Читатель вправе спросить, почему мы избрали в качестве материала для статьи именно эту повесть Владимира Плотникова, а не более поздние и, если верить критикам, более удачные работы автора? Кажется очевидным, что сам он, единожды обратившись к модному ныне жанру альтернативной истории, счел опыт неудавшимся и новых попыток переписать историю не делал. Кажется бесспорным, что, захоти мы исследовать «жанр через артефакт», стоило бы выполнить сравнительный анализ нескольких значительных произведений, отмеченных премиями и не обойденных вниманием читателей, благо недостатка в подобном материале нет. И все-таки мы считаем, что лучшего примера для демонстрации родимых пятен жанра, чем повесть «Закат отменяется», не найти. Более того, возьмем на себя смелость утверждать: знакомство с творчеством Владимира Плотникова следует начать именно с этой работы.

По заявлению автора, повесть написана для сборника «Империум» одного известного московского издательства. Насколько удалось выяснить, она была отклонена на том основании, что переломная точка исторического процесса по замыслу составителей сборника должна быть в промежутке времени между 1913 и 1917 годом. После поверхностного знакомства с текстом повести у читателя может сложиться впечатление, что условие выполнено, мы же беремся доказать, что это не так, и составители были совершенно правы, отказав Плотникову в публикации по формальному признаку.

События, описанные в повести, охватывают значительный период времени – с мая 1891 года и до мая 1929-го. Когда мы пишем «значительный», подразумеваем не только и не столько протяженность во времени, сколько значительность перемен в общественной жизни страны и убийственную их скорость. Кому сейчас придет в голову отрицать трагизм и величие того, что происходило тогда в России? Почему же в первых строках повести автор, спрятавшись под маской главного героя, пытается убедить нас, что все сложилось как должно, все правильно и жалеть главному герою не о чем «первого мая, года одна тысяча девятьсот двадцать девятого от Рождества Христова, в час небывало жаркого заката»? Чтобы понять это, выведем судьбу главного героя, известного московского врача-венеролога Михаила Афанасьевича Булгакова, из тени намеренных умолчаний и нарочито случайных «оговорок» автора.

Возраст героя нигде в тексте не указан прямо, однако его легко определить, опираясь на тот факт, что к началу действия «…одиннадцать с лишком лет прошло с того суматошного дня, когда, вырвавшись из ненавистной ему уездной больницы, после тяжких походов, службы и бед лекарь Булгаков окунулся в целительную атмосферу московской клиники». Припоминая беседу с профессором Покровским, у коего главный герой вместе с женою остановился на первых порах, Михаил Афанасьевич замечает в числе прочего: «…удержал меня, двадцатипятилетнего обормота, от безрассудного шага – ехать тотчас в Киев. Положительно, они с Тасей заключили тогда тайный сепаратный договор».

Стало быть, когда главный герой искал под липами сквера у Патриарших прудов убежище от небывалого зноя, было ему около тридцати семи лет.

Обращаем внимание читателя на некоторые малоприметные детали – их мы намереваемся использовать в рассуждениях ниже. Во-первых: в декабре 1917 года Покровский приютил молодого коллегу с женой и уговорил его остаться. Во-вторых: автор, когда пишет о жаре, изводившей Михаила Афанасьевича 1 мая 1929 года, употребляет выражение «накануне светлого праздника». В-третьих: герой, характеризуя соглашение профессора Покровского с Тасей, использует газетный штамп «тайный сепаратный договор».

У нас есть возможность убедиться в том, что возраст героя определен нами верно – размышляя о событиях сентября 1911 года, Михаил Афанасьевич отмечает, что «от первой встречи с этим Богровым память осталась прегадкая». Далее мы узнаем, что у господ Булгакова и Яновского после встречи с Богровым «вид был предосудительный: у одного наискось была рассечена губа и рукав висел на нитке, а у другого отлетели пуговицы не только на блузе, но и на разрезе брюк спереди». Обоих, невзирая на мольбы о пощаде, уволок к директору гимназии Преподобный Макс, однако господин Богров как-то вывернулся, «хоть по совести наказать следовало именно его, ибо нет такого закону, чтобы шестиклассникам второклассников безнаказанно уродовать». Получается, Богров старше Булгакова на четыре года. В «процитированном» Плотниковым полицейском протоколе 1911 года о самоубийстве Дмитрия Григорьевича (Мордко Гершковича) Богрова значится, что он родился в 1887 году, следовательно, мы можем установить год рождения Булгакова и Яновского – 1891-й.

Итак, придуманный Владимиром Плотниковым Михаил Афанасьевич Булгаков родился в 1891 году, в семье профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова и Варвары Михайловны (в девичестве Покровской). В 1901 году он поступил в 1-ю киевскую гимназию, где в 1903 году и произошла его первая встреча с Богровым.

О втором пересечении судеб Богрова и Булгакова автор сообщает вскользь. Случилось это «в середине пыльного жаркого августа», когда Миша, «не успевший еще расстаться с гимназическими привычками, растратил все карманные деньги на мороженое и прогуливался по Крещатику с Тасей Лаппа». На углу Прорезной они встретили Витю Яновского с франтоватым каким-то студентом. Того удалось прилично спровадить, а Витьку затащить в Купеческий сад (в открытом театре давали Шуберта), куда проникли втроем на один билет. По дороге Яновский с таинственным видом сболтнул: спроваженный франт – тот самый Богров, с коим некогда случилась у Миши в гимназии стычка. Он пару лет валял дурака в университете Мюнхена и сделался там социалистом. Социалистов Миша не уважал и не терпел вранья, о чем и сообщил Виктору «сей же час после того, как тот потребовал от господина Булгакова строгой конспирации». Они чуть было не поссорились, однако «игра в прятки со сторожем выбила политику из гимназических голов вон». Обращаем внимание читателя: использованный автором оборот «не успевший еще расстаться с гимназическими привычками» указывает на то, что описанные события происходили в августе 1909-го, в год, когда придуманный Плотниковым Булгаков поступил в университет.

Третью встречу главного героя с Богровым мы вправе назвать роковой, но можно ли вообще считать описанное событие встречей? Давайте разберемся с этим эпизодом детально, нам еще придется к нему вернуться. В августе 1911 года у Булгаковых гостит брат Варвары Михайловны, профессор Николай Михайлович Покровский. Однажды, беседуя с племянником за обедом о литературе, он рассказывает в виде анекдота о недавнем случае с профессором Лапинским Михаилом Никитовичем – о происшествии таком странном, «ровно его Достоевский выдумал».

Некто из Киевского охранного управления пригласил профессора Лапинского для консультации в отношении доносителя: тот утверждал, что во дни визита государя императора в Киев на сановника из его ближайшего окружения будет совершено покушение. Доноситель «вел себя манерно, закатывал глаза, поднося руку к голове, как бы отдавая честь кому-то невидимому. То говорил бессвязно о победе духа над плотью, об анархии масштабов космических и об однообразной пошлости земного существования, а то вдруг, словно бы кто-то у него внутри перекладывал стрелку, вновь заводил речь о покушении, масонском заговоре и тайном обществе Управителей». Лапинский установил расщепление психических процессов и конфиденциально сообщил об этом чиновнику охранного управления.

Булгаков посмеялся вместе с Покровским над космической анархией и победой духа, но обедавший у Булгаковых Яновский заинтересовался случаем и долго еще расспрашивал о деталях. Что за тайное общество Управителей? Какое отношение к этому имеют масоны? Как выглядел доноситель? Как его звали?

Заметим, что автор, будто бы желая скрыть от читателя нечто, обрывает эпизод, сообщая лишь о том, что Яновский некоторое время «беседовал с дядей Колей приватно» и вслед за тем поспешно отбыл. Отметим также – после его ухода Покровский заводит разговор о предателях вообще и об Иуде в частности.

Далее в общем светлом тоне повествования о визите государя императора в Киев и о встрече Таси с Петром Аркадьевичем Столыпиным, в дом коего в бытность Петра Аркадьевича саратовским губернатором отец Татьяны Лаппа был вхож, проскальзывают темные нотки. Яновский сообщает Булгакову о самоубийстве Богрова – тот повесился в гостинице «Мадрид», оставив записку: «Я все равно бы кончил тем, чем сейчас кончаю». Отметим противоестественное равнодушие Яновского к собственному сообщению. «Причины самоубийства не выяснены», – говорит он и тут же, без явной связи упоминает Иуду. Окончание эпизода омрачено описанием внезапного и необъяснимого отъезда профессора Покровского в Москву. Прощаясь с племянником, Николай Михайлович говорит о совести и о врачебной тайне.

Мы проанализировали текст, сопоставили даты и пришли к выводу, что автор, желая намекнуть на причастность Яновского к «самоубийству» Богрова, пытается скрыть от читателя истинное значение события. В дальнейшем мы еще вернемся к бегству Покровского из Киева, просим пока запомнить, что отъезд состоялся 3 сентября 1911 года и что, прощаясь с «дядей Колей», Миша и Тася огорчены «тем лишь только, что завтра и Тасе уезжать, кончаются ее вакации».

Что происходило с главным героем после 3 сентября 1911 года и до начала декабря года 1917-го, мы можем определить косвенно, по значительным переменам в его характере.

Перед нами теперь не легкомысленный студент медицинского факультета, вчерашний гимназист, чей патриотизм основан отнюдь не на твердых убеждениях и выглядит несколько карикатурно, а состоявшийся специалист, «лекарь с отличием», успевший хлебнуть войны и «службы в тяжелом трехсводном госпитале зауряд-врачом», материалист, изверившийся и в боге, и в людях. Не только к войне, но и к любому проявлению милитаризма Михаил Афанасьевич относится с отвращением. Он легко поддается на уговоры дяди и остается в Москве.

Диалог профессора Покровского с Булгаковым о «разрухе в умах» весьма показателен по нескольким причинам. Во-первых, в нем проявляется авторский взгляд на противоречие между общественной необходимостью и свободой личности, во-вторых, в разговоре намечен путь главного героя к нравственному обновлению, в-третьих, именно тогда Покровский признается, что «и он не без греха». Когда Булгаков издевательским тоном осведомляется, «не мучают ли господина профессора призраки погибших на операционном столе шариков и жучек», тот вместо ответа сует племяннику газетную вырезку и выходит из комнаты.

Автор, не пересказывая содержания вырезки, сообщает читателю, что в заметке речь шла об убийстве на Финском вокзале Петрограда «какого-то Льва Бронштейна». При нем нашли американский паспорт, выписанный на неблагозвучную фамилию, но подлинная личность убитого следствием установлена быстро, поскольку человек этот неоднократно попадал в поле зрения охранного управления. Убийца, вооруженный автоматическим пистолетом системы «браунинг», стрелял дважды с короткой дистанции в грудь и в голову. Найти преступника властям не удалось, отчасти потому, что в придуманном Плотниковым Петрограде мая 1917 года «власть не могла саму себя найти и определить, является ли она до сих пор властью или уже низложена», отчасти же из-за того, что люди, «считавшие себя властью, испытывали к убийце признательность за избавление от хлопот».

То, с какой настойчивостью Плотников пытается внушить читателю мысль о важности событий, описанных в газетной вырезке, выдает его замысел с головой.

Прежде чем заняться разоблачением авторских умолчаний, отметим следующий, вроде бы проходной эпизод – прислуга Покровского, Аннушка, колет на кухне лед. Автор не называет прямо фамилию, под которой читателю известен Лев Бронштейн, но «вкладывает» ее в звукоряд – удары стального острия, треск, шорох осколков. Малоинформативная, но в высшей степени экспрессивная сцена, очевидно, задумана автором как предкульминация и, нужно сказать, исполнена умело, внимание читателя захвачено.

Что же автор преподносит нам в кульминационном эпизоде? Исповедь профессора Покровского, которую, будь она оформлена отдельной главой, следовало бы назвать «Я убил».

Внешне диалог выглядит так, будто Покровский уступает настояниям племянника, мы же, следя за развитием внутреннего действия, понимаем: к рассказу его побуждает совесть. Булгаков узнает от дяди, что в конце апреля к нему «на прием в клинику Кончаковского явился худенький и желтоватый молодой человек», в котором профессор не сразу признал Яновского, «хоть шесть последних лет дня не прошло, чтобы тот не был помянут». Из рассказа Покровского, чрезвычайно похожего на покаяние, мы узнаем, что в сентябре 1911 года профессор, узнав о самоубийстве Богрова, побывал в клинике Лапинского и снял копию с того, что «записывали за сумасшедшим». Эти записи и нужны были Яновскому.

Вместо ответа на вполне резонный вопрос племянника: «Зачем Витьке эта чепуха?» – Покровский рассказывает о тайном обществе Управителей, планы коих старался расстроить Яновский.

Мы не видим смысла в подробном разборе мифа о заговорщиках, «делавших историю», опираясь на выдуманную автором социоколлаптическую теорию управления. В двадцатом веке не было недостатка ни в социальных теориях, ни в людях, которые пытались с их помощью влиять на судьбы мира. Для разоблачения умысла автора нам достаточно того факта, что исчисленная Управителями коллаптическая точка приходилась, по свидетельству Богрова, как раз на май 1917 года, и фамилию Управителя, «коему поручено было вызвать в социальной системе коллапс», Богров тоже назвал.

Мы не станем также тратить время на анализ весьма эмоционального монолога профессора Покровского, выражающего суть вспомогательного конфликта повести: «общественное благо против жизни человека».

В свете предпринятого нами исследования интересно иное. Легко заметить, что реальные исторические события, произошедшие между 1 сентября 1911 года и 4 мая года 1917-го, автор показывает расплывчато, замалчивая точные даты, имена сановников и топонимы. Даже военные события, повлиявшие на судьбу Михаила Афанасьевича, Плотников обрисовывает скупо, легкими штрихами. В тексте, где исторические реалии используются только в качестве антуража, это оправданно, но ведь в повести «Закат отменяется» на них построен сюжет! Заметим, что после того самого «коллаптического» момента текст уплотняется, описания становятся точными, «резкими» и с нашей точки зрения даже избыточно натуралистичными. Почему?

Автор лукавит, играя на контрасте между альтернативной и реальной Россией. Когда он показывает нам вывески магазинов, надписи на бортах машин «Его Императорского Величества электробусного парка», заметки в литературной газете «Осколки», каковую газету Михаил Афанасьевич читает в сквере на Патриарших первого мая 1929 года (выше мы уже отмечали, что дата выбрана не случайно), – нарочно сгущает краски. Зачем? Затем же, для чего фокусник машет платком, зажатым в правой руке, отвлекая внимание зрителя от руки левой.

Кажется очевидным: нас пытаются убедить, что именно убийство Бронштейна предотвратило коллапс российской государственности и послужило переломной точкой исторического процесса. Мы же, не уподобляясь обманутому зрителю, вернемся к «самоубийству» Богрова и спросим себя: могла ли Татьяна Лаппа 3 сентября 1911 года печалиться лишь о том, что кончаются ее вакации, если бы события шли своим чередом и «самоубийство» несчастного сумасшедшего в гостинице «Мадрид» ничего не меняло? Конечно, нет. В реальной истории 1 сентября 1911 года Дмитрий Богров совершил покушение на Петра Аркадьевича Столыпина, которому Тася особо симпатизировала. Вот что прячет от нас автор – настоящую коллаптическую точку.

Восстановим теперь истинную последовательность событий в альтернативной ветви исторического процесса. Богров, состоявший в тайном обществе Управителей после учебы в Мюнхене, получает задание осуществить во время визита государя императора в Киев покушение на Столыпина. Подготавливая террористический акт, Богров – человек психически неуравновешенный, неврастеник, теряет рассудок. Он обращается в охранное управление и сообщает о возможности теракта. Ему не верят, не без причин подозревая умственное расстройство, и подвергают обследованию. Затем Богрову помогают совершить «самоубийство» люди, с которыми связан Яновский, они же в мае 1917 года устраняют Бронштейна – эмиссара Управителей. Коллапс предотвращен.

Указания на то, что история шла по альтернативной ветви с осени 1911 года, в тексте имеются. Автор как бы нехотя сообщает нам, что Россия вошла в Мировую войну вяло, придерживалась оборонительной стратегии и воевала больше в тылу, чем на передовой. Благодаря многочисленным «авторским оговоркам» мы узнаем, что армия не испытывала недостатка в боеприпасах и не несла серьезных потерь, и понимаем – это стало возможным именно потому, что убийство Столыпина не состоялось.

Нелепо предполагать, что Плотников выстроил такую сложную, двухступенчатую сюжетную структуру только лишь ради подгонки повести под условия сборника «Империум». Нам представляется, истинная коллаптическая точка «загнана в подтекст» ради того, чтобы донести до подготовленного читателя оценку возможности сохранения монархии в России после начала Мировой войны. В сжатом виде мнение автора можно выразить такой формулой: «После сентября 1911 года сохранить в России монархический строй малыми силами было невозможно». Мы считаем, что повесть «Закат отменяется» была отклонена составителями именно поэтому, а то, что точка бифуркации приходится на 1911 год, – всего лишь формальный повод для отказа.

Вернемся теперь к утверждению, что повесть «Закат отменяется» как нельзя лучше подходит для демонстрации «родимых пятен» жанра. Что мы имели в виду? При всем уважении к автору, не можем не заметить: труд, проделанный для придания повествованию исторической достоверности, напрасен. Казалось бы, все хорошо: язык измененной реальности проработан великолепно, детализация описаний достаточна, притом не чрезмерна, стилизация удачна и сюжетно оправданна, чего же не хватает, чтобы воскликнуть: «Верим!» и поставить повести высший балл?

Автору не следовало так вольно обращаться с математической терминологией. Не стоит употреблять слова только потому, что они красиво звучат. Представляет ли автор размерность «фазового пространства», в котором коварные его Управители строили «траектории движения общества»? Полагаем, что нет, поскольку двумя абзацами ниже он, забывшись, вместо фазового пространства говорит о фазовой плоскости. Ну, это полбеды, Покровский, исповедуясь перед племянником, вполне мог перепутать, к тому же он не математик. Представляет ли автор объем вычислений, потребных Управителям для «расчета траекторий в фазовом пространстве» такой мерности? Знает ли автор, когда возник термин «теория катастроф»? Осознает ли он, какой математический аппарат использовался для создания теории динамического хаоса? Мы вынуждены ответить отрицательно. К сожалению, исповедь профессора Покровского, запланированная автором как кульминация, вызвала у нас парадоксальную реакцию – гомерический хохот. Впечатление от повести, в общем положительное, было подпорчено. Господа альтернативные историки! Может быть, для изменения вывесок на общественных институтах и достаточно вовремя убить какого-нибудь Богрова, но никакими терактами вы не добьетесь от науки исполнения семидесятилетней работы тысяч ученых за один день. Лучше вызывайте джиннов или заклинайте древних богов, выйдет достовернее.

Отметим, что не слишком удачные «математические» изыски носят антуражный характер. Полагаем, автор поступил бы правильнее, заменив реальные термины придуманными: неспециалист не заметит разницы между инцидентным пространством и пространством фазовым, а специалист, встретив незнакомый термин, выдумает соответствующий математический объект. Нам кажется, автору приятней, когда журят за умышленное умолчание, чем когда бранят за вранье или уличают в невежестве. Впрочем, как мы уже говорили выше, указанные огрехи нельзя считать недостатком одной лишь повести «Закат отменяется». В большей или меньшей степени сказанное относится к любой попытке достоверно поговорить об истории в сослагательном наклонении.

Мы готовы простить Плотникову варварское отношение к математике и несколько «смазанную» кульминацию – за великолепный финал. При первом прочтении может показаться, что прогулка Михаила Афанасьевича по скверу у Патриарших прудов всего лишь рамочная сцена, устроенная отчасти для того, чтобы дать герою повод вспомнить о киевских событиях и разговоре с Покровским, отчасти для демонстрации читателю «контрастирующих» с реальностью бытовых мелочей. Все эти «электробусы», «вертопланы Сикорского» упоминаются равнодушно, как и фантоматическое оборудование частного врачебного кабинета Булгакова, и к финалу нам становится понятно почему. Не радуют Михаила Афанасьевича, известного врача-венеролога, ни деньги, ни воля, ни слава. Смутное недовольство главного героя собственной, вполне удачно сложившейся судьбой в финальной сцене усиливается. Наблюдая глазами Булгакова, как «осколки заката плавятся в оконных стеклах», мы понимаем, что он несчастлив первого мая тысяча девятьсот двадцать девятого года, в час небывало жаркого заката. Мысль о том, что нужно бы вернуться домой, в семикомнатную удобнейшую квартиру, к Тасе, ему ненавистна. Вовсе не жара удерживает его в сквере под липами, он медлит, вспоминая пережитое, словно бы ждет кого-то. Его беспокойство передается нам, и, когда «зрелая луна в потемневшем небе наливается живым серебром», достигает наивысшей точки. Мы ждем развязки. Господин престранного вида – клетчатый, в кургузом пиджачишке, с жокейской шапочкой в шарнирной руке, – приставший к Булгакову с предложением составить гороскоп по новейшей астрологической методе, кажется нам знакомым. Мы готовимся к страшным чудесам, но Михаил Афанасьевич отвечает клетчатому гаеру, что никогда не разговаривает с неизвестными, беспрепятственно покидает сквер, садится на «электробус марки 201-бис» и едет к себе на Садовую.

Примечательно то, что автор дважды в коротком фрагменте упоминает дутые электробусные шины. Нет рельсов на Патриарших, там не ходит трамвай. Ничто не грозит Михаилу Афанасьевичу, ничто не может помешать ему вернуться домой. Страшных чудес не будет.

Кажется, мы поняли, о чем хочет сказать автор. Он сообщает, что в альтернативной реальности роман «Белая гвардия» не написан и не будет написан никогда. Почему? Да потому что в декабре 1917 года военный врач Булгаков не вернулся с последним поездом в Киев – его с женою смог приютить Покровский. Он не пережил немецкой оккупации и победного вступления в Город Петлюры – Россия заключила с Германией тайный сепаратный договор. Не было никакой оккупации. Не было скорых на расправу немецких военно-полевых судов, не прятался от мобилизации в развалинах предместья Михаил Афанасьевич, потому если и напишет – так что-нибудь вроде сборника рассказов «Записки врача», да и то вряд ли. И уж конечно, последний свой закатный роман не создаст Мастер, ведь если не будет заката – не будет и Мастера. Хорошо ли это? На такой вопрос, само собой, ни Плотников, ни Булгаков, ни сам черт ответа не даст, и от нас, читатель, не ждите никаких заявлений.