашист так близко. Много тут фашист?

– Да нет, не много, встречаются иногда.

– Они пить то же, что вы, – подметил Джон. – Раз мы это пить, другие люди не думать, что мы фашист, а? Слушайте, вы были Южная Америка, западное побережье, Магалльянес?

– Нет.

– Там хорошо. Только слишком много восьминог.

– Кого много?

– Вось-ми-ног, – забавно повторил он. – Ну, тех, у кого восемь рук.

– А-а, – протянул я, – осьминогов.

– Да, восьминог, – подтвердил Джон. – Знаете, я еще и водолаз. Это хорошее место работать, получать куча денег, только слишком много восьминог.

– А они что, мешают?

– Не знаю. Я первый раз опустился в гавани, в Магалльянес, смотрю – восьминог. Стоит на всех своих ногах, вот так. – Джон уперся пальцами в столешницу и приподнял локти и плечи, а заодно и брови. – Высокий, выше меня, и смотреть прямо в глаза. Я дернул канат, чтобы меня подняли.

– А какого он был размера, Джон?

– Не могу сказать точно, стекло в шлеме все искажает. Но голова по крайней мере больше четыре фута, это точно. И он стоять на своих ногах как на цыпочках и вот так на меня смотреть. (Он уставился мне в лицо.) Так что, когда меня вытаскивать из воды и снять шлем, я сказать: вниз – больше никогда. Тогда тот, что был у нас начальник, говорит: «Что с тобой, Джон? Этот “восьминог” испугался тебя больше, чем ты его». А я ему говорю: «Невозможно!» Что вы скажете насчет того, чтобы выпить еще этого фашистского напитка?

– Это можно, – согласился я.

Я наблюдал за тем человеком. Его звали Луис Дельгадо, и последний раз я видел его в 1933 году в Сан-Себастьяне на соревнованиях по стрельбе по тарелочкам. Помню, мы стояли рядом на верхней трибуне и наблюдали большой финал. Мы заключили пари на сумму бо́льшую, чем я мог себе позволить, и, думаю, намного большую, чем он мог позволить себе истратить за весь тот год, но когда он расплачивался, спускаясь по лестнице, то выглядел совершенно безмятежно, стараясь показать, что это привилегия – иметь возможность проиграть такую сумму. Потом, помню, мы в баре стоя пили мартини, и я испытывал то чудесное чувство облегчения, которое приходит, когда выбираешься из опасной передряги, и мне было интересно, насколько тяжело ударил по нему этот проигрыш. Я всю неделю стрелял отвратительно, а он – превосходно, но выбирал при этом самые безнадежные мишени и постоянно ставил на себя.

– Может, кинем дуро? – спросил он.

– Вы действительно хотите?

– Да, если вы не против.

– На сколько?

Он вытащил бумажник, заглянул в него и рассмеялся.

– А на сколько хотите, – пожал плечами он. – Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Кажется, тут примерно столько и есть.

Тогда это равнялось почти тысяче долларов.

– Хорошо, – сказал я. Блаженное состояние внутреннего покоя вмиг исчезло, и вернулось ощущение сосущей пустоты, сопутствующее азарту. – Кто открывается первым?

– Открывайтесь вы.

Мы потрясли по тяжелой серебряной монете в сложенных скорлупками ладонях, потом каждый, не глядя, выложил свою монету на тыльную сторону левой ладони, прикрыв ее правой.

– Что у вас? – поинтересовался он.

Я открыл свою монету, она лежала вверх профилем Альфонсо XIII в младенчестве.

– Орел, – ответил я.

– Ну, тогда забирайте эти чертовы бумажки и, будьте добры, закажите мне выпить. – Он опустошил свой бумажник. – Не хотите купить у меня отличное пердеевское охотничье ружье?

– Нет, – отказался я. – Но послушайте, Луис, если вам нужны деньги…

Я протянул ему туго свернутую пачку плотных, блестящих зеленых банкнот по тысяче песет.

– Не дурите, Энрике, – произнес он. – Игра есть игра.

– Да, но мы достаточно хорошо знакомы…

– Не настолько.

– Ладно, – сдался я. – Тут решать вам. Тогда что будете пить?

– Как насчет джина с тоником? Прекрасный, знаете ли, напиток.

Мы пили джин с тоником, и я чувствовал себя одновременно отвратительно из-за того, что разорил его, и восхитительно из-за того, что выиграл деньги, а джин с тоником никогда в жизни не казался мне таким вкусным. Бесполезно врать и притворяться, будто ты не рад выигрышу, но этот парень, Луис Дельгадо, был отчаянным игроком.

– Не думаю, что игра доставляет наслаждение, если ставишь на кон только то, что можешь себе позволить. Вы согласны, Энрике?

– Не знаю. Я никогда не мог позволить себе ставить больше.

– Да ладно вам. У вас же куча денег.

– Отнюдь, – покачал головой я. – Серьезно.

– О, деньги, в сущности, есть у всех, – сказал он. – Ведь всегда можно что-нибудь продать – вот вам и деньги.

– У меня особо и продать-то нечего. В самом деле.

– Не говорите глупостей. Никогда не встречал американца, который не был бы богат.

Думаю, тогда это было правдой. В те времена он действительно не встречал таких в баре отеля «Ритц» или у Чикоте. Но теперь, когда он снова сидел в баре Чикоте, здешние посетители-американцы были как раз из разряда тех, каких он раньше никогда не встречал; не считая меня, но я был случайностью. И я многое отдал бы за то, чтобы не увидеться с ним здесь вовсе.

Тем не менее, если он пожелал сделать такую невероятную глупость, это его дело. Но, глядя на его столик и вспоминая былые времена, я жалел его и очень расстроился из-за того, что дал официанту номер телефона отдела контрразведки Управления госбезопасности. Он мог узнать этот телефон и без меня, через справочную. Но я указал ему кратчайший путь к аресту Дельгадо, и сделал это как Понтий Пилат – с чрезмерной беспристрастностью и праведностью намерений, а в сущности – со всегда грязноватым желанием увидеть, как поведет себя человек в ситуации эмоционального конфликта, желанием, которое делает писателей такими милыми друзьями.

Официант подошел снова.

– Ну, так что вы думаете? – спросил он.

– Я бы сам на него никогда не донес, – ответил я, стараясь хотя бы в собственных глазах исправить то, что сделал, дав ему номер телефона. – Но я иностранец, а это ваша война и ваша забота.

– Но вы же с нами.

– Всегда и безоговорочно. Но донос на старых друзей сюда не входит.

– А как же я?

– Вы – другое дело.

Я понимал, что это правда, и сказать мне больше было нечего, но как бы я хотел никогда об этом не слышать.

Мое любопытство по поводу того, как ведут себя люди в подобных обстоятельствах, было давно и постыдно удовлетворено. Я повернулся к Джону и больше не смотрел на столик, за которым сидел Луис Дельгадо. Я знал, что он уже больше года служит пилотом у фашистов, и вот он здесь, в лоялистской форме, болтает с молодыми летчиками-республиканцами из последнего пополнения, получившими подготовку во Франции.

Никто из этих новичков знать его не мог, а мне было интересно, явился ли он сюда, чтобы угнать самолет или с другой целью. Но за чем бы он сюда ни явился, прийти в бар Чикоте было большой глупостью с его стороны.

– Как вы себя чувствуете, Джон? – спросил я.

– Чувствую хорошо, – улыбнулся Джон. – Хороший напиток, о’кей. Может, я от него немножко пьяный. Но помогает от шума в голове.

Подошел официант, который взволнованно сказал:

– Я сообщил о нем.

– Ну что ж, – произнес я, – значит, вы свою проблему решили.

– Да, – с достоинством согласился он. – Я сообщил, и они уже едут за ним.

– Пойдемте отсюда, – предложил я Джону. – Тут сейчас начнется заваруха.

– Тогда лучше идти, – поднялся Джон. – Как ни стараться избежать, неприятности всегда тут. Сколько мы должны?

– Вы не останетесь? – уточнил официант.

– Нет.

– Но это же вы дали мне номер телефона.

– Ну и что? Поживешь здесь – каких только телефонов не узнаешь.

– Но это было моим долгом.

– Да. Конечно. Долг – великая вещь.

– А теперь?..

– Послушайте, сейчас вы ведь чувствуете, что поступили правильно, да? Может, вы и потом будете чувствовать то же самое. Может, вы привыкнете, и вам это будет нравиться.

– Вы забыли свой сверток, – напомнил официант.

Он подал мне мясо, завернутое в два конверта, в которых присылали по почте журнал «Шпора», их экземпляры громоздились на кипах других журналов в одном из служебных помещений посольства.

– Я вас понимаю, – сказал я официанту, – поверьте.

– Он был старым клиентом, хорошим клиентом. А кроме того, я никогда еще ни на кого не доносил. Я сделал это не ради удовольствия.

– И я бы на вашем месте не старался казаться ни циничным, ни грубым. Скажите ему, что это я донес. Меня он все равно ненавидит из-за расхождения в политических взглядах. А узнать, что это сделали вы, ему было бы неприятно.

– Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы понимаете?

– Да, – солгал я. – Понимаю и одобряю.

На войне часто приходится лгать, и, когда приходится, делать это нужно быстро и как можно более правдоподобно.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел вслед за Джоном. Уже в дверях, перед тем как выйти, я оглянулся на столик, где сидел Дельгадо. Перед ним стоял очередной стакан джина с тоником, и все сидевшие вместе с ним смеялись его рассказу. Его загорелое лицо было веселым, взгляд острым – как у стрелка, и мне стало интересно: за кого он себя выдавал?

Глупо было с его стороны явиться к Чикоте. Но так похоже на него: чтобы было чем похвастать, вернувшись к своим. Когда мы вышли и повернули на улицу, большая машина службы безопасности подкатила к бару Чикоте, и из нее высыпало восемь человек. Шестеро с автоматами заняли позиции у входа. Двое в штатском вошли внутрь. Один из прибывших потребовал у нас документы, но, когда я сказал: «Иностранцы», велел проходить, все, мол, в порядке.

Идя в темноте по Гран-Виа, мы все время ощущали под ногами на тротуаре битое стекло и осколки камней от недавнего обстрела. В воздухе стоял дым, пахло взрывчаткой и пылью от разрушенных стен.

– Где вы собираетесь есть? – спросил Джон.

– Тут у меня мясо для всех, можно приготовить его прямо в номере.

– Я приготовить, – предложил Джон. – Я хорошо готовить. Помню, один раз я готовить на корабле…

– Боюсь, оно будет слишком жесткое, – сказал я. – Корову только что забили.

– Нет! – не согласился Джон. – На войне не бывает жесткое мясо.

По темной улице люди спешили по домам из кинотеатров, где пережидали обстрел.

– А зачем тот фашист приходить в бар, где его знают?

– Не иначе рехнулся.

– На войне всегда так, – задумался Джон. – Слишком много сумасшедших.

– Думаю, тут вы попали в яблочко, Джон.

Придя в отель, мы прошли через дверь мимо поставленных друг на друга мешков с песком, защищавших стойку портье, и попросили ключи, но портье сказал, что у меня в номере два каких-то товарища принимают ванну, он дал им ключи.

– Идите наверх, Джон, – попросил я. – Мне нужно позвонить.

Я прошел к телефонной будке и позвонил по номеру, который дал официанту.

– Привет! Пепе?

Голос в трубке прозвучал сдержанно:

–¿Qué tal Enrique?

– Слушай, Пепе, вы взяли у Чикоте некоего Луиса Дельгадо?

– Si, hombre, si. Sin novedad. Без труда.

– Он про официанта что-нибудь знает?

– No, hombre, no.

– Тогда и не говорите ему ничего. Скажите, что это я на него донес, ладно? Ни слова об официанте.

– Почему? Какая разница? Он шпион. Его расстреляют. Тут никаких сомнений.

– Знаю, – произнес я. – Но разница есть.

– Ну, как хочешь, hombre. Как хочешь. Когда увидимся?

– Завтра за обедом. У нас мясо есть.

– Но сначала виски. Хорошо, hombre, хорошо.

– Salud, Пепе, и спасибо.

– Salud, Энрике. Не за что. Salud.

Странный у него голос, какой-то неживой, я так и не смог к нему привыкнуть, но теперь, поднимаясь к себе в номер, я чувствовал себя намного лучше.

Все мы, бывшие завсегдатаи бара Чикоте, испытывали к нему некое особое чувство. И я знал, что именно поэтому Луис Дельгадо снова пришел туда, хотя это было несусветной глупостью. Вполне ведь можно было сделать свои дела в каком-нибудь другом месте. Но, очутившись в Мадриде, он просто не мог туда не зайти. Он был хорошим клиентом, как сказал официант, а я с ним когда-то даже дружил. Безусловно, если выпадает в жизни возможность сделать хотя бы самое малое доброе дело, не надо ее упускать. Поэтому я был рад, что позвонил своему другу Пепе в Управление безопасности: Луис Дельгадо был старым клиентом бара Чикоте, и я не хотел, чтобы он перед смертью испытал разочарование или злость по отношению к местным официантам.