Полвека назад вышел роман Станислава Лема «Солярис» (1961). Весьма быстро он обрел славу одного из сильнейших в мировой научной фантастике XX века. К нашему времени роман получил статус классики НФ. «Машина времени» Уэллса, «20 000 лье под водой» Верна, «Туманность Андромеды» Ефремова и «Солярис» Лема стоят в одном ряду.

Роман польского фантаста получил кинотрактовки от двух персон, не менее известных, чем сам пан Станислав. Но философская основа у книги и экранизаций принципиально разная… Можно сказать, кричаще разная.

Роман холодноват, рассудочен. Тексты Лема вообще похожи на северное сияние: они наполнены яркими играми рациональности, пестрыми ярмарками разума, пронизывающего все и вся… Но это свет не греющий, тепла в нем нет. Чувства персонажей Лема, как правило, приглушены, уведены на второй план по сравнению с интеллектуальными конструкциями, со сферой идей. Лем в лучших своих вещах – холодное пламя. «Солярис» не составляет исключения.

Центральная тема книга – возможности человеческого разума и границы его познавательной способности. А поскольку в те времена, когда создавался роман, наука являлась главным инструментом познания – как, собственно, и в наши дни, – то «Солярис» наполнен размышлениями о пределах, через которые наука перейти не способна.

В романе специальная дисциплина «соляристика» представляет собой удачный эвфемизм понятию «наука» в целом. То, что говорится о соляристике, говорится о науке вообще. В одном месте Лем прямо об этом сообщает: «Для многих, однако, особенно молодых, «афера» [соляристики]… постепенно становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. "В сущности, – говорили они, – речь идет о ставке гораздо большей, чем изучение соляристической цивилизации, речь идет о нас самих, о границе человеческого познания"».

Сюжетно роман построен на отношениях между сверхсложной структурой – океаном на планете Солярис – и людьми. Что собой представляет этот океан, Лем не определяет точно. Автор лишь устами главного героя, Криса Кельвина, знакомит читателя с несколькими теориями, высказанными на сей счет.

«Физики, а не биологи выдвинули парадоксальную формулировку «плазменная машина», имея в виду существо, в нашем понимании, возможно, и неживое, но способное к целенаправленным действиям в астрономическом масштабе. В этом споре, который, как вихрь, втянул в течение нескольких недель все выдающиеся авторитеты, доктрина Гамова – Шепли пошатнулась впервые за восемьдесят лет… Некоторое время ее еще пытались защищать, утверждая, что океан ничего общего с жизнью не имеет, что он даже не является образованием пара– или пребиологическим, а всего лишь геологической формацией, по всей вероятности, необычной, но способной лишь к стабилизации орбиты Соляриса посредством изменения силы тяжести: при этом ссылались на закон Ле Шателье… Наперекор консерватизму появлялись другие гипотезы (например, одна из наиболее разработанных, гипотеза Чивита-Витты). Согласно этим гипотезам, океан является результатом диалектического развития: от своего первоначального состояния, от праокеана – раствора слабо реагирующих химических веществ он сумел под влиянием внешних условий (то есть угрожающих его существованию изменений орбиты), минуя все земные ступени развития, минуя образование одно– и многоклеточных организмов, эволюцию растений и животных, перепрыгнуть сразу в стадию «гомеостатического» океана. Иначе говоря, – он не приспосабливался, как земные организмы, в течение сотен миллионов лет к условиям среды, чтобы только через такое длительное время дать начало разумной расе, но стал хозяином среды сразу же… Все это происходило за много лет до моего рождения. Когда я ходил в школу, Солярис в связи с установленными позднее фактами был признан планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жителя… Океан – источник электрических, магнитных, гравитационных импульсов – говорил как бы языком математики; некоторые типы его электрических разрядов можно было классифицировать, пользуясь наиболее абстрактными методами земного анализа, теории множеств, удалось выделить гомологи структур, известных из того раздела физики, который занимается выяснением взаимосвязи энергии и материи, конечных и бесконечных величин, частиц и полей. Все это склоняло ученых к выводу, что перед ними мыслящее существо, что-то вроде гигантски разросшегося, покрывшего целую планету протоплазменного моря-мозга, которое тратит время на неестественные по своему размаху теоретические исследования сути всего существующего».

Солярис – громадный, опасный, чрезвычайно интересный объект изучения. Орды ученых пытались так или иначе раскодировать его загадки, определить его сущность. Однако вместо единого твердого мнения получился букет разнообразных, противоречащих друг другу трактовок. Мало того, сама соляристика расползлась на ветви и сферы, мало связанные друг с другом.

Кельвин вынужден констатировать: «Исследователей и теорий были легионы. Впрочем, кроме «установления контакта» существовали и другие проблемы… Были отрасли соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особенно на протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик почти не мог понять соляриста-симметриадолога. «Как можете вы понять океан, если уже не в состоянии понять друг друга?» – спросил однажды шутливо Вейбек, который был в мои студенческие годы директором Института. В этой шутке было много правды». И, далее, в другом месте: «Соляристика оказалась загнанной во все более разветвляющийся, полный тупиков лабиринт. В атмосфере всеобщего равнодушия, застоя и обескураженности другой, бесплодный, никому не нужный бумажный океан сопутствовал океану Соляриса».

Суть этой ситуации следует соотнести не с фантастической соляристикой, а со вполне реальной земной наукой середины XX века. Это она до такой степени разветвилась в своем стремлении познать мир, что абсолютно утратила единство и начала испытывать ощущение тупика. Для Лема, влюбленного в науку, это весьма значимый и, в какой-то степени, болезненный момент.

Итог: соляристика вроде бы «проиграла сражение». Она не дала ответов на самые крупные, основополагающие вопросы о том, что такое Солярис. Так не пора ли сократить дотации на нее? Если перевести это на язык земной реальности, то станет ясно: Лем беспокоится об утрате наукой авторитета, о том, что менеджмент уже не склонен давать новые деньги на ее развитие, если не видит прямых ответов, очевидной практической пользы.

И читается в этом трагедия, затаенная боль автора.

Океан порой интерпретируется как Бог, дьявол, йог, дебил… Первая и вторая трактовки ставят на повестку дня метафизику, т. е. уже не вполне науку, если не сказать вполне не-науку. Для автора подобный поворот событий – еще одна разновидность поражения.

Лем подвергает соляристов, в том числе главного героя, страшным испытаниям. Люди изучают и осваивают окружающий мир (в данном конкретном случае – Солярис), а мир-Солярис осваивает их. Он может вторгнуться в человеческое сознание, задеть там самое важное, самое святое, самое кошмарное. Столкновение Кельвина с копией его давно умершей жены и представляет собой пример такого вторжения; их любовные игры некрасивы, жутковаты. Мир-Солярис может убить или довести до самоубийства. Мир-Солярис может поставить перед человеком чудовищные препятствия. А у человека есть всего лишь одно орудие защиты и понимания – наука. Притом орудие, как уже говорилось выше, несовершенное, дающее сбои, знающее поражения.

Но… человеку нужен космос. Человеку нужно познание окружающего мира. Лем в этом уверен. Он позволяет персонажам мысли об отступлении и даже об уничтожении непознанного, непонятого. Однако в конечном итоге автор заставляет людей двигаться вперед, используя столь несовершенное орудие, не сдаваться и не трусить, какие бы тяготы и кошмары ни ждали их на пути познания. А если они попадают в нечеловеческие обстоятельства, то – Лем подчеркивает это! – им следует вести себя вне человеческой морали. Космос ее не знает, не понимает. Общаясь с ним, познавая его, полагает Лем, надо оставить мораль, выработанную людьми, забыть о ней.

В романе «Солярис» не столь уж важна любовь Кельвина и его «ожившей» супруги Хари. И даже контакт с великим океаном не столь уж важен. Напрасно столь большое значение придают словам, прозвучавшим в романе о контакте: «Мы отправляемся в космос, приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим этого вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле, на самом деле это не все, и наша готовность оказывается недостаточной. Мы вовсе не хотим завоевывать космос, хотим только расширить Землю до его границ. Одни планеты пустынны, как Сахара, другие покрыты льдом, как полюс, или жарки, как бразильские джунгли. Мы гуманны, благородны, мы не хотим покорять другие расы, хотим только передать им наши ценности и взамен принять их наследство. Мы считаем себя рыцарями святого Контакта. Это вторая ложь. Не ищем никого, кроме людей. Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало. Мы не знаем, что делать с иными мирами. Достаточно одного этого, и он-то нас уже угнетает. Мы хотим найти собственный, идеализированный образ, это должны быть миры с цивилизацией более совершенной, чем наша. В других надеемся найти изображение нашего примитивного прошлого, в то же время по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. А ведь мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! Прилетели сюда такие, какие есть в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность – не можем с этим примириться». Это – частность. Подсказка читателям. Лем, насколько можно понять из романа, в принципе не очень интересуется проблемой контакта. Контакт, все-таки налаженный с такими мучениями, у него – пример успеха человечества, идущего по пути познания, не считая потерь, точно так же как сумасшедшая любовь человека и человековидной куклы – пример труднопреодолимого барьера на этом пути.

Правильное отношение человека к вселенной высказано соляристом Снаутом, который дает совет Кельвину: «Владей собой… Будь готов ко всему. Это невозможно, я знаю. Но ты попробуй. Это единственный выход. Другого я не знаю». В познании мира нужно владеть собой и быть готовым ко всему, хотя это и невозможно. Но ведь еще более невозможно – остановиться. Космос – нужен! Познание – нужно! Потери – неизбежны. «Кто вы такой – ученый или жалкий трус?!», – кричит на соляриста Сарториуса Кельвин. Вот пафос романа, вот сумма философии Лема, высказанной в этой книге.

Менее известен текст Лема, посвященный, в сущности, той же теме – «Расследование» (1958). Тайны жизни и смерти исследованы там с помощью современной криминалистики профессионалами своего дела, и… профессионалы вынуждены опустить руки. В нашем мире, на Земле, есть нечто, их знаниям и навыкам не поддающееся. Притом непонятно, до какой степени это самое «нечто» вообще может быть расшифровано когда-нибудь – через десять лет, пятьдесят, сто…

«Расследование» по сути своей пессимистично. Не столько следствие потерпело поражение, сколько наука, знания людей. «Солярис» несет в себе оптимизм: да, трудно, но продвижение все-таки возможно.

По мотивам романа появились три экранизации – телеспектакль Бориса Ниренбурга, фильмы Андрея Тарковского и Стивена Содерберга, а также спектакль Дэвида Гласса и балет Сергея Жукова. Но внимание зрителей было приковано только к двум продолжениям «Соляриса», а именно работам Тарковского и Содерберга. На них и сосредоточимся.

Фильм «Солярис» Андрея Тарковского (1972), где Кельвина играет Донатас Банионис, одновременно сужает и расширяет философское поле Соляриса.

Сужает – в том смысле, что наука, познание, освоение космоса Тарковского не особенно интересуют. Режиссер сохраняет приличествующий научный «каркас» (гораздо больше, чем сохранит его в «Сталкере» по отношению к литературному оригиналу – повести братьев Стругацких «Пикник на обочине»). Тарковский даже чуть-чуть полемизирует с Лемом. Один из персонажей фильма выражает уверенность, что познания вне морали быть не должно, это неправильно. Но философское наполнение картины, по большей части, не связано с философским наполнением романа.

Тарковский, отталкиваясь от Лема, говорил о своем.

Кинематографист представил мир как сочетание вечного и временного.

Вечное создано до человека и существует помимо его воли. Человек способен испортить часть вечного или улучшить, но чаще всего он скользит по кромке вечности как наблюдатель. Вечное – прекрасное творение Бога. Человек может обрести его в природе и в других людях, поскольку они представляют собой такое же творение Бога. Вечное – движения водорослей в речной воде у дома родителей Кельвина. Это движение главный герой созерцает с тихой радостью, стараясь хорошенько запомнить, унести с собой в космос.

Временное – сфера творчества человека. Он может помыслить себя, свою жизнь и смерть, мир, других людей. Он наделен мощной творческой способностью. Однако то, что он создает, имеет короткий век. Города, техника, бытовые предметы – временное. Человек живет во временном, и во временном же он себя проявляет. Чаще всего эти его проявления скверны.

Отсюда – дикий, омерзительный хаос на станции «Солярис». Он был и у Лема, играл в романе роль декорации. Но Тарковский придает ему гораздо большее значение, а потому постоянно подчеркивает его, акцентирует. Там искрит проводка, здесь разбросано какое-то нелепое барахло, тут перекошена техническая колонка… В «Сталкере», кстати, бесконечные виды убитых промышленностью и транспортом ландшафтов, унылой заводчины, шприцев, валяющихся на кафельном полу, – все та же манифестация временного, безобразного, сотворенного человеком.

Красива на станции «Солярис» одна лишь комната психологической разгрузки. Там нет хаоса, там гармония. Почему?

Потому что человек может приобщиться к вечному, т. е. имеющему божественное происхождение, не только через созерцание природы, но и через со-творчество с Богом. Например, создавая высокие образцы живописи (они представлены полотнами Брейгеля, где вечное и временное существуют в нераздельном единстве), хорошие книги, музыку, способную трогать души. И все это сконцентрировано в комнате психологической разгрузки, которая в фильме заменила узкоспециализированную библиотеку из романа.

Но вернее всего человек может приблизиться к вечному, приблизиться к духу божественного Изначалья, общаясь с другими людьми.

Он наделен свободой воли, а потому… имеет возможность пакостничать. Человек легко проявляет раздражение, себялюбие, жестокость. Собственно, Крис Кельвин этим и занимается – по отношению к собственному отцу, к жене, к пилоту Бертону.

Но ведь точно так же человек способен проявить себя в высокой жертвенной любви. Или, например, в верной дружбе. Или хотя бы в ласковом отношении к близким. И, конечно, в покаянии с последующим «исправлением ума».

Образцы всех подобных движений души на экране так или иначе явлены. В центре внимания, разумеется, история Кельвина. Экстремальная ситуация на станции «Солярис» («воскрешение» жены Криса, Хари) дает ему шанс понять собственную испорченность, в какой-то степени измениться. Прежде всего – подняться до высот истинной любви. Он испытывает стыд в отношении прежней своей черствости, и чувство стыда – спасительно. Не напрасно в картине звучит фраза, абсолютно не нужная в рамках романа, но для фильма – ключевая: «Стыд спасет человечество». И не напрасно фильм заканчивается сценой, в которой Кельвин припадает к ногам отца в позе рембрандтовского блудного сына.

Человек может спастись. Хотя бы через стыд и последующее проявление добрых чувств к ближним. Иначе говоря, через нравственное очищение. Поэтому вторая ключевая фраза фильма звучит так: «Человеку космос не нужен, человеку нужен другой человек». Другой человек – возможность приближения к вечному. Другой человек – великий дар. Надо только уметь им воспользоваться…

Как пишет Юлия Анохина, «…введение в визуальную, звуковую и смысловую канву фильма религиозных аллюзий (притча о блудном сыне, Pietà Микеланджело, фа-минорная Хоральная прелюдия И. С. Баха, в основе которой лежит протестантская молитва) – всего того, что Ст. Лем, убежденный материалист и атеист, не мог принять, – создает неповторимое и оригинальное произведение, независимое от первоисточника и равноценное ему. Не случайно с тех пор, как фильм вышел на экраны, рассуждения о романе Лема не обходятся без упоминания фильма Тарковского». Религиозная направленность остановки прямо подчеркнута появлением иконы Андрея Рублева «Троица» в кадре.

«Солярис» Тарковского представляет собой религиозно-этический трактат, переложенный на язык кино. Притом трактат отчетливо христианский.

Фильм «Солярис» Стивена Содерберга (2002) с Джорджем Клуни в главной роли – камерная постановка. Картина ни в коей мере не расширяет философское поле романа, как было у Тарковского. Только сужает. Она сфокусирована на единственной теме – теме любви.

Собственно, под относительно тонким слоем Лема обнаруживается истинный источник вдохновения – стихи валлийского поэта-романтика Томаса Дилана «И безвластна смерть остается». Эти стихи звучат на экране и задают тон всему фильму. Любовь способна восторжествовать над смертью, и для любви телесная оболочка людей не важна. Хари (в фильме Содерберга – Рея) давно мертва. Гибнет по сюжету фильма и Кельвин: Солярис воспроизводит его как нечто, не имеющее человеческой физиологии. Но любовь сохраняется: для нее, по мысли режиссера, кости и мышцы не нужны.

Смысл этой идеи, правду сказать, несколько нечеловеческий: любовь – больше, чем люди, она может существовать вне людей, без людей. Она представляет собой что-то космическое. Некую энергию, существующую помимо копошения «белковых тел» на планете Земля…

Если о «Солярисе» Тарковского Лем высказался критически, то на «Солярис» Содерберга польский фантаст просто спустил всех собак: «Я не предполагал, что этот болван, извините, режиссер, выкроит из этого какую-то любовь, что меня раздражает. Любовь в космосе интересует меня в наименьшей степени. Ради Бога, это был только фон. Но я все-таки человек достаточно воспитанный. Поэтому не набросился на этого Содерберга, это не имеет смысла».

Содерберг очень далеко ушел от литературного оригинала, дальше Тарковского. Он попытался сотворить прекрасную сказку о неуничтожимости любви, поставленную в космических декорациях. Лем всего лишь дал ему предлог для создания картины, дал эти самые декорации, не более того.

Эксперимент, конечно, смелый, но людей, т. е. в данном случае зрителей, любовь вне-человеческая, видимо, разочаровала. 47 млн долларов бюджета дали 30 млн долларов проката.

Холодные, наполненные суетой «человейники» Содерберга, городская среда, в которой знакомятся и живут Кельвин и Рея, безобразны; режиссер оторвал от этой среды любовь, ему, как видно, захотелось прокричать: «Она не умерла в этой серой унылой купели, она способна жить безо всяких купелей!» Что ж, прокричал. Но итог вышел сомнительный: кому из нас нужна любовь, которая в нас не нуждается? Не то худо, что Содерберг мало оставил от Лема, а то, что его собственная философская начинка «Соляриса» непривлекательна. Космос, сверхнизкие температуры… надежда и тепло в таких условиях не живут.

Итог: три «Солярис» – вроде басенных лебедя, рака и щуки. Они устремлены в разные стороны. Не то чтобы противоречили друг другу, а именно разнонаправлены. Это и понятно: три произведения порождены тремя разными мировидениями. Роман Лема принадлежит мировидению чистого материализма, рационализма и мало не сциентизма. Фильм Содерберга представляет вариант западного рационального мировоззрения, отягощенного прививкой восточных учений о «тонких энергиях», пронизывающих космос, о неком вселенском сознании, которое «думает людей». А картина Тарковского несет очевидные следы христианства, поданного в неортодоксальной версии русской интеллигенции.

Итак, они не противоречат друг другу прямо. Но все же они несовместимы и непримиримы. Они представляют собой выбор, и, выбрав нечто одно, уже невозможно оказаться сторонником и второго, и третьего. Для этого просто не останется места.