Многие обычаи уходят в прошлое незаметно. Они мастерски описаны классиками, детям про них рассказывают в школах. Каждый знающий человек – а кто теперь не знающий? – готов рассказать что-то интересное. Но сегодня мало кто засылает сватов. Умелый всадник стал редкостью. Если же обыкновенному прохожему дать в лицо – в ответ не услышишь вызова на дуэль.

Время от времени надо оглядываться, свежим глазом рассматривать привычные вещи, которые перестают быть неизменными маяками в сумраке будней.

Один из таких меняющихся ориентиров – фантастика гутенбергских пророков. Слишком мы привыкли надеяться на нее, верить ей, ощущать, что будущее под контролем и самые опасные рифы уже нанесены на карту. Этим ощущением надежности завтрашнего дня пропитаны каждодневные рассуждения футурологов и прогнозеров. Увы, это лишь привычка культуры, лишь инерция в образе мышления. Уже пару десятилетий как все должно было бы измениться. Чтобы понять причину такого оптимистического, сладкоголосого «пения сирен», придется проследить историю визионерства – от самых былинных корней.

Визионеры существовали всегда. Не было в жизни человечества ни одного дня, когда бы кто-то не прозревал судьбу следующих поколений. Люди, которые видели во сне будущее, и эти видения – не просто калейдоскоп искаженных воспоминаний, не галлюцинации, даже не обман простодушных слушателей. Это действительно образы грядущего – каким оно станет или может стать.

Естественно, в природе всегда есть множество ограничений. Визионеры наблюдают никак не завтрашние события. Видеть грядущее можно лишь глазами своих детей, внуков и правнуков. Наблюдать можно лишь то, что видят потомки. В сознании не всплывает никаких воспоминаний или подсказок. Спящий будто подглядывает сквозь дыру в театральном занавесе: на сцене расставляют мебель, а что за пьесу будут играть, и не угадаешь. Казалось бы, это должно обеспечивать подлинную беспристрастность восприятия. Но уж таковы особенности психики, что люди лучше всего видят то, что понимают – потому в грядущее можно заглянуть не раньше, чем ребенок начнет сколько-нибудь осмысленно воспринимать окружающее. Пять-шесть лет. И не позже чем на полтора столетия, когда доля крови визионера станет слишком малой в его потомстве. Лучшие, самые подробные видения охватывают второе-третье десятилетие от момента «сейчас».

Вопрос с потомством – весьма щекотлив. Попытки его решения приносят в философию проблематику потенциального и актуального будущего. Есть классический набор мифов. Покарание Ниобы, которую боги к вечеру лишили всех детей, хотя утром она видела счастливую жизнь правнуков и горячо рассказывала всем окружающим, как счастливы и могущественны будут люди. Во всех церковно-приходских школах рассказывают историю Авраама, который пророчествовал, не имея детей еще на восьмом десятке лет, а потом произвел на свет Исаака. А есть куда более близкая и печальная история бедствий философа Абеляра. Лучший из визионеров своего времени, который мог бы стать пророком, он был кастрирован и утратил видения.

Когда-то считалось, что свободу от будущего визионер обретает, только утратив с ним связь, – лишь совершенно ничего не зная о завтрашнем дне, можно быть свободным в принятии решений. Потому Аполлон украл сына, прижитого с Кассандрой – та не могла убить свое дитя, чтобы избавиться от видений поругания родного города.

Древние ошибались. Одно дело видеть грядущее, другое – его создавать.

Для человека истинная связь будущего и настоящего заключена не в самих видениях. Она в развилках, которые предваряют наступление каждого следующего дня. И с ними проблем куда больше, чем со слепым Роком.

Есть мгновения, когда бабочка движением своего крыла направляет историю в другое русло, когда судьба гигантских сил, столкнувшихся на поле боя, зависит буквально от единственного солдата. Никакое планирование невозможно в тот миг. И есть вполне рутинное, каждодневное принятие решений, в процессе которого государи и простые крестьяне определяют свое будущее. Это столь привычные действия, с такими предсказуемыми результатами, что никому и в голову не придет говорить о случайностях.

Знания и возможности превращают человека из игрушки судьбы в хозяина собственной жизни. Правда, у визионеров есть лишь знания – почти без сил. Они как хорошие поэты – немногочисленны, порой мало уважаемы и вечно окружены причитаниями, что вся лучшая поэзия осталась в прошлом. Они словно зрячие паралитики в стране слепых бегунов. А сила и возможности отдавать приказы – у людей власти, таких могущественных и порою «незрячих».

Пророки – люди совсем другого калибра. Суть их действий проста, как взятие кредита на развитие производства. Чтобы изменить будущее, надо о нем рассказать – и чем больше людей о нем услышат, тем больше сил соберется под рукой пророка, чтобы изменить ход вещей. Если удалось собрать достаточно сторонников и воздействовать на настоящее, изменить будущее, – люди могут понять это. Спасенные от голода благодаря сделанным запасам, победившие в сражении благодаря указанному времени для начала битвы. Тогда влияние пророка неизмеримо возрастает. Он продолжает прозревать будущее, может изменить его, изрекает новые предсказания – и новые последователи становятся под его руку. В финале этой спирали – почти абсолютная власть умирающих стариков, которые могут сдвигать горы руками тысяч фанатиков, но бессильны обучить своему дару родного сына.

Пророки тоже были всегда.

Порой сами плохо понимали, чего они хотят, изменяя грядущее.

Фрезер в «Золотой ветви» дает описание нескольких случаев самоистребления африканских племен – в попытках спастись от будущих войн или бедствий дикари убивали какое-то количество сородичей («детей злых духов»), становилось еще хуже, требовалось убить еще больше людей, и так до конца, пока единственный оставшийся в живых (именно пророк) не засыпал в порушенной деревне спокойным сном. Сейчас такие истории тоже случаются. Нильс Кинг прославился романом «Ненужные вещи», в котором фактурно передал историю самоедства в маленьком городке. Паутина мелких краж и обид, которая неспешно плелась год за годом, в будущем могла обернуться разве что парочкой убийств. Местный шериф, обретя пророческое видение, попытался поговорить с потенциальными преступниками, припугнуть их. Но проявил неосторожность, слишком громко заявил о своих возможностях. В результате – началась цепная реакция. Каждый из обитателей Блэквуда решил опередить соседей, первым предъявить счет к оплате, пока шериф еще не разобрался со своим даром. Мрачная фантазия Кинга имеет множество случаев-прототипов. Малая группа людей в критической ситуации – смертельно опасное окружение для визионера. Терпящие бедствие корабли, голодающие зимовья, окруженные батальоны. Там плохо и обычному человеку, но стоит заикнуться о своих возможностях, пусть даже обещав самый лучший исход, убьют.

Всякой антиутопической традиции противостоит традиция оптимистическая, легкая, жизнерадостная. Легенды о счастливой долине, правитель которой предвидит все внешние угрозы и тем уберегает подданных, – подлинный бродячий сюжет, который встречается в мифологии практически всех народов. Тот же Фрезер подробно рассказывает, как эта легенда у древних евреев трансформировалась в «эпоху патриархов» – когда невозможно уже было прятаться по долинам, и пророки (в молодости перепробовав разные пути к успеху) постепенно учились перестраивать народ сообразно вызовам времени. Книжная фантастика не забыла утопический сюжет: и в «Потерянном горизонте» Дж. Хилтона, и в «Бухтарминской волюшке» В. Галкина – надежно огороженной от мира страной управляет пророк. Время будто застыло там, и ничто не угрожает привычной идиллии. Герой волен остаться или попробовать вернуться на родину.

Однако же проблема полезности, благости пророчеств – требует отдельного разговора. Куда важнее – возможности пророков.

Пророки древности были ограничены силой собственного голоса. Последователи могли пересказать их слова, но чем длиннее цепочка пересказа – от одного слушателя к другому, тем меньше сила пророчества – тем более стирается впечатление от свершившихся предсказаний.

И как быть, если твой голос слышен лишь в единственной лавке?

Визионер, появившийся на свет в царской семье, – почти готовый пророк. Его слова услышат, его приказам будут повиноваться. Не во всем. Ведь молодой царь должен вести к подвигам и славе, к добыче и завоеваниям. Если он сворачивает с этого пути, как Сиддхартха, подданные начинают заниматься своими делами, и лишь горстка учеников может верить основателю нового культа.

Если же нищий станет рассказывать о своих видениях – чем сможет он утешить своих близких? Ему потребуется что-то, кроме своего голоса. Лекарство от профанации. Рифма? Надежда? Любовь? Почти все религии, родившиеся тогда и дожившие до наших дней, имеют в своей сердцевине скорее миф, образ, который может снова и снова вызвать к чувствам людей. А все конкретные предсказания либо уже исполнились, либо стали такими образами.

Споры и союзы царей-пророков и пророков-дервишей продолжались всю древнюю историю.

Средневековье – это попытка узурпации будущего длиною в тысячу лет. Была разработана двойная система сдерживания. С одной стороны, предельная упорядоченность обращения к людям. Речи с кафедры, речи перед войском, перед любой сколько-нибудь значительной аудиторией – все они были регламентированы. Крылатое выражение «больше трех не собираться» присутствует в языках всех народов, которые на тот момент обзаводились государством. С другой – церковь (и все значительные культы на пространствах Евразии) создала настоящую фабрику ересей, которые должны были быть сформулированы, обдуманы и опровергнуты заранее, еще раньше, чем простонародье додумается до них.

Сейчас сложилось направление литературы, в рамках которого авторы пытаются воссоздать атмосферу этих «мануфактур ереси» – передать специфический жаргон, оторванность от мира. Такие книги неправильно именуют «герметическими». Пожалуй, самая заметная из них – это даже не «Аббатство преступлений» У. Эко, а небольшой роман Ф. Фармера «Внутри и снаружи». В нем описано бытие клирика в Сент-Антуанском аббатстве. По работе он должен выдумывать все новые и новые толкования Библии, все более изощренными средствами обещать людям надежду. А когда случается ему покинуть стены обители, он щедро платит серебром за насыщение своих пороков и не желает ничего знать о религии. Лишь угодив в водоворот реального крестьянского бунта, он с удивлением понимает силу собственных выдумок. И в одну из ночей уговаривает предводителя бунтовщиков – ересиарха – пойти на мировую, потому как все выдумки крестьян уже много раз перебраны, и «что было, то и будет».

Последние устные пророки, которые вызывали потрясения государственного масштаба, связаны с крестьянскими войнами. Мюнцер, в годы протестантских войн за веру в Германии, фактически обрек на истребление целый город. А на Руси – монах Нифонт, подтолкнувший Астрахань к знаменитому бунту-пополоху. Сейчас традиция чисто устного, камерного пророчества маргинализирована до последней степени, ее представляют разве что шарлатаны и начинающие сектанты.

Но вот стало распространяться книгопечатанье, были уже достаточно устойчивые государства – и будто произошло чудо. На статус пророков стало претендовать такое количество людей, что городские повести будто слились с визионерскими рассказами. Каждый третий тащил свои сочинения в типографию – в надежде прославиться. И редко когда получалось угадать, какие из них «липа», а какие – действительно предскажут имя нового Римского папы (еще бы знать его светскую фамилию), войну или повышение налогов.

Иоганн Кеплер – ни разу не визионер – опубликовал свои «Предостережения славному городу Пфальцигу», в которых красочно описал распрю между князьями Империи, нашествие турок, чуму и голод. Эти бедствия якобы видела его маленькая дочь. На четвертый год все исполнилось в точности, и Кеплер с ужасом смотрел, как горожане скидываются ему на «второго ребенка». Потом в мемуарах он дал леденящее описание своих терзаний. Что сказать людям? Напугать еще больше – могут убить и дочь, и остальную семью. Обнадежить? Но в первый же неурожайный год наверняка сожгут дом. Он взял деньги и тайно выехал в Прагу – остаток жизни Кеплер пытался создать «рациональные астрологические таблицы событий», которые бы позволили заглядывать в будущее безо всяких видений.

Астрология не срабатывает – таблицы Кеплера бесполезны, равно как и Брюсов календарь, и «карманно-погодный оракул» Грасиана. Однако сочинения Кеплера, Макиавелли, де Сидонии и Монтеня – это начало традиции прогнозерства. Люди, не наделенные визионерским даром, однако с бойким пером и талантом аналитика, могут отчасти угадывать, отчасти конструировать образ будущего. Они как бы на ощупь движутся к развилкам, к узловым точкам истории – стремятся не увидеть, а вычислить их.

Но первой настоящей фантастической литературой стала кастильская школа «рыцарских романов». Тогдашняя Испания настолько разбогатела, что печатные книги могли позволить себе представители среднего класса. Согласно традиции описывались подвиги молодого человека, «делающего карьеру при дворе одного из наших будущих монархов». Успешное покорение Лондона или взятие Иерусалима стало модно дополнять «дивными итальянскими машинами», которые позволяли бы летать по воздуху, погружаться в морские пучины или просто сжигать еретиков на расстоянии, подражая действию архимедовых зеркал. В критические моменты повествования на помощь герою приходили святые покровители – ровно те, что составляли его полное имя.

Десятилетия сменялись – старые пророчества о полетах на Луну или взятии Стамбула должны были исполниться – однако же англичане пиратствовали на морях, инквизиция все жестче боролась с ересями, а казна никак не могла свести бездефицитный бюджет.

Тогда-то и возникло слово «фантастика» – сказка, которую приятно читать, но в которую совершенно не обязательно верить. Фантаст – это прогнозер, который прикидывается пророком, но не «взаправду», а ровно в той мере, в которой фокусник прикидывается волшебником. Когда знакомые образы, десятки и сотни раз обещанные «пророками» на страницах книг, все никак не реализуютеся – начинается профанация. Книги читают для «душевной утехи», но не для «заботы о своей душе». Справедливо и обратное – гутенбергский пророк, чтобы привлечь к себе внимание, должен обладать бойким пером, уметь рассказывать истории. Он постепенно превращает сказку о будущем в серьезное дело. Фантаст перестает лишь развлекать и заставляет думать.

«Романы доблести» оказались предзакатной мечтой всемирной испанской монархии, и читали их ровно до тех пор, пока можно было не замечать прорех на собственных плащах. Потом восхищение сменилось насмешкой. Дон Кихот стал образцовой пародией на уходящее кастильское рыцарство. Рассмотрев в будущем множество подробностей идеального устройства монархии, он решил отправиться по Испании, чтобы заложить своими подвигами начало новой державы и заодно населить ее своими потомками, которые увидят торжество христолюбивого дела. Увы. Рыцарь печального образа терпел поражения абсолютно во всех своих замыслах, и только абсолютная честность вкупе с почтением перед женским полом спасала Дон Кихоту жизнь.

Закат фантрыцарского романа в Испании совпадает с началом важнейшей трансформации визионерства. Началось «сползание» изобретений в прошлое – замкнулась петля обратной связи в изобретательстве.

Как это выглядит?

Если потомок визионера занимался бы ремеслом и в его руках часто мелькали новые винты, рубанки, откосы – предок непременно рассмотрел новый инструментарий во всех подробностях. Можно «изобрести не выдумывая», однако же при этом очевидность изобретения – важнейший показатель. Если принцип действия можно понять с первого взгляда (чего ради потомку часами рассматривать внутреннее устройство хронометра?), безо всякой абстрактной формулы (химики смешивают вещества – но ведь на растворах редко пишут конкретные обозначения?), то усовершенствования не заставляют себя ждать. Потомки, у которых заимствованы эти находки, будут опираться на информацию предков – и пойдут чуть дальше в собственных изобретениях. Которые тоже будут подсмотрены предками. Возникает положительная обратная связь – изобретения совершенствуются до локального максимума возможностей (см. Визионерская технопарадигма).

Тарталья изобрел подзорную трубу и всем прямо говорил, что рассмотрел ее в руках внука. Астролябия появилась в 1620-х – ее конструкция была описана в анонимном трактате, автор указывал, что не смеет ставить свое имя вместо имени потомка. Но вот часы с маятником удалось создать лишь Галилею, хотя их описания к тому времени были широко известны – он вывел формулу движения маятника и представил экземпляр в 1600-м.

Оттого явилась возможность, не влезая в политику, не рассуждая о прерывании династий или чудовищных крестьянских восстаниях, претендовать на звания пророка. Традиция технопророчества начала формулироваться в обновленной Кольбером Академии, а своего окончательно расцвета достигает в ранних вещах Вольтера («Кандит-паровик»). Основанное последним «Энциклопедическое общество» стало подлинным проводником идей промышленной революции и четко сформулировало тот масонско-технократический идеал новой Франции, который явился после Революции. Эта традиция прошла красной нитью через всю великую французскую литературу. Английская традиция не отставала: Даниэль Дефо дал нам образ престарелого Робинзона Крузо – человека, который, пройдя невиданное испытание одиночеством на острове и лишь в собственном мастерстве находя утешение, вдруг понял, что мир вокруг – как тот самый остров. Торговля и организация людей – ничем не отличаются от постройки шалашей и приручения коз. Потому, опираясь на поздно проклюнувшееся визионерство, с невиданной для старика энергией он взялся за организацию своего торгового дома, постройку судов, отладку сети факторий.

И первым, кто высмеял такое жизнеустройство, был Свифт. В «Третьем путешествии Гулливера» он описывал страну «гунтигряпсов», существ куда щедрее, чем люди, наделенных визионерским даром. Когда-то они жили счастливо, могли прятаться от наступающих ураганов, угадывали пути косяков рыбы в море и даже спокойно встречали собственную смерть. Но один европеец завез на остров деньги, обучил их азам торговли и биржевого дела. В результате львиная доля гунтигряпсов совершенно перестала работать – они как бешеные угадывают котировки круглых и овальных раковин на своей бирже, пытаются жить на разнице курсов. Остров впал в жуткое запустение и нищету. Остановилась даже намывка золотого песка, на бирже его заменили кусочками бересты с цифрами…

Но подлинной тенью прогресса были видения ужасов Смуты. Всегда находились люди, которые страшились революции.

Наиболее известный пророк-охранитель «старого режима» – маркиз де Сад. Ветеран Шестилетней войны, он во всех подробностях рассмотрел ту кровавую революционную мясорубку, в которой обречено было сгинуть его потомство, и загорелся идеей не допустить бойни. Проблема была в том, что царедворцы в гробу видали перемены, и даже «энциклопедисты» не могли расшевелить их своими рациональными и продуманными фантасмагориями – «после меня хоть потоп». Де Сад зашел с другой стороны: стал «бить на жалость» и попросту пугать. Его описание четвертования юного Людовика XVII на гильотине (само слово подслушано в будущем, происхождение не ясно), видения Парижа, осажденного англо-немецкими войсками и страдающего от голода («Жюстина, пожирающая своих детей»), сладострастное составление проскрипционных списков каким-то провинциальным адвокатом …беспьером – напугало очень многих. Популярностью его труды соперничали с трудами Вольтера. В итоге было составлено тайное общество, которое охотилось за некоторыми младенцами и заодно поставляло маркизу девушек для «беспрерывного умножения потомства».

То, что маркиз изменил историю, не вызывает сомнения. Широчайшая кампания, вдохновленная несколькими книгами, закончилась убийством некоего мальчишки – Жана Виктора Моро. Фамилия «Моро» к тому времени была известна минимум четырем визионерам, и английский кабинет даже выделил тысячу двести фунтов на «воспитание будущего союзника Англии, буде таковой сыщется». Провинциальный адвокат де Робеспьер был убит на первом самочинном заседании Генеральных штатов – хотя странно видеть в этом тщедушном заике будущего диктатора. Другое дело, что лучше бы не вмешивались. Друг народа Марат и скромный артиллерист Бонапарт (император с 1803 года) учинили во Франции такой кавардак и настолько основательно перепахали Европу, что никому мало не показалось. Париж не умирал с голоду, но французы сотнями тысяч гибли в соседних странах.

Из попыток напугать общество пришествием очередного монстра в человеческом обличье и его жуткими злодеяниями родилась традиция «романов-ужасов». Если вы очередной раз перечитаете «Ребенка Розмари» (матушку Виктора Моро звали именно так), или «Молодого Франкенштейна», или «Тома Марволо Реддла» – можете быть уверенными, что корни идут оттуда. Мрачные интерьеры, попытка противостоять судьбе, сомнительные злодейства – и тьма, которая скрывает все.

Но чем же тогда цивилизованные европейцы лучше африканских дикарей? Ведь традиция романа-воспитания возникла даже раньше – «Крошка Фриц», попытка сделать благонамеренного человека из будущего Фридриха II – и все равно скатились к убийствам?

История предупреждает о том, что она переменчива, но ее все равно не слушают. Ведь знатным людям куда проще пойти на любую гнусность – задушить младенца в колыбели, сжечь город – чем отказаться от привычных и доступных привилегий. Любой системный кризис требует принципиально нового мышления, совершенно оригинальных действий. И визионеры тут ничем не лучше всех остальных людей – им хочется сохранить привычный образ жизни. Де Саду, чтобы предотвратить революцию, требовалось не вычислять имена будущих возмутителей спокойствия, а создать механизм, который бы обеспечил пребывание энергичных людей в кресле первого министра. Для этого нужна была самая малость: расставание с образом эпатажного, шокирующего светского льва – и каждодневная политическая работа. Но маркизу до смерти хотелось развлекаться…

Вторым главнейшим течением в фантастике – имевшим куда больше оснований на статус «пророческого» – стали комиксы.

Гравюра на меди, печатный станок, тысячный тираж эстампа – и вот платье, фасон которого войдет в моду через десять лет, уже сейчас рассмотрено в лучшем виде. Будет ли готово общество принять послезавтрашнюю моду – отдельный вопрос. Но ведь в будущем интересна не только мода?

Образы еще не созданных зданий – самое раннее, что приходит в голову граверам. Гравюры Жана Кало, на которых показан Версаль за шесть десятилетий до его постройки, неизменно вдохновляли современников.

Вот с техникой – сложнее. Можно ведь, не разобравшись в принципах ее устройства, показать картинки использования новых изобретений. И сила образов будет никак не меньшей, чем у черных букв на белой бумаге.

Видел ли Босх в грядущем те самые механизмы, которые изобразил на картинах? Загадка. Но воздушные шары рассмотрели уже в начале XVIII века и смогли довольно удачно воспроизвести к 1750-му. Пароходы начали строить в Англии и во Франции практически одновременно – паровая машина уже была, а видения подталкивали к «морскому» использованию. Автомобили, неоднократно виденные в грядущем, пытались соорудить уже с 1820-х, но изобретатели лишь разорялись или пускали на ветер казенные субсидии. Не выходило заглянуть под капот. Также не получалось с дирижаблями – паровые двигатели бесполезны для воздухоплавания.

Но визионеры, сочиняющие комиксы, могут стать пророками не только благодаря отдельным шестеренкам или «дивному металлу, коий мягок, но рже не подвластен». Общий вид будущего, «дух эпохи», куда проще передать в книге с сотней картинок, чем в подробнейшем рассуждении. Главное – сложить сотни деталей в целостную картину.

В истории остался разговор двух старых соперников на поприще литературы – Пушкина и Булгарина. Буквально за месяц до своей злосчастной дуэли, до «непереживаемых» сорока лет, Пушкин выпустил «Историю Петра I» – фундаментальный труд, который определил восприятие русской истории ничуть не меньше, чем работы Карамзина. На приеме в особняке Кукольника обсуждали именно ее. В ответ на едкую реплику Пушкина «Скоро ли мы еще почитаем о похождениях Митрофанушки на Луне?», Булгарин нашелся почти мгновенно – «Я вам лучше покажу». Он достал объемистый фолиант, состоящий из одних набросков и озаглавленный крайне скупо – «Мировая война».

По сию пору остается неизвестным, купил ли Булгарин у кого-то из визионеров эти наброски или сам сподобился, но его видения стали истинными пророчествами и определили представления о будущем на следующую сотню лет. Бывший офицер армии Наполеона смог убедить императора Константина І, что будущие войны будут именно такими.

Самолеты, броневики, колючая проволока, отравляющие газы, танки, самоходные орудия, мотоциклы, лошадиные противогазы, пулеметы, снайперские винтовки, противошрапнельные блиндажи, минометы, кислородные маски. Самоочевидность множества изобретений, когда лишь картинка уже показывала, что новое изделие многополезно и жизненно необходимо, была уникальной.

В результате следующие десятилетия стали одной большой попыткой воспроизвести стандарт «мировой войны» (то есть воевать так хорошо и серьезно, как это делают во всех первоклассных державах) и при том сохранить общество от потенциальной смуты. Получалось лучше, чем с пароходами при Трафальгаре, где легкий шторм чуть не пустил на дно «железные армады» обеих сторон, но весьма противоречиво. К примеру, потомки к началу мировой войны начисто забудут ракетное вооружение, а ведь у старых добрых пороховых ракет столько преимуществ?

Извечный вопрос множества историков-любителей – отчего прогресс не разгоняется быстрее, чем сейчас? Отчего самолеты появились едва ли полторы сотни лет назад, а до того все попытки смастерить винтокрылые машины привели максимум к появлению дельтапланов? Визионеров становится больше с каждым поколением – отчего не получается жить за счет завтрашнего дня?

Даже если знать, что изобретать, и даже если удастся все довести до ума – немыслимо тяжело разогнать машину государства и обустроить инфраструктуру под новые механизмы. В фантастике есть очень старая традиция скепсиса. Она берет начало чуть ли не от шута Миллионе – человека под маской, что на венецианском карнавале начал высмеивать рассказы Марко Поло о неисчислимых богатствах Востока. И в каждую эпоху фантастики рождаются не только свои охранители державы, но свои ревнители традиций общества. Возникают свои трагические маски. У Шекспира это Харриот из «Банкрота» – вкладывающий свои капиталы во множество изобретений и каждый раз прогорающий новым способом. У Радищева в «Путешествиях по Тульской губернии» это помещик-живодер, думающий скрестить крепостных со свиньями и тем преумножить число «своих» душ.

Величайшим скептиком – преодолевшим свой скептицизм и ясно указавшим его пределы – стал Пушкин. Он детально показал, чего мог, а чего не мог достигнуть Петр I своими указами, «писанными то кнутом, то пером». Тройку лошадей можно погнать быстрее, но как заставить ее взлететь?

Но как бы ни красноречив и убедителен был Александр Сергеевич, фантастика Российской империи той поры – это, прежде всего, «чернышевские повести» (по имени наиболее известного автора) – бесконечные попытки придумать, как жить новому горожанину, о чем мечтать и чьих приказов слушаться. Это верноподданническая литература, технократизм которой постепенно приобретал окрас умеренного реформаторства. Лучшие ее примеры – совсем не многотомники Писемского, в которых он рассказывает, как все хорошо бы повернулось в наших губерниях, стань начальство хоть немного бороться с коррупцией и проведи к очередному Царевококшайску железную дорогу. И не мелодраматические, почти слезливые истории спасения чахнущих детишек недавно изобретенным лекарством. Нет. Описание одного дня из жизни пожилого приказчика, которому недавно провели телефон, но который еще не доверяет странной машинке, а все дела хотел бы вести на старый манер – лично ударять по рукам, выпивать при случае рюмочку. Однако же силы уже не те. Ехать через весь город по стылой слякоти – никакого здоровья не напасешься. И вот он отчаянно старается сообразить – что можно и чего нельзя говорить в трубку, как себя вести с незнакомыми собеседниками, подниматься ли со стула, когда ведешь разговор с Евграфом Павловичем…

Но чем ближе подступает очередной кризис, тем гуще становится его тень. И ужас в том, что перед наступающим «завтра» люди как бы теряют свое старое единство, которое разлагается на группировки и партии, будто дневной свет в призме. Тут можно говорить о естественном отборе социальных структур, о поведенческих фильтрах или повторять иные заумные слова, но если очередной священник во сне видит, как его внук пропагандирует царство машин и пишет про какого-то Ихтиандра, – не будет покоя этому священнику. Он попытается что-то сделать, бороться с нечистью, и хорошо, если не пойдет путем Ирода.

Собственно, когда будущая мировая война первый раз явилась в реальности – в окопах Севастополя и развалинах Кронштадта, в зеленых облаках ядовитого хлора, которые щедро выпускали обе стороны, в неумелых еще попытках повсюду использовать пулеметы-митральезы, – стало ясно, что грядет бойня, страшнее которой мир не видывал.

Каждая партия и страта начинает искать свой путь к спасению…

У властей предержащих – это попытки противостоять стихиям. Упорнейшие, почти фанатические попытки выйти из тупика, но лишь самым безопасным путем. Александр Константинович с его освобождением крестьян выдал нужду за добродетель. Убеждение в том, что скоро неволя кончится, было настолько распространено среди крестьян (в толще народной всегда сыщутся визионеры, см. старчество), что промедление было смерти подобно. Одновременно любая статистика давала ответ, что при тогдашних темпах освобождения крестьянства львиная их доля все равно освободится через два десятилетия максимум. Так что «Сон» усатого поэта-малоросса: «Дают нам волю ту погану, землицы ж вовсе не дают», – оказался вполне визионерским.

Только вот чем дальше, тем сложнее отыскивать сравнительно безопасные пути, одновременно сохраняя овец и кормя волков. Рано или поздно – через меры воспитательного характера или просто ссылки потенциальных бунтовщиков – правители скатываются к убийству «не успевших раскрутиться» политиков. «Кошка на раскаленной крыше» Э. Колосникова – описание постепенно сужающегося «окна возможностей», когда решения принимает уже даже не самодержец или премьер-министр, а некий круг чиновников, объединенных скорее столом, за которым они играют в преферанс. Иногда государь присоединяется к этой партии, иногда нет. И объем власти, сосредоточенный за этим столом, понемногу сокращается – они не могут изменять налоги, вынуждены организовывать убийства.

Если тактика бесконечных оттяжек не помогает – а она не помогает, – наступает момент разрыва с реальностью, когда на смену сколько-нибудь настоящим визионерам или рассудительным прогнозерам приходят откровенные жулики и гипнотизеры. О них знают, их ждут, но нет сил им сопротивляться. Собственно, отождествление Распутина и Дракулы – не просто фантазия подвыпившего чиновника Благовещенского, накропавшего повестушку-другую (не прошли цензуру), но развитие мощнейшей традиции «любви к смерти», которой были пропитаны почти все слои столичного общества.

Однако справедливо и обратное явление: если вокруг кризис, сплошная безнадега и твердокаменное уныние, то весть о человеке грядущего, уверенность, что именно этот политик есть тот самый пророк, который не просто видел светлое будущее, но и знает туда дорогу, – сплачивает вокруг него людей. Из ниоткуда появляются сторонники и всякого рода попутчики. Дорабатывается политическая программа, жертвуются деньги, «раскачиваются» на террор студенты и прочие разночинцы. И вот человек, которого полгода назад можно было арестовать безо всяких усилий, просто передав записку в полицейский участок, вдруг располагает существенной политической и просто военной поддержкой.

Где-то с середины 1890-х годов в России началась увлекательнейшая, но притом страшная литературная игра – революционная фантастика. Несколько десятков человек, многие из которых были подготовлены охранкой, только и делали, что расписывали именно себя в качестве грядущего вождя революции, лидера мирового пролетариата, главного тектолога, защитника сирых и председателя рабочих кружков. Чтобы «сорвать куш» и стать пророком, требовалось выиграть сразу на трех досках: подгадать с возмущением общества, которое ведь не каждый день готово учинять революцию, уйти от убийц очередной «охранительной» структуры и, наконец, разобраться с друзьями по партии. Каждый из настоящих кандидатов в лидеры революции понимал, что он далеко не первый на этом месте – а скорее десятый. Предыдущих вождей задушили еще в колыбелях. Отсюда бесконечные псевдонимы, под которыми они жили до старости, и даже на могилах не писали «детских» имен. Но и жалости никакой к чужим жизням у революционеров не наблюдалось, часто они мстили за братьев.

В таком нервическом окружении парадоксальным образом даже провокаторы откапывали в себе творцов. Утопические романы «Как нам обустроить Россию в царствие небесное» Г. А. Гапона и «Копеечное дело» С. В. Зубатова вышли стотысячными тиражами, привлекли к себе всеобщее внимание. И если Зубатов старался держаться в тени, никогда не объявлял себя пророком, то Гапон как страстный оратор, умело манипулировавший толпой, уже видел себя новым Сергием Радонежским. Вся провокаторская интрига не могла не кончиться очень плохо, и кровавая баня первой революции, в которой сгинули оба, – тому подтверждение.

С другой стороны баррикады шла «гонка на кладбище».

Бронштейн-Костыльский – известен под прозвищами «командарм», «лев несионский». Его наиболее прославленное сочинение – «Мемуары правителя Красной России». Несомненный лидер национальных движений, скорее всего сам обладал серьезными визионерскими способностями, но в реальной подпольной деятельности они не помогли. Убит белосотенцами.

Чернов-Метелкин. «Житница мира» – пасторальная утопия, образец будущих «экологических» романов о разумной биосфере. Лидер социалистов-революционеров. Выпал из окна при невыясненных обстоятельствах.

Савинков-Ропшин – гений террора, реальный претендент на диктаторские полномочия. Романы «Конь бледный» и «Гидра контрреволюции» дают ему тот самый глоток славы, который должен отличать политика от обычного террориста. Однако же он – редкий пример раскаявшегося революционера. Начиная с восьмого года постепенно отходит от террористической деятельности, к моменту гражданской войны – это уже консерватор. Расстрелян.

Ульянов-Ленин – признанный лидер радикальных революционных партий с четвертого по двенадцатый год. Вокруг него выбило почти всю семью – родители, братья, три сестры. Прославился книгами «Дистопическое развитие капитализма в России», «Кто такие буржуй-вампиры и как они пьют кровь трудового народа», «Детская болезнь левизны в мировой революции». Сильный полемист, одаренный писатель, потенциальный пророк. Убит снайперским выстрелом в Цюрихе.

Богданов-Малиновский известен под прозвищем «Марсианин». Утопические романы «Красная звезда» и «Инженер Стэн» сделали ему имя, он считался преемником Ульянова. Тектология сменила диалектику в качестве основы марксизма, образы ядерных реакторов стали основой «мечты для инженеров». Но столь же крупным авторитетом Богданов не обладал. К моменту начала мировой войны – революционное движение расколото.

В европейской литературе и политике шли внешне иные, но внутренне чрезвычайно схожие процессы.

Французская фантастика предвоенных лет – это медленное очерствение душ. Известна литературная гонка между Жюлем Верном и Альбером Робида. Оба хорошо владели кистью и были отменными стилистами. Оба в своих романах детализировали технику ближайших десятилетий, аккумулируя образы и перспективные идеи, которые появлялись в богемно-визионерских кругах и в научных сообществах.

Только если Жюль Верн изображал торжество человеческого духа, триумфы изобретательности, находчивости, будущее царство гуманизма, который позволит человеку достичь невиданного могущества, то Альбер Робида показывал, на что это могущество будет употреблено. Предвидений у него было множество, и главное из них – он блестяще раскрыл порядок потерь в сражениях будущей войны.

Сотни тысяч людей.

Жизнерадостного и обходительного шутника, его прозвали «вороном Фландрии». Чем ближе к войне, тем большую популярность приобретали его «графические романы».

Разве не было попыток «отвернуть»?

Были.

В который раз запустили большие государственные программы по поиску визионеров и составлению «карт будущего». Потенциальные критические точки – те самые мгновения, когда бабочка Лоренца машет крыльями судьбы, – отслеживались достаточно неплохо. «Охранка», «Интеллиджен сервис», «Второе отделение Генерального штаба» – превратились в своего рода пожарные команды, которые были готовы тушить свечки на пороховом складе.

Дело в том, что прогнозеры достаточно уверенно просчитали модель будущего экономического мегакризиса, по результатам которого основные государства, составлявшие опору цивилизации в начале ХХ века, оказывались банкротами. Все понимали, что нельзя бесконечно консервировать мир. Но также не было желания радикально его менять.

Будущее становится по-настоящему неуправляемым, когда мы не знаем ведущей туда дороги. И пытаемся перепрыгнуть открывшуюся пропасть, вместо того чтобы строить мост. Кризис, возникший перед Первой мировой, требовал для своего решения воистину революционных преобразований, и слишком многие, боясь таких масштабов, отказывались от рационального мышления – ударялись в мистику, жаждали чудес.

По сию пору в литературе очень большой популярностью пользуется идея остановки мировой войны. Создана целая галерея выдающихся личностей, которые могли бы «отвернуть». Сейчас наиболее известен образ сыщика Моторина, явленный бойким пером А. Бакунина. Прозорливый детектив, опытный боец, элегантный франт с седыми висками – он мог, несомненно, мог бы остановить трагическое отравление Франца-Иосифа и его августейшей семьи осенью шестнадцатого года. Ему помешали нефтяные магнаты, причем не по злобе или коварному замыслу, а просто по собственной глупости.

Но если говорить о чувствах реальных агентов тех лет, то лучшие описания можно найти в мемуарах Сиднея Рейли «На роликах» – очень большая усталость и понимание собственной ненужности. То есть каждому конкретному «охраняемому лицу» собственная жизнь была весьма дорога. А вот соседей они видели в гробу…

«Войны никто не хотел. Война была неизбежна».

Но, хуже того, будущее открывало взорам еще более страшную картину – за первой бойней мирового масштаба, с перерывом меньше чем в двадцать лет, уже виделась вторая. Как бороться с ее приближением – вообще не представляли.

Отсюда и возникает традиция «посткатастрофического» романа, исходной точкой которого есть исчезновение почти всего человечества, – и вот несколько десятков людей, бродя по сгоревшим, или отравленным, или наполовину засыпанным песком городам, пытаются как-то организоваться, начать жизнь заново. Г. Уэллс в «Машине времени» описал героический подвиг одиночки-изобретателя, который пытается перевезти как можно больше людей через несколько огненных десятилетий, с тем чтобы на освободившейся планете, покрытой молодым лесом, они бы начали новый виток цивилизации.

Воскресает классический плутовской роман, который еще в девятнадцатом веке, казалось бы, навсегда был побежден авантюрным. Это подробные, временами смешные, но и страшные инструкции – как вести себя обывателю в случае смены власти, как прикидываться «национал-либералом» или «хортистом современной ориентации». Но тут часто авторам изменяло как чувство юмора, так и меры. «Бравый депутат Швейк», продолжение «Похождений солдата Швейка» – абсолютный рекордсмен, когда больше двадцати авторов написали свои книги под одинаковым названием. Одно время даже говорили о традиции «швейкианы», которая складывается в чешской литературе, но реальность оказалась как страшнее, так и фантасмагоричнее любых «роботов-цензоров».

С самого начала войны было ясно, что ее затягивание принесет крах. Потому в первые же месяцы на поля сражений оказалось выведено все, что могло стрелять, и мобилизованы практически все, кто умел нажимать на спусковой крючок. Боевые действия очень быстро достигли невиданного ожесточения.

Но визионеры-шпионы, которые каждую ночь должны были докладывать об изменении будущего рисунка битв, оказались в положении читателей газеты «Ведомости», по переписке играющих с чемпионом мира: усредненный ответ множества шахматистов всегда предсказуем. Любая громкая и неожиданная победа завтра станет достоянием прессы, а через десять лет займет свое место в учебниках. Пришлось «секретить» каждую мелочь. Как результат – все штабы и министерства окутал «туман войны», настолько плотный, что черт мог ногу сломить в дезинформационных статьях, которые писались заранее, и в учебниках истории, черновики которых должны были радикально запутать дело, при том, что каждый из героев очередной битвы требовал своего реального награждения.

Потому при всех мероприятиях по дезинформации и контрдезинформации армия была обречена осуществлять операции, которым она лучше всего научилась в предвоенное время. Офицеры ориентировались не на шифровки из штабов, а на здравый смысл и угрозу трибунала. Визионеры просто не смогли передать ощущения от того страшного тупика, в который угодил буквально каждый солдат. В окопах оказалось бесполезно не просто знание будущего, но и львиная доля размышлений как таковых. Ремарк в романе «На Западном фронте без перемен» рисует типичную картину тех дней: тотальный обман в напечатанных словах, чудом сохранившаяся дисциплина и последние крохи надежды, как остатки сухаря в кармане.

Что до хитрых планов, то они могли осуществляться лишь в пределах, очерченных гарантированным соблюдением тайны. А государство оказалось почти не способно делать что-то безо всяких бланков, финансирования, инструкций. Если деньги просто расшвыривались, то под дождем «халявного финансирования» как грибы вырастали проекты типа «туфта». Любая экспертиза – уже требовала отчетов и архивов. Получалось, что с собой в могилу тайну могли унести разве что дружные, небольшие компании.

Это предопределило рисунок войны – когда на фронтах громадные массы людей тупо умирали, сами не понимая, за какие холмики. А большое количество диверсионных групп стремилось осуществить им одним понятные акции, порой с самыми неожиданными результатами. Взрывать мосты, плотины, заводы и крейсера оказалось не слишком эффективно. Удары были перенесены на управленческие структуры и наиболее значимых личностей в государствах противника.

Два года жуткой бойни, в результате которой всевозможные штабы, конструкторские бюро, лаборатории фирм и просто диспетчерские оказались буквально обезлюжены. А. Измайлов в романе «Следующий» блестяще спрогнозировал эту перспективу – тотальную охоту на знаменитостей-«фазанов», которая не прекратится и в мирное время. Он же сформулировал относительно вменяемые инструкции по борьбе с подобным злом. Обычаи псевдонимов, детских имен, разнообразных официальных масок, ношения париков и накладных бород, вообще некая карнавальность, что и до того была присуща повседневной жизни аристократии и, отчасти, состоятельным прослойкам буржуазии, обернулась предохранительной маской, которую требовалось носить в служебное время, и образом «Старшего брата», который следит за всеми.

Война стала великим анонимайзером власти.

Но военные действия не закончились с капитуляцией Нордического союза – выжженная Европа быстро взялась за революцию. В Российской империи монархия обвалилась на следующий день после заключения мира. По-старому страной было управлять уже некому. А Вторую мировую тоже ведь все ждали. Передел мира не завершился.

В результате – множество народов (от Лиссабона до Владивостока) попыталось быстро выдвинуть из своих рядов подходящих людей и нащупать устойчивые формы правления. Прежние социальные конструкты оказались разобраны буквально до основанья. А затем начали собираться новые.

Один из самых оригинальных моментов тех войн – противостояние стихийного визионера Махно, фантаста Винниченко, который успешно прикидывался пророком («Солнечная машина»), и товарища Артема, который пользовался пророчествами марксистов как основной инструкцией к действиям. Собственно, Винниченко опирался на одно-единственное видение – большое количество портретов Шевченко, которые должны были присутствовать в школах Малороссии-Украины буквально через десять лет. Махно разобрался с тактикой маневренной партизанской войны и на поле боя практически всегда был сильнее. Артем же методично занимался кадровой политикой и сколачивал армию. Кутерьма продолжалась полтора года, пока рабочие дружины не освоили быстрые переброски резервов по железной дороге и не наладили снабжение удаленных гарнизонов. В который раз подтвердилась старая истина – лишь то грядущее истинно, которые ты построил своими руками.

Естественно, полная секретность власти невозможна. Нельзя круглые сутки жить с «предохранилищем» на голове. Людей и в семью тянет, и в свет выйти хочется. Подчиненные тоже время от времени должны видеть начальника, а уж о политике и говорить нечего. И если на Востоке продолжилась линия изолированного бытия султанских дворцов, то урбанизированное общество Запада пошло привычным курсом шизофрении. Жизнь человека как бы распадалась на составные части. Важнейшее время суток – работа или семья, каждый выбирал сам – проводилось «со своим лицом», без маски. А в остальное время политик жил второй жизнью.

Образ раздробленного личного бытия, в котором человек то хозяин полумира, то сапожник в кремлевской обувной лавке – образ все-таки фантастический, но притягательный, – был впервые использован Сартром в пьесе «Ад – это другие». Пьеса достаточно претенциозна и политизирована, но в ней впервые появляется заимствованный из индуизма термин «аватар», который позднее, уже для постмодернистов, стал образом власти. Аватар – это маска, достигшая настолько большой самостоятельности, что ни смена носителя, ни даже его отсутствие не изменит ее поведения. Увы, образ аватара оказался изрядно затаскан и опошлен. Здесь в который раз проявилась самоуверенность богемы – множеству людей показалось, что «сапог», который они целуют, живет абсолютно самостоятельной жизнью. Потому сюжеты львиной доли низкопробных антиутопий 20–60-х годов построены вокруг записной книжки умершего тирана, или его мундира, или трубки, или инвалидной коляски – которыми пытаются овладеть едва ли не как фетишами. Это тем более неприятно, что в первые послевоенные годы Герман Гессе как талантливый прогнозер-фантаст очертил границы власти аватара. «Игра в куклу», роман, в котором описана страна Касталия, управляемая игрой. Это одна бесконечно большая партия, что включает в себя все закономерности культуры – трансформацию английских сонетов, изменение профиля бирманских храмов, совершенствование чеканки серебряных монет и даже длину женских юбок. Орден Игроков высчитывает новые ходы и на их основе издает законы, правит кодексы, пишет всевозможные инструкции. Прослеживается жизнь одного из великих Магистров, который с юности верил в беспрестанность игрового механизма. Но с течением времени он понял, что вся независимость и показная бедность ордена – бессмысленна. В скрытой, снятой форме игра воспроизводила не столько «дух эпохи» или «требования времени», но волю отдельных властных группировок. Здесь не было заговора или тайной организации, отсутствовали зашифрованные сообщения и шантаж. Только вот одеть половину молодежи Касталии в джинсы и тем обеспечить прохождение нового закона было проще, чем ругаться с депутатами в традиционном парламенте.

Но аватар двадцатого века не мог быть таким же камерным, как восточные маски деспотов, и символическим, как персонаж в театре кабуки. Уже во время войны власть ощутила все возможности нового инструмента воздействия на умы.

Радио.

Голос политических лидеров оказался как бы отделен от их внешности и судьбы. По голосу пожилого человека невозможно узнать младенца. Лица не видно вообще. Однако сохраняется возможность управлять и даже не очень бояться подмены себя двойником. Не так просто надеть чужую маску и ударно прочесть шестичасовую речь – довести слушателей до катарсиса, но так, чтобы их перед тем не затошнило. Сделайте это, и ваше прошлое – неважно. В настоящем вы отдаете приказы. И пока вы поддерживаете собственный карнавал – смерть будто не властна над вами.

Здесь надо признать, что гутенбергские пророки стали сдавать свои позиции. Тексты, конструирующие новый мир, и даже иллюстрации к этим текстам – на фоне радио и кино перестали быть самыми сильными самосбывающимися прогнозами.

Значение фантастов, однако, еще оставалось велико. Можно сказать, что технологическое визионерство снова стало важнейшим из аспектов предвидения. И фантастика межвоенных лет – это попытки не просто угадать облик новых систем вооружений, но еще определить их практическую применимость. А. Толстой в послесловии «Лазера инженера Гарина» подробно описал, в каких случаях оружейное применение луча смерти необходимо, в каких возможно, а в каких – именно что фантастично. А. Беляев, к сожалению, исчерпался как литератор, пытаясь стать конструктором «из будущего»: его поздние книги состоят из чертежей, экономических расчетов и оценок свойств новых материалов. Но фантаст не должен сам сидеть за кульманом, если только его не посадили в шарашку, его задача – вдохновлять инженеров. Это не всегда понимали. Даже такой захватывающий сюжет, как освоение нефти Ямала и Таймыра – с романтикой первопроходчества, всем порывом юности, – был показан между графиками поставок бензина и обсуждением планов установки очередной ректификационной колонны (Г. Адамов «Покорители недр»).

Но приближавшаяся война своей тотальностью портила фантастику. Визионеры должны были работать в КБ или ограничиваться чисто детскими текстами. Ян Ларри и Лев Термен – лишь самые известные имена литераторов, которые попали под маховик «привинчивания».

Обратный путь проделал молодой Р. Хайнлайн. Начав, как многие визионеры-самовыдвиженцы, в шарашке концерна «Дженерал Моторс», посылая в редакции рассказы со множеством опечаток, да еще на самой дешевой бумаге, он достаточно быстро понял, что единственный способ привлечь читателя – писать про людей. И вот сюжеты его произведений становятся все более фантастичными, герои все дальше забираются в будущее и путешествуют буквально по всей галактике. Читатели же постепенно начинают запоминать не прогнозы использования атомной бомбы, но имена персонажей.

Точные даты начала боевых действий Второй мировой «плыли» от видения к видению – как и положено изменяемому будущему. Отрывки из записей в журналах боевых действий, памятники, разрушенные города, парады – все это видели в грядущем. Общество истерило куда больше, но реальное сопротивление мобилизации оказалось куда меньше, чем в годы Первой мировой.

Возможно, потому, что многие народы заранее решили, что драться не будут. Они ведь уцелеют при любом раскладе? Ну так плевать на государство. Кто хочет отдавать жизнь за королеву Бельгии?

О той войне пишут много, но в прошедшем времени. Мемуары, исторические исследования: интерес не утихает, как и ко всякому эпическому событию. Несмотря на весь свой накал, на всю бешеную подготовку государств, армий и даже отдельных этносов (см. Цыганский исход), традиция литературного предвидения Отечественной войны не сформировалась. Возник другой жанр – «докладная записка». Это были тексты, рассчитанные на узкий круг читателей и оформленные в виде сочетания предельно субъективных, чуть ли не поэтических зарисовок, совмещенных с сухими аналитическими выкладками. Метафора будущего, которую должен был понять чуть ли не единственный человек, и математическая модель этой метафоры. В печати «докладные записки» появляются уже в 1990-е, и, честно говоря, еще не опубликован тот текст, который бы мог претендовать на литературное осмысление этого феномена.

После войны, когда достаточно быстро стало ясно – новых затяжных битв и фронтов от моря до моря не предвидится, в политике началась либерализация. «Аватар» превращался в должность, которая требовала все меньше самоотверженности.

А в 50–60-х начался кризис именно пророческой фантастики. Нет, с литературной точки зрения все обстояло как нельзя лучше. Книги Азимова, Гаррисона, Саймака прославили новых авторов. Но в книгах намечается явный отход от прогнозерства. Фантастические допущения все меньше связаны с ближайшим (или просто достижимым) будущим. Любое мыслимое изобретение или событие, пусть и самое невероятное, вроде контакта с пришельцами, позволяет авторам выстроить собственный мир, который с каждым новым успехом все меньше связан с реальным. Это все чрезвычайно занимательно, остроумно и даже философски обоснованно. Но фактически неосуществимо. Одна из таких вещей – прославленных и неоднократно экранизированных – «Берег динозавров» К. Лоумера. Путешествия во времени пронизывают всю ткань цивилизации, приводят ко все более тяжелым последствиям, нарастанию парадоксов, и в итоге людям оказывается проще навсегда закрыть такую возможность.

Пожалуй, единственный раз после войны визионеры смогли реально воздействовать на историю: в момент Карибского кризиса несколько сотен людей по всему миру ощутили «мерцание» будущего. Оно то существовало, то вообще отсутствовало. Все эти люди понимали, что бесполезно уговаривать политиков или что-либо советовать им. Меньше чем за сутки были убиты министр обороны, два маршала авиации, уничтожен коммуникационный центр стратегических ядерных сил, и еще Патрику Джеймсону буквально десятка сантиметров не хватило, чтобы положить пулю в висок президента США. Этому моменту покушения на еще анонимную, но уже не монолитную власть посвящен роман С. Лема «Эдем», но куда шире сюжет использован в сюжетах о супергероях, в частности, на нем построена серия комиксов «Хранители».

Казалось бы, тут-то и должно начинаться повествование о современной фантастике? Но парадокс и трагедия в том, что союз литературы, прогнозерства и визионерства – ныне почти мертв.

Фэнтези (не важно, с лазером или с файерболом) царствует в фантастике и раз за разом рассказывает читателю удивительные истории, которые уносят скучающего горожанина в иные миры. Необычайно повысились требования к литературным качествам текстов, рассказы «про трактора» остаются в компьютерах графоманов.

А прогнозерство все больше отделяется от литературы. Идет тот же процесс, что в позднем Возрождении отделил художников от инженеров. Метод вытесняет интуицию, расчет поглощает аллегорию. Художественная подложка для идеи уже совершенно не обязательна и даже мешает. Будущее теперь создается куда более многочисленными коллективами, чем творческий дуэт братьев Стругацких или объединение авторов «Пентакля». И собственно осмысление визионерства становится скорее умением написать хорошее эссе, чем вдохновить массы на подвиги. Пример чему – работы Т. Кана о теории игры или книга С. Переслегина «Самоучитель игры в го на мировой шахматной доске». Там не раскрываются образы персонажей, отсутствует лирика и батальные сцены. Все поглощено бесконечными мысленными экспериментами – да и работает Переслегин уже в коллективе, каждые несколько недель проводя аналитико-штабные игры.

Но общество равнодушно к аналитическим выкладкам. Разве не предсказывал тот же Переслегин наступления фазового кризиса? Разве Муравьев-«Авантюрист» не расписал глобальный крах фондового рынка в 2008-м? Визионеры и сейчас живут среди нас. Но чтобы их видения стали пророчествами, чтобы запустить вновь механизм изменения будущего одним человеком – требуется раскочегарить PR-машину на полную мощность. Социальные механизмы, определяющие будущее, стали сильнее биологических феноменов. Если Средневековье характерно системой фальш-ересей, то сейчас налажена впечатляющая система фальш-будущего, заведомо более интересного и привлекательного, чем скучные рассуждения «пророков». Потому влияние отдельных визионеров на государство сродни роли талантливого музыканта в большом коллективе телевизионного канала. «Всегда есть другие пианисты».

И пока в фантастике нет того же ощущения ужаса, что перед Первой мировой, – обыватель вполне спокоен. Привычка восприятия «гутенбергских пророчеств» обеспечивает его мирный сон.

Но даже технологическое визионерство сейчас сильно ограничено. Многие немедленно вспомнят киберпанк с его идеями сингулярности, мировой паутины и компьютеров, которые постепенно становятся умнее людей. Но в том-то и дело, что становятся. Даже основатель жанра, великий У. Гибсон, который в «Нейромантике» великолепно описал интерфейсы наступающей компьютерной эры, так и не решился показать мир, в котором ИскИны обретут власть над людьми. Отчего? Уже сейчас понятно, что принципы действия новых машин будут все менее очевидны, и их обслуживание все больше будет отходить ремонтным роботам. Есть интуитивные интерфейсы, но все меньше самоочевидных по своему устройству механизмов.

Из современных визионеров-литераторов можно упомянуть разве что В. Палевина. Его философско-вампирические тексты с буддийским оттенком уже никого не пугают, над ними смеются. Он не пророчит будущее, не конструирует, а скорее «палится» с его видениями, как палятся пойманные за руку карманники, – обыватель, перечитывая его романы через пару лет после издания, вдруг хохочет и в восторге показывает знакомым несколько строчек текста: «Гляди, угадал, как угадал!»

Значит ли это, что фантастика навсегда утратила свои возможности? Что пророки навсегда стали тенью прошлых эпох?

Нет.

Грядущий кризис, во всей его сложности и непредсказуемости, обязательно родит новых пророков. Те социальные конструкты, которые сдерживают их появление, должны рассыпаться или хотя бы оказаться перед лицом собственного уничтожения. И тогда потребуются не просто аналитические записки, но люди, которые скажут: «Я знаю – как», – и станет по их слову.

Но это будут уже интернет-пророки.