Ужасы нашего городка

Когда сидишь ночью на заправочной станции одна (старый хромой абориген не в счет), разные мысли лезут в голову. Вспоминаешь прошлое – приятные вещи и не очень; в будущее заглядываешь как в колодец и думаешь, что бы такого принять, чтобы не тошнило от настоящего и от тебя самой. Твое обычное противорвотное средство – музыка из старых времен, хотя и с нею часто выходит явная передозировка, но ты все равно включаешь потяжелее, чтобы к стенке прижало, помассировало края витальной дырки, через которую жизнь влетает и вылетает, когда ей вздумается, – вдруг откроется и впустит какое-нибудь лекарство от тоски.

А спустя некоторое время выключаешь, потому что музыка вызывает у тебя болезненное ощущение ущербности: она вся, как назло, о том, чего здесь нет и, ты уверена, никогда не будет. Можно, конечно, надеяться на чудо, но ты уже слишком взрослая для дешевых чудес, да и для дорогих, честно говоря, тоже. Скепсис у тебя в крови, а кровь – она как фреон в холодильнике. Это даже нельзя назвать тотальным разочарованием, потому что ты ни разу не была никем и ничем очарована, ты незаметно проехала станцию, на которой надо было выглянуть в окно и воскликнуть: «О!!!»

Может быть, ты хочешь от жизни слишком многого? Но ты даже не знаешь – чего. Сидишь и перебираешь все, на что способно твое воображение. Оно у тебя буйное, способно на многое, уводит далеко, дай бог вернуться, только в конце каждой дорожки – тупик, и ничего ты там не находишь. Себя ты ощущаешь черствой и жесткой. И думаешь: может, надо было стать наемником, этакой солдаткой удачи – из тех, что не задают вопросов. Кстати, еще не поздно. Ты молода и находишься в хорошей физической форме. Даже в отличной форме для девушки. «Девушка» в данном случае – термин вполне медицинский. Вроде давно положено иметь мужика, но тебе до лампочки.

То, что ты видишь в зеркале, тебя устраивает, даже в таком виде – с немытыми, коротко стриженными волосами, в спецовке, от которой несет табаком, в джинсах и армейских ботинках. В кармане спецовки лежит пачка презервативов. Ты не выбрасываешь их только потому, что срок годности – пять лет, так что спешить некуда. Витрина придорожного магазинчика, между прочим, набита всевозможными резинками, но ты держишь пачку при себе… Позволь спросить, на какой такой случай, мать твою?

И вообще, твои карманы набиты ненужным барахлом. Сигареты, хотя ты не куришь. Ключ от сортира, хотя дверь никогда не запирается. Свисток, в который ты не собираешься свистеть ни при каких обстоятельствах, чтобы не насмешить дьявола, – он и так наверняка ухмыляется, глядя на твое убожество. Что там еще в карманах? Монеты на сдачу. Брошюра «Сторожевой башни» – «Конец ложной религии близок!». Но для тебя и это слишком далеко… Вот пушку ты носила бы с удовольствием. Но у тебя нет ни разрешения на оружие, ни денег на него, ни мыслей о том, где все это взять.

Да и что бы ты делала с пушкой? Стреляла бы по бутылкам? Ощущала бы себя в большей безопасности? Ну, пожалуй, да. Только сейчас и это не имеет особого значения. Никто всерьез не пытался тебя изнасиловать, но ты хочешь быть готовой к тому, что однажды это может случиться. И ты держишь в одном кармане баллончик со слезоточивым газом, в другом – нож, а в третьем – кастет. Подруга, да ты вооружена до зубов!

Тут ты перескакиваешь на воспоминания обо всех предложениях члена и сердца, которые ты когда-либо получала. Надо признать, в достаточно вежливой форме. Надо признать, кое-кто пытался за тобой ухаживать. Надо признать, кое-кого оттолкнула твоя хмурая морда, черный юмор, ядовитый язык и упрямое нежелание идти на компромиссы. Кое-кто упрекал тебя в неумении «договариваться с людьми». А тебе просто лень с ними договариваться. Проще договориться с аборигеном. Люди несут околесицу; они хотят того, на что тебе плевать; они жрут дерьмо, которое им скармливают Те, Что Взобрались На Самый Верх; они рвутся к кормушке, от одного запаха которой тебе хочется блевать. Так что у тебя может быть общего с ними?

Только жизнь, которую нужно как-то прожить.

Девушка порылась в своем личном несгораемом ящике, выискивая, что бы такого еще послушать. Всякий раз, выбираясь в город выходным днем, она забредала на барахолку и покупала за бесценок все старые диски с музыкой и фильмами, что попадались на глаза. Так у нее постепенно собралась большая и разнообразная коллекция. Рок, джаз, этно, блюз, трип-хоп, электроника, классика, авангард. В любом виде. Для любого состояния души – только душа, сволочь, не ценила, воротила нос, кайфовала с каждым днем и с каждой ночью все реже и реже, уже и не вспомнить, когда по-настоящему. Впору задать себе вопрос: может, потому у тебя и работа такая дерьмовая, для которой в Прекрасном Новом Мире есть аборигены и прочий деклассированный элемент, что радоваться разучилась, да, собственно, никогда и не умела? Чему радоваться, спрашиваешь? Выбирай: жратве повкуснее, дому попросторнее, тряпкам и шкуркам убитых животных, побрякушкам, железу на колесах, статусу гражданина, семейному гнездышку, мужниной любви, собственной пригодности к деторождению. Просто тому, что еще коптишь…

Девушка знала ответы. В них не было ничего утешительного. Но у нее не осталось ни капли жалости к себе. Она испытывала неудобство, когда при ней распускали слюни. Себе лично она могла бы вынести любой приговор, но вряд ли согласилась бы с приговором, вынесенным другими.

Она поставила джазовый диск – тихий неназойливый «cool» – и смотрела на пургу за окном, которая заносила снегом забытую богом станцию.

Иногда ты думаешь, на что обрекает человека имя, если это вообще имеет какое-то значение. Например, ни одно из известных имен тебе не нравится. Значит, повод для внутреннего конфликта уже имеется. Как правило, имя получаешь в таком возрасте, когда никто не интересуется твоим мнением по этому поводу, да ты его и не имеешь. Не говоря о тех случаях, когда родители решают, как назовут тебя, еще до твоего рождения. Давайте будем снисходительны. Пусть в пятнадцать-шестнадцать-семнадцать лет (у каждого своя пора) человек выберет себе другое имя – какое сам захочет. А лет этак в сорок, сорок пять пусть сделает это сознательно и возьмет, наконец, имя, с которым можно доживать свой век.

Когда собака находит другого хозяина, она получает новую кличку.

Иногда девушка входила в Сеть и подключалась к каналу «Ретрожизнь» (слоган и лейтмотив: «Ценно лишь то, что мы потеряли»). Других пользователей было совсем мало, и все они находились очень далеко от нее. Она не вступала с ними в разговоры. Зачем? Они казались ей такими же ничтожными и полустертыми, такими же потерянными и непонятыми, как она. Слыша их призрачные голоса, она сама чувствовала себя призраком. Что они могли ей дать, кроме своего неведения, своей призрачности, своего бездоказательного полусуществования? А так, во внутренней тишине и одиночестве, она впитывала все, «что мы потеряли», и – да, постепенно поняла: только это имело хоть какую-то ценность.

У нее появились странные привязанности, о которых другим лучше было не рассказывать. Да и кому она могла рассказать? Аборигенам?.. Это были привязанности к старым, забытым, воистину потерянным вещам. Конечно, их нельзя было потрогать. Сейчас даже память об этих вещах ускользала от нее. Она могла только пытаться уловить то призрачное сияние, что исходило от них.

Ясными ночами – особенно летом – девушка часто смотрела на звезды. Пара глубоких проваленных кресел стояла возле задней стены магазина. Многие часы она проводила в одном из них, потягивая пиво, лениво уставившись в медленную карусель неба и слушая что-нибудь старое, почти забытое. Перед ней была вся южная сторона купола, от края крыши вверху до каймы далекого черного леса внизу. Порой ей казалось, что куда-то туда переселилась ее душа, и с тех пор дом из мяса и костей остался пустым. Правда, есть еще приходящий ночной сторож – подслеповатая и глуховатая старая дева. От нее мало толку, но и ворам здесь делать нечего.

Для пасмурных ночей у девушки тоже было припасено кое-что: атлас звездного неба, несколько книг по астрономии. Все это старое, изданное в середине прошлого века, настоящее. Уйма бесполезных сведений. Зачем, например, она знала, что центр Галактики, ее невидимое ядро, находится примерно в направлении границы созвездий Стрельца и Скорпиона, что недалеко от звезды Кси Геркулеса расположена точка пространства, куда движется Солнце, унося с собой Землю и другие тела системы, что «Антарес» означает «соперник Марса» или что Тритон, мать его так, – единственный внутренний спутник с обратным орбитальным движением?

Одно время она собиралась купить себе любительский телескоп, потом поняла, что ей вовсе не хочется рассматривать кратеры на Луне, или спутники Юпитера, или Плеяды, или любой другой «объект», преподнесенный на черном блюдечке, через окуляр, или даже изображения с орбитальных телескопов на экране компьютера, что тоже не проблема. Ей нравилось видеть огромный циферблат вселенских часов в целом, а не отдельные его части, причем без посредников. В какой-то момент усеянная светящимися точками чернота начинала засасывать, что-то происходило с небесной линзой – девушка вдруг оказывалась в ее фокусе, а звезды и туманности приближались без всякой оптики, и единственное, что избавляло от головокружительного ощущения падения в бездну и опускало на землю, – это резь в мочевом пузыре.

Зачем аборигенам деньги?

Она неоднократно задавала себе этот вопрос, особенно двадцать пятого числа каждого месяца, когда на станции останавливался фургон из города. Кроме водителя, в фургоне находились человек в деловом костюме и двое охранников-аборигенов в форменных комбинезонах и с автоматами.

Девушка всегда подходила к фургону первой. Деловой хлыщ спрашивал у нее, в каком виде она желает получить оговоренную в контракте сумму и продлевает ли контракт на следующий срок. Она брала небольшую часть наличными, остальное хлыщ тут же сбрасывал на ее личный счет нажатием нескольких клавиш на компьютере. Она получала квитанцию и проверяла остаток – катастрофически малый для того, что она задумала. Деньги прирастали слишком медленно, и ждать ей оставалось в лучшем случае еще несколько долгих лет. Если, конечно, у дьявола хватит терпения.

А абориген, ее хромой напарник, из которого сыпался не только песок, неизменно выгребал все положенные ему бабки, и вот тут девушка спрашивала себя, зачем ему столько хрустящей бумаги. И отвечала: не твое собачье дело.

Она действительно была нелюбопытна, и прошло больше года, прежде чем она решила от нечего делать проследить за аборигеном. То, что для этого надо было спуститься в подземку, ее не слишком напрягало, хотя о подземке старые (настоящие) люди, которых она изредка еще встречала во время своих вылазок в город, рассказывали всякое. Будь у нее в тот день настроение получше, может, она и предпочла бы не таскаться за аборигеном, а подключиться к «Ретрожизни» («Ценно лишь то, что мы потеряли») и «посетить» недавно обнаруженное кладбище кораблей на побережье мертвого океана…

Был, правда, другой вариант, попроще – спросить у аборигена в лоб, но девушка сильно сомневалась, что он скажет правду и вообще что-то скажет. Пока дело не касалось его прямых обязанностей, он предпочитал молчать и обладал ценным для постоянного напарника свойством никак не напоминать о своем присутствии. Она ни разу не замечала, чтобы он проявил интерес к чему-либо. Ей это нравилось. Подавляющую часть времени она оставалась наедине с собой, даже если старик шаркал где-нибудь поблизости. Его можно было не замечать, как предмет обстановки, но раз ходячая вешалка регулярно получала наличку, в этом должен быть хоть какой-то смысл. Впрочем, девушка была готова смириться и с обратным.

Не обнаруживая смысла в чем-либо, она испытывала что-то вроде абсурдного удовлетворения – рассчитывать выиграть в игре без правил было чересчур самонадеянно с ее стороны. И оставалось одно – продержаться подольше. А держаться чуть-чуть легче, если ты ни к кому не привязана и в любую минуту готова свалить с поля.

Кстати, аборигена звали Ной. Имя она подглядела на экране портативного компьютера во время выдачи наличных. Ей казалось, что где-то она его уже слышала. Не исключено, что оно принадлежало какому-нибудь персонажу одного из бесчисленных старых (настоящих) фильмов, которые она проглатывала пачками по три-четыре за ночь. Или же имя было знакомо девушке по ее прошлой жизни. Иногда ей нравилось думать (вопреки доктринам, которые вбивали в ее башку в монастыре), что у нее была прошлая жизнь, – наверняка по той простой причине, что это означало бы и надежду на будущую.

Когда в каком-нибудь полутемном монастырском подвале, среди пустых бочек для вина, ты слушала тайком «дьявольскую музыку» и все твое существо трепетало, как вымпел на ветру, а призрак твоей свободы проходил сквозь стены подобно доброму дедушке, разносящему подарки, – ты начинала понимать, зачем совсем не голодной Еве понадобилось то проклятое яблоко. Ты тоже вкусила запретных плодов своего века (правда, далеко не всех) и могла бы поклясться, что от них не добавляется ни грамма дерьма.

Если ты жиреешь и заболеваешь, тебя не спасет никакая диета.

Они с напарником сдали смену в семь утра, и почти сразу же, затемно, абориген отправился в путь. Девушка выждала, пока закрылась дверь, оделась и последовала за ним.

На востоке брезжил серенький рассвет. В сводке погоды по радио обещали ненастный день и не обманули. Она шла по обочине шоссе, которое заметал снег. Далеко впереди маячил силуэт шкандыбающего Ноя. Она старалась держаться на таком расстоянии, чтобы оставаться неразличимой для аборигена, но в то же время не терять его из виду. Он едва полз, и она была вынуждена идти раздражающе медленно, в непривычном для себя темпе, и вдобавок начала замерзать. В общем, прогулка получилась та еще.

До границы города девушка обычно добиралась пешком минут за пятнадцать. В паре с аборигеном это заняло три четверти часа. За все время ей попались две встречные машины и две попутные. Не густо. Водитель грузовика, ехавшего в город, посигналил ей; она сделала вид, что ничего не произошло. В кабине наверняка было тепло… Грузовик обогнал аборигена, не притормозив, и скрылся в снежной пелене. Она подумала о том, каким образом водитель почуял женщину – по ее фигуре в анораке с поднятым капюшоном этого не скажешь. Хорошо это или плохо? Поможет это ей в подземке или помешает? К чему гадать – скоро она узнает.

Они пересекли окружную с интервалом в несколько минут. Абориген двигался с прежней скоростью. Ковылял, как сломанная игрушка. В постройках мотеля, расположенного на въезде в город, все окна были темными, стоянка пустовала. Ржавый флюгер в форме седана всегда указывал на юг. В тарелке спутниковой антенны лежала огромная нетронутая порция снега. Следы шин грузовика на дороге уже были едва различимы.

В старых фильмах города обычно кишели людьми. Девушка знала другое: на улицах было малолюдно в любое время суток, а сейчас окраина выглядела вымершей. И абориген своим присутствием, как всегда, не добавлял жизни. Она поймала себя на том, что ей нравилось представлять следующее: она одна; все остальные исчезли. В этом чувстве не было ни малейшей примеси собственнического инстинкта – даже в мертвом городе ничто не принадлежало бы ей. «Владение» потеряло бы всякий смысл. Она испытывала что-то вроде темного прилива внутри, наступление ночи, которая затапливала и ее саму, и все вокруг. Сквозь эту муть тускло сияли синие огни…

…оказавшиеся прожекторами на телевышке. Пятна света, размазанные метелью, висели высоко в небе над ломаной линией крыш. Ной свернул за угол и направился туда, куда она и ожидала, – к ближайшему входу в подземку. Правда, по пути он зашел в круглосуточно открытую аптеку. Это было странно; девушка никогда не видела, чтобы аборигены принимали лекарства. Выйдя из аптеки, он спрятал что-то в карман и поплелся дальше.

На улицах появилось несколько прохожих, и теперь она не слишком заботилась о том, чтобы остаться незамеченной. Ной, похоже, не имел привычки оглядываться или смотреть по сторонам; словно его внимание было сужено до щели, равной по ширине расстоянию между зрачками. Он редко поворачивал голову, в основном все тело целиком. Впервые за несколько лет девушка пристально наблюдала за ним и не могла понять, почему ей кажется, что это не тот Ной, которого она знала прежде. Вероятно, дело было в изменившейся обстановке – здесь абориген превратился в еще одну непереваренную кость, ползущую по кишкам города.

Вход в подземку никак не был обозначен. Невысокий каменный парапет с трех сторон огораживал прямоугольную нору. С уровня асфальта вниз уводила пологая лестница, почти полностью засыпанная снегом. Под южной стеной образовался откос, и остался проход шириной не более полуметра. Судя по отсутствию следов, подземке перенаселение тоже не угрожало.

Ной спустился по лестнице и вскоре полностью скрылся из виду. Девушка выждала несколько секунд, огляделась по сторонам – никому не было до нее никакого дела – и последовала за напарником. Ступая след в след – снега в проходе по колено, – она убедилась в том, что абориген точно попадал на ступеньки и ни разу не поскользнулся. То ли ориентировался по едва заметным неровностям на крашеной стене справа, то ли обладал неведомым чутьем. Если бы внизу выяснилось, что он еще и видит в темноте, она решила бы, что сильно недооценивала аборигенов, однако ее глаза уже привыкли к сумраку после наружной белизны.

На глубине пяти-шести метров лестница кончилась; от площадки тянулся влево горизонтальный подземный коридор. Снега тут почти не было, зато на выщербленном полу хватало намерзшего льда. Первый светильник, источавший красноватое сияние, находился примерно в тридцати шагах от поворота, поэтому начальный участок пути казался особенно темным.

Посмотрев за угол, она едва различила фигуру аборигена, тут же скрывшуюся за очередным поворотом. На секунду мелькнула мысль бросить эту дурацкую слежку. Какое ей дело до того, где и как проведет абориген ближайшие сутки? Но тут же она представила, что ожидало ее наверху. Белый опостылевший город. Тоскливый вой ветра. Скованная льдом река. Некуда идти. Она будет бесцельно шататься по улицам и убивать время, пока не замерзнет окончательно. И тогда придется искать какую-нибудь рыгаловку, где можно выпить горячего пойла из треснутой чашки и немного согреться… Все это она готова была в любой момент променять на что угодно. А если ничего другого не подвернется, сойдут страх и предчувствие опасности… которых она пока не испытывала.

Честно говоря, девушка сильно подозревала, что подземка окажется всего лишь темным двойником города, чем-то вроде грязной ночлежки для аборигенов. Значит, она тем более не рисковала.

Она свернула за угол и оказалась в длинном туннеле, разделенном надвое рядом колонн. Ной уже был едва виден – точнее, не сам Ной, а его переползавшие одна в другую тени, похожие на черные крылья бьющейся в тесноте птицы. Он двигался по левой стороне туннеля. Девушка пошла по правой, ступая осторожно и тихо, – звуки сделались гулкими и разносились далеко. Во всяком случае, сбивающийся шаг хромоногого аборигена она слышала отчетливо. Ее могла выдать собственная тень, но с некоторых пор у нее появилась невесть откуда взявшаяся уверенность, что пробираться скрытно уже не имеет смысла.

Очередной поворот. Туннель с арочным сводом. Вдоль одной стены тянулась почти сплошная полоса очень тусклых газоразрядных ламп и пять или шесть кабельных линий. Легкий сквозняк, несущий неприятный запах – что-то с тепловатой гнильцой, напоминавшее об отбросах. И, кроме тихого гудения ламп, – какие-то звуки на пределе слышимости, словно разговоры за стеной. Издали абориген казался маленьким и очень одиноким. Себе самой девушка казалась слегка заторможенной и очень безрассудной.

Так же, как и Ной, она беспрепятственно преодолела турникет. Датчики были отключены, все стоящие в два ряда автоматы и банкоматы обесточены. Впереди сделалось самую малость светлее. Сначала она увидела край платформы, расположенной на десяток метров глубже уровня туннеля, а затем и всю платформу целиком. По обе стороны от нее были проложены рельсовые пути. Вниз вела широкая лестница со сбитыми ступенями.

Абориген уже спустился и ковылял между павильонами, прилавками и палатками, хаотически расставленными на платформе. Это отдаленно напоминало городской блошиный рынок, на котором торговали оптом и в розницу минувшими временами, – едва ли не единственное место в городе, где девушке нравилось бывать. Правда, здесь все как будто застыло в летаргическом сне. Тем не менее могло оказаться, что абориген достиг конечной цели своего пути, а значит, и она тоже. Очутиться на барахолке для аборигенов – не совсем то, о чем она мечтала, если вообще о чем-то мечтала. Чтобы сдохнуть от скуки, незачем тащить задницу так далеко; есть и другие места. Например, заправочная станция.

Но раз уж она пришла сюда, то решила осмотреться. Денег у нее было чуть больше, чем обычно, – на всякий случай. Она готовилась к непредвиденным тратам. И если вернуться с сувениром из подземки, день можно будет считать не самым серым в ее жизни.

Когда девушка ступила на платформу, фигура аборигена уже затерялась среди здешних сооружений, которые, судя по отложениям пыли и мелкого мусора, стояли на своих местах достаточно давно. Она откинула капюшон. Откуда-то по-прежнему доносились неясные шумы, но определить положение источника было сложно – звук многократно отражался от свода. Кое-где болтались голые лампочки, к которым были подведены мохнатые от пыли провода, протянутые на высоте в полтора-два человеческих роста и образовавшие редкую сеть. В некоторых палатках свет горел внутри, а отдельные лучики пробивались наружу через щели и ветхую ткань.

Девушка двинулась к ближайшему проходу между шатром, облепленным символикой какой-то «Христианско-социалистической партии», и прилавком с насаженными на вертикальные оси автомобильными колесами. Все колеса медленно и почти бесшумно вращались. Вероятно, их привел в движение Ной, но она все же заглянула под прилавок и ничего там не обнаружила. Она постояла минуту или две; колеса продолжали вращаться…

За спиной раздались глухие звуки, словно кто-то принялся выбивать матрас, гоняя блох (в этом деле у нее был кое-какой опыт), или (отчего-то ей и это пришло в голову) барабанить пальцами по надутым щекам. Обернувшись, она решила, что звуки доносятся из шатра. Вход был как раз перед ней – темный проем под небольшим навесом из ткани, натянутой на трубчатый каркас. Дополнительно его прикрывали шторки с дугообразными краями.

Раздвинув шторки, она увидела металлическую дверь с наружным запором и узким вертикальным зарешеченным окошком, которая выглядела неуместно, чтобы не сказать странно, – как, впрочем, и почти все остальное здесь. Она заметила также резиновый уплотнитель по контуру двери и двойные отражения в стеклах, заключавших между собой косоугольную решетку.

Она приблизилась к двери вплотную и заглянула в окошко. Невольно отшатнулась. Затем ее рука потянулась к никелированной ручке.

– Осторожнее, дорогуша, – произнес позади нее мягкий вкрадчивый голос. Совсем рядом. Ей даже показалось, что волосы на затылке обдало чужим дыханием.

Девушка заставила себя повернуть голову медленно, понимая, что, если бы ей грозило худшее, оно бы уже произошло. Но все-таки она вытащила из кармана другую руку, в которой держала кастет.

На вид абориген был вполне безобиден. Помоложе Ноя, с жиденькой бахромой волос на висках и затылке. Сероватая кожа, узкое лицо, два передних верхних зуба торчат между губами. Одет в когда-то желтый купальный халат, на ногах – резиновые сапоги. Мокрые, надо же. Запах какого-то косметического средства исходил, скорее всего, от халата.

– Осторожнее, – повторил абориген. – Никогда не знаешь, как он себя поведет.

Она не знала, что на это сказать. Просто стояла и ждала. Абориген сказал:

– Ты, конечно, можешь выпустить его оттуда, но тогда тебе придется взять его с собой. Он привязчив, как щенок.

– Он что, больной?

– В некотором роде. Наверное. Я не психиатр, деточка. Тебе решать. Честно говоря, мне он уже порядком надоел.

– Вы его хозяин? – У нее не нашлось вопроса умнее.

– Можно и так сказать. – Это прозвучало как-то обреченно.

Она ничего не понимала, однако чувствовала, что и не хочет понимать. Непонятное – будто трясина; чем дольше копаешься, тем глубже увязаешь.

– Ну, я пошла. – Ей почти удалось избежать вопросительной интонации.

Абориген пожал узкими плечиками и отступил в сторону. Когда она сделала три-четыре шага, он сказал ей вслед:

– Слушай, может, все-таки заберешь его? А я дам тебе то, от чего он свихнулся.

Серая рука уже забралась в карман халата, чтобы вытащить на свет сомнительный «подарок».

Зачем еще нужна интуиция, если не для таких случаев? Сирена тревоги надсадно взвыла под самым внутренним ухом. Возможно, кое-что отразилось у девушки на лице – мелькнула тень болезненной гримасы, вроде тика.

Абориген показал ей обе пустые руки (на ладонях почти не осталось линий) и сказал успокаивающим тоном:

– Ладно, как хочешь. Если передумаешь, ты знаешь, где меня искать.

Вряд ли она «знала», но чувствовала: он обязательно будет здесь, если она снова подойдет к металлической двери палаты, скрытой внутри шатра. И эта уверенность отчего-то успокаивала, как разъясненное правило игры, казавшееся разумным и безопасным. Она повернулась и пошла своей дорогой. Спустя несколько секунд она оглянулась. Желтый Халат исчез.

И возник вопрос: что делать дальше? Бродить по этому странному «базару» в поисках Ноя? А зачем, собственно? Значит, самое время возвращаться наверх… Или все-таки дождаться поезда? Но с чего она взяла, что тут вообще ходят поезда? Кроме того, сесть в поезд – не будет ли это самой большой в ее жизни глупостью после рождения?..

Тем временем ноги сами несли ее к следующему сооружению со стенами из гипсокартона, производившему впечатление карточного домика – по крайней мере снаружи. С другой стороны, учитывая здешнюю «погоду», стены служили исключительно для разгораживания пространства. Фасад был размалеван пальмами, животными в стиле древних наскальных рисунков и украшен вывеской с надписью «Сафари» и пожеланием «Счастливой охоты!».

Девушка потянула на себя ручку легкой незапирающейся двери и попала на самую настоящую оружейную выставку. Под переливчатый звон «поющего ветра» из задней комнаты появился абориген – рыжий толстяк с прозрачными ресницами, облаченный в просторные штаны и жилет со множеством карманов. На шее у него болталось ожерелье из зубов – позже, когда он открыл рот, девушка заподозрила, что из его собственных.

Но в первые секунды она, слегка ошарашенная, рассматривала витрины с образцами всевозможного оружия, которые прежде видела разве что в кино. Каждый экземпляр был снабжен аккуратной табличкой с обозначением типа и краткими техническими характеристиками. И вообще, все здесь было в идеальном порядке… за исключением пасти аборигена.

Как-то не верилось, что всего в нескольких метрах под поверхностью существует вполне доступное место, где можно свободно купить пушку. Но с чего она взяла, что свободно? Ведь на отливающих опасным блеском красавчиках не было цены. И если толстяк попросит у нее разрешение, ей останется только убраться отсюда. Вдруг до нее дошло.

– Настоящий? – спросила она, ткнув пальцем в «беретту» (M-92SB-Compact, 9 мм, 14 патронов, двусторонний предохранитель на затворе и т. д.). Что-то внутри нее вздрагивало почти сладострастно. Откуда ей было знакомо это оружие? Не приснилось же оно ей когда-то, в самом деле… И почему ее так неудержимо тянуло к нему?

Толстяк посмотрел на нее иронически и прошамкал:

– У меня оружейный магазин, а не сувенирная лавка.

– Патроны есть?

– Обязательно.

– Сколько стоит?

– А что ты можешь предложить?

«Начинается, – подумала она. – Он тебя дразнит и правильно делает. Ты ведь тоже морочишь ему голову. Пересчитай свои бабки и катись подальше».

Как только зашелестели купюры в ее руке, на конопатом лице появилось скучающее выражение. «А ведь я была права», – сказала она себе. На кой хрен аборигену деньги? Хотя с такими аборигенами ей еще не приходилось встречаться. Этот был в своей стихии, на своей территории. И вел себя соответственно.

На всякий случай девушка все-таки подняла перед собой веер из денежных знаков и слегка им помахала. В ответ получила кислую мину и отрицательное движение головой. Она спрятала деньги.

– Больше у меня ничего нет.

Хозяин расплылся в улыбке, которая, видимо, означала: «Ошибаешься, деточка. У тебя есть…» Его рука с отставленным указательным пальцем медленно поднялась. Палец был короткий и толстый, обильно усаженный рыжими волосками, с вырванным ногтем. Она успела разглядеть его во всех подробностях, потому что палец оказался направленным в ее левый глаз.

– Что? – спросила она.

– Один, – произнес толстяк. – За пушку и пятьдесят патронов. У тебя останется еще один. И все довольны.

Она медлила, борясь с искушением врезать кастетом ему по переносице. Чтобы обязательно увидеть то, что посыплется из разбитого носа.

– Нет, – сказала она наконец. – Не все довольны. Мне нужны оба. Я пойду.

– Иди, – равнодушно согласился толстяк. – Только далеко ли ты уйдешь без пушки?

Она настороженно оглянулась на дверь, словно опасалась, что доказательство его слов может появиться немедленно, затем снова впилась взглядом в его рожу, пытаясь понять, где заканчиваются дурацкие шутки и начинаются проблемы. Но лицо аборигена осталось непроницаемым.

– Я попробую еще раз, – сказал он, когда она начала пятиться.

Теперь палец был направлен куда-то чуть повыше середины ее лба.

– Хочешь снять с меня скальп?

– Нет, всего лишь волосы. Как насчет твоих волос – за пушку с полной обоймой?

Через месяц-другой отрастут, прикинула девушка. И он все еще не заикнулся о разрешении на оружие. Предложение звучало хотя и странно, но уж больно заманчиво. Что она теряла, кроме волос? Лишь бы только все этим и ограничивалось.

Она кивнула.

Толстяк ненадолго удалился в заднюю комнату и вынес оттуда машинку для стрижки и пакет из черного мягкого пластика, принимающего любую форму. За витриной обнаружился табурет, на который девушка уселась с некоторой опаской.

Самым трудным было выдержать первое прикосновение холодной насадки… И еще этот пакет на плечах, словно черное блюдо для головы. Потом на него посыпались ее волосы…

Когда процедура закончилась и толстяк аккуратно свернул пакет, следя за тем, чтобы не потерялся ни один волосок, она провела ладонью по непривычно гладкой голове, которую холодил воздух, и мысленно произнесла: «Ну вот, теперь назад дороги нет».

Ей пришлось еще немного поволноваться, прежде чем она ощутила в руке тяжесть и твердость «беретты». Толстяк любезно провел с ней небольшой инструктаж. Она несколько раз перезарядила оружие, вынула и вставила обойму, получила некоторое представление о том, как чистить пистолет. Напоследок он даже разрешил ей выстрелить вверх, чтобы окончательно развеять ее сомнения («Один патрон – за счет заведения»). В крыше, зиявшей разнокалиберными дырами, появилось еще одно отверстие. От грохота заложило уши, и на некоторое время в них поселился тихий свист.

Девушка была почти довольна и чувствовала себя неплохо, если не считать легкого свербежа в голове и холодка где-то в области желудка.

– Для парика? – спросила она, глядя на пакет, хотя думала, что волосы явно коротковаты.

И услышала в ответ:

– Для ритуальной магии.

Когда ни во что не веришь и стоишь на общей молитве, пытаясь выдавить из себя хоть одно искреннее слово, то кажешься себе голодной собакой, начисто лишенной обоняния. Подопытной собакой, для которой где-то в лабиринте спрятана приманка. Другие животные легко находят ее и получают еду; крысы и свиньи дают тебе сто очков вперед. Ты никогда не найдешь пищу сама и можешь рассчитывать только на подачку, если не хочешь сдохнуть с голоду.

Но есть иной способ выживать.

С того места, где она остановилась, выйдя из оружейного магазина, еще была видна часть лестницы. И бледный свет туннеля, будто взятый из черно-белых снов лунатика. Девушка поискала в себе желание вернуться или желание идти дальше, но нашла только необъяснимую уверенность в том, что ее путь заранее предрешен. Она не смогла бы сказать даже, когда у нее появилась эта уверенность – сегодня утром, вчера, давно или минуту назад, – как будто она приобрела вместе с пистолетом что-то нематериальное и в то же время вполне ощутимое.

Ей самой не нравилась охватившая ее апатия – не покорность и не слабость, а безразличие к неизбежности, к тому, что обязательно случится независимо от ее намерений. Она будто забрела в незнакомый, но уже полностью отснятый фильм – где-то ближе к началу ленты. Ей нашлось место в каждом кадре, однако никто не собирался ничего менять из-за ее появления или ради нее. Ни единой детали.

Она считала себя достаточно здравомыслящей, чтобы прекратить это сразу, пока не станет поздно. Требовалось определенное усилие, но она отогнала наваждение или как там называлась иррациональная бурда, которая слишком назойливо пыталась забраться под черепную коробку. Безобидная игра закончилась для девушки в тот момент, когда она увидела продырявленный пулями потолок. Она пощекотала себе нервы и бесплатно постриглась. Пора двигать к выходу.

Она прошла между шатром и прилавком с колесами, которые все еще вращались. Сквозняки, гулявшие над платформой, холодили кожу; голова будто стала теперь уязвимой вдвойне, но поднять капюшон означало бы существенно уменьшить поле зрения, а она по-прежнему ждала чего-то непредвиденного. «Готовься к худшему», – долбил внутри неугомонный бес. Не думала же она в самом деле, что пушка обойдется ей так дешево?..

Лестницу она одолела почти бегом, только на самом верху оглянулась. Станция была погружена в летаргию, которую ей не удалось нарушить – возможно, для этого она не проявила достаточно самонадеянной глупости. Сейчас ей казалось, что никто и ничем не смог бы заманить ее в сверкающие чернотой зевы туннелей.

Она перевела дух и ускоренным шагом миновала турникет. Обратный путь занял бы не больше пяти минут, если бы время не было иллюзией, которая всегда побеждает – как и положено одной из трех главных иллюзий. Но в реальности происходящего она не усомнилась ни на секунду. Появилось и кое-что новенькое – клаустрофобия, ощущение ватных ног и шипящей пены в ушах. При этом – ни единой чужой тени, никаких подозрительных движений или звуков. Лампы не мигали и не гасли, препятствий не возникло, никто не звал из темноты. Каждый пройденный поворот, кроме последнего, не оправдал ее худших ожиданий. И только когда остался позади Z-образный участок туннеля и должно было появиться пятно дневного света впереди и наледь под ногами, девушка обнаружила, что выхода наверх больше не существует.

Это открытие, сделанное не мгновенно, а все с тем же отвратительным подкрадывающимся предчувствием неизбежного, она повертела так и этак, но без претензий к своему рассудку. У нее не было других вариантов.

Если пройти дважды, туда и обратно, одной и той же дорогой, на которой нет развилок, и не вернуться на прежнее место, то остается в конце концов принять как должное простой факт: она оказалась в западне, которая была выше ее понимания. Небольшая истерика уже не повредит, но и не поможет, поэтому девушка просто замерла в ступоре на несколько секунд (а может, и на дольше), а потом начала двигаться по облицованной камнем кишке, которая выглядела в точности как зеркальное отражение той, другой, уже более или менее ей известной. Она даже догадывалась, куда придет. Ее представления о возможном претерпели кое-какие изменения, но правила игры остались прежними. И, конечно, она всегда могла воспользоваться аварийным выходом – аж четырнадцать раз, учитывая количество патронов в магазине «беретты».

Там, где раньше находилась заметенная снегом лестница, теперь была глухая стена, которая ничем не отличалась от противоположной. И никакой линии раздела между частью туннеля, существовавшей прежде, и его продолжением, возникшим в результате аккуратного, не оставляющего следов, искажения пространства. То, что можно чего-то не заметить, абсолютно исключалось. Конечно, она странная девушка, но не идиотка. В конце концов, этот «лабиринт» был слишком прост даже для подопытной крысы.

Она продолжала идти как заведенная. Клаустрофобия взялась за нее всерьез. Чернильные кляксы расплывались перед глазами; тошнота имела привкус гари, словно в животе пылали сухие листья; каждый вдох и выдох отдавались в ушах колючим шорохом. Счетчик в мозгу отсчитывал шаги с педантичностью механизма. Когда их число перевалило за две сотни, девушка немного успокоилась и привела в порядок мыслишки, которые до этого вдоволь покрутились на муторной карусели сознания. Их было немного, и все они были тенями самых простых желаний. Выполнимым на данную минуту оказалось только одно. Она присела под стеной туннеля (как будто место имело значение) и помочилась. Моча стекала в том направлении, куда она шла, – наклон туннеля был едва заметен.

Еще пара сотен шагов. Она оставила позади два поворота, турникет и отключенные автоматы. С верхней площадки лестницы был виден прилавок с неумолимо вращавшимися колесами и шатер, а чуть дальше – оружейный магазин. На платформе все осталось неизменным, словно запечатленное на снимке ее последним, брошенным через плечо, взглядом.

Она остановилась на несколько секунд, прикидывая, сколько человек из десяти попытались бы вернуться сейчас «обратно», чтобы лишний раз убедиться в отсутствии выхода. Такая попытка казалась ей бессмысленной, с другой стороны, у нее теперь куча времени, а кроме того, иногда что-то срабатывает, иногда – нет. Шестеренки непонятного замысла тоже ведь могут оказаться плохо смазанными…

Она решила проверить, не изменяет ли ей хотя бы чувство времени. По ее ощущениям, прошло не более полутора часов с тех пор, как она спустилась в подземку. С помощью мобильника она выяснила две вещи. Сначала плохая новость: связи с внешним миром у нее не было. Другая новость: она ошиблась не более чем на восемь минут.

Ее по-прежнему мутило, и потому она не могла определить, действительно здесь стало теплее или это ей лишь казалось. Липкие объятия собственного белья – вот что сильнее всего остального напоминало о несуразности случившегося. Как будто ее кожа знала то, чего еще не знала сама девушка. Но скоро узнает.

Она развернулась и проделала весь путь еще раз. Это отняло двенадцать минут и стоило ей определенного добавочного количества пота. Зато она убедилась в отсутствии выхода, а хиленькая надежда сосредоточилась где-то там, внизу, и при этом отчаянно нуждалась в инъекции какого-нибудь стимулятора, чтобы не сдохнуть окончательно.

Она надеялась, что кто-нибудь из аборигенов объяснит ей, что происходит. Правда, Желтый Халат не внушал доверия, а мысль о новой встрече с хозяином оружейного магазина, наоборот, внушала непреодолимое отвращение. Не исключено, что оба дурачили ее просто потому, что для них она была непрошеной гостьей и должна поплатиться за это.

Она решила все-таки разыскать Ноя, который, возможно, еще не передумал возвращаться на поверхность. Хотя кто знает, что у аборигена на уме?

В этот раз она начала с крайнего прохода, примыкавшего к рельсовому пути. В углу платформы стоял барак, на боковой стене которого висело большое белое полотнище с красным крестом. Возле единственной двери были уложены штабелями тускло-серые ящики, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении цинковыми гробами. Верхние находились слишком высоко, чтобы девушка смогла заглянуть внутрь через окошко или по крайней мере увидеть это самое окошко. Проходя мимо, она постучала по металлической стенке. Звук не сообщил ей ничего определенного – жестянка и есть жестянка. Во всяком случае, никто не отозвался. К счастью.

Поколебавшись некоторое время, она взялась за ручку двери, однако ее колебания оказались напрасными – дверь была заперта. Испытывая не вполне уместное в ее положении облегчение, она двинулась дальше, к мерцающему сооружению, которое напоминало абстрактную скульптуру со множеством ячеек, причем на каждой имелась миниатюрная клавиатура с цифрами. В другом ракурсе эта «камера хранения» уже смахивала на человеческий торс, а ячейки, если приглядеться, располагались так, словно имели некое отношение к жизненно важным внутренним органам.

Девушка не ломала себе голову над очередной загадкой; просто убедилась в том, что кодовые замки ячеек заперты, и направилась к телефонной будке – из тех, что лет пятьдесят назад, судя по старым фильмам, стояли в городе на каждом углу. Будка была ярко-желтой, с торчавшей над крышей металлической трубой, от которой тянулся провод к сплетению несущих тросов. Почти все стекла в двери и боковых стенках были выбиты, но допотопный аппарат с диском и щелью для монет как будто сохранился в целости до этого дня. Стенка вокруг него была покрыта похабными надписями и рисунками.

Не заходя в будку, девушка протянула руку и сняла трубку с рычага. Услышала непрерывный гудок и набрала бесплатный номер, который с детства вдалбливали ей в голову и который, как она прежде надеялась, никогда не пригодится. После нескольких секунд тишины и треска помех она услышала чье-то тихое хихиканье. Трудно было разобрать даже, кому принадлежал голос – взрослому или подростку, мужчине или женщине. Смех звучал как издевка, во всяком случае, девушка снова почувствовала себя втянутой по собственной глупости в дурацкую и небезопасную игру.

Она дала отбой и набрала номер вторично, но на этот раз в трубке не раздалось ни звука. С тем же результатом она пыталась дозвониться по четырем другим номерам. Бросив трубку на рычаг, она повернулась, чтобы продолжить обход. В этот момент зазвонил телефон. Пронзительный сигнал вызова заставил ее вздрогнуть. Звук исходил из черной коробочки, прикрепленной под аппаратом. Увидеть ее можно было только нагнувшись. После третьего звонка девушка сняла трубку и произнесла: «Алло».

– Кто это? – спросил спокойный мужской голос. Молодой и веселый.

Она была не из тех, кто легко идет на контакт. И не испытывала особой охоты называть себя.

– Вы меня не знаете. Я тут случайно. Не могу найти выход наверх.

– Нет, я тебя знаю, – возразил неизвестный собеседник. Его голос сделался почти ласковым. – Я знаю тебя очень хорошо, негодная девчонка. Не можешь найти выход, бедняжечка? А не надо было убегать от папочки. Хотела погулять? Вот видишь, теперь папочка тебя накажет. Может быть, папочка тебя поимеет… Но не сегодня. Сегодня папочка добрый. Погуляй еще, сучка, – хрипло закончил он.

Раздались короткие гудки.

«Иди в задницу», – сказала девушка в трубку и оставила ее болтаться на проводе.

Слова незнакомца ничего не объясняли, а за шутку их принял бы только очень большой оптимист. Скорее (если считать, что разговор с «папочкой» ей почудился) их можно было принять за внезапное проявление комплекса Электры. Испытывала ли она влечение к папочке, которого у нее не было? М-да, мысли об этом могли завести слишком далеко…

Страх, словно слабая кислота, медленно разъедал девушку изнутри. Тяжесть и твердость «беретты» казались куда более реальными, чем составляющие ее личности, которым она уже позволила исчезнуть. Все, что она могла противопоставить враждебному окружению, годилось только для обычных условий. Даже злу полагалось иметь имя под солнцем, иначе это не зло, а нечто другое, гораздо более страшное, атавистическое, – из мира, где у смерти еще не было ни названия, ни лица, ни масок.

Если в твоем удостоверении личности в графе «место рождения» стоит «нет данных», ты начинаешь сомневаться в том, что некоторые имеющиеся данные соответствуют действительности. Дата рождения – первого мая 20** года – почти наверняка выбрана от фонаря кем-то, кто позаботился, чтобы ты вообще могла праздновать день рождения. Ты ничего не знаешь ни о своем отце, ни о своей матери. Твои воспоминания о раннем детстве обрывочны и крайне фрагментарны, но они неразрывно связаны с монастырем. Там ты безвыездно провела свои первые семнадцать лет и получила «базовое» образование, пригодное для работы, с которой обычно справляются аборигены. Ты человек без роду и племени, и, как выясняется, место твое – нигде. Ты сама считаешь это достаточно справедливым. Просто у тебя был низкий старт, хотя бывает и ниже. И хорошо еще, что старшие подружки в монастыре, знавшие толк в тайных попойках, посещениях рок-концертов и прочих неблагочестивых бдениях, успели подсадить тебя на правильную музыку, иначе жизнь показалась бы полным дерьмом.

Кстати, теперь у тебя нет даже подружек.

А половая и расовая принадлежность указаны верно. Когда у тебя месячные, ты думаешь о том, что предпочла бы через день бриться.

Зеленый павильон был словно перенесен на платформу с лужайки возле какого-нибудь загородного дома. Внутри были полукругом расставлены складные детские стулья. На одном из них сидела кукла – забытая кем-то или подброшенная намеренно. Последнее казалось вполне вероятным – кукла являлась точной копией той единственной, которой девушка играла в детстве.

Это был довольно ощутимый удар по нервам, если учесть, что свою куклу она потеряла во время экскурсии по заповеднику километрах в ста от монастыря и еще дальше от города. Помнится, не меньше недели она оставалась безутешна. И впервые убедилась в том, что молитвы о возвращении утраченного не всегда помогают. Как и любые другие молитвы.

Шорохи отвлекали, растаскивали ее внимание, словно мыши; в жерновах подземелья отдельные звуки сразу же превращались в пыль. Девушка осознала, что ее трясет; дрожь была мелкой, а ощущения напоминали голод и холод одновременно. При обычных обстоятельствах действительно не мешало бы чего-нибудь съесть, но не сейчас, когда желудок был заполнен кислой жвачкой страха.

Угроза казалась абсурдной, а потому ее реальность было трудно оценить. Девушка сказала себе, что надо приготовиться к худшему, но при этом не впадать в панику. Как всегда, она плохо себя слышала.

Что означала эта проклятая кукла? Кто-то хотел привлечь ее внимание или какой-нибудь психопат забавлялся на свой непредсказуемый лад? То, что ей не светило узнать это до последней минуты, выводило из себя. Мысли были словно смола в несуществующих волосах. Двигаться – это стало единственной потребностью. И спасением от паники. Двигаясь, она убегала от чего-то… или приближалась к чему-то… во всяком случае, превращала невыносимое ожидание в усилие каждого шага, в воздух, который выдыхала, в звук, изданный ею и никем другим…

Войдя в павильон, она дотронулась до куклы стволом «беретты». Игрушка была очень старой, грязной и потрескавшейся, как будто долго пролежала под открытым небом; платье почти истлело. Голубизна глаз поблекла. Искусственные волосы частично выпали, и были видны отверстия в пластмассовой голове. Тем не менее свою куклу девушка не спутала бы ни с какой другой.

Она сунула ее за пазуху – поступок совершенно иррациональный. Просто ей казалось, что так будет лучше. Не оставлять чужакам ничего своего. Откуда она это взяла? Кто нашептал ей это из здешней фальшивой тишины? И, между прочим, теперь она уже не считала, что пушка досталась ей задешево.

Девушке захотелось выпить – не пива, а чего-нибудь крепкого, – чтобы выжечь эту кислую, липкую, отравленную мякоть в груди, которая слежавшимся страхом обволакивала сердце, распирала желудок, напоминала блевотину, но не рвалась наружу, а жадно впитывала отголоски эха…

Эха? А чем еще могло быть то, что она слышала? Неразборчивые разговоры за стеной рано или поздно доведут до ручки, если точно знаешь, что никакой стены нет. Чьи это голоса? Они не шептали, доносились будто издалека, но в то же время звучали над самым ухом… Чтобы заглушить их, девушка начала петь. Не вслух, а про себя, однако этого оказалось достаточно. Ей не удалось избавиться от голосов полностью, но, по крайней мере, она снова могла держать себя в руках.

Она пела без слов. Ритм вытеснил все остальное. Повинуясь ему, она дышала и продолжала двигаться. И вскоре даже задала себе простой вопрос: на что все это похоже? И ответила: в том-то и дело, что ни на что. Это не склад, не подвал психушки, не заброшенный павильон киностудии, не подземный поселок аборигенов – ни в первом, ни во втором приближении. Бросив взгляд по сторонам, можно было сразу обнаружить какую-нибудь деталь, которая не вписывалась ни в одну схему, не отвечала ни одному предположению. Как будто кто-то свалил здесь части разбитого мира, смешал выломанные отовсюду куски реальности, приправил соусом из плохих снов – и в результате она имела перед глазами дикое нагромождение несообразностей.

В этот момент платформа вздрогнула. Низкочастотную вибрацию, передавшуюся через ноги, девушка восприняла всем телом. Она не сказала бы с уверенностью, но ощущение было таким, словно под ней проносилось что-то чрезвычайно массивное. И быстрое, как ударная волна.

Вибрация длилась очень недолго – наверняка меньше секунды. За этот промежуток времени не успел бы пройти мимо ни один поезд, даже монорельсовый экспресс. Казалось, что камни взвыли. И тут же все стихло, но девушка не могла избавиться от новой разновидности страха, возникшей только что, когда она поняла: даже это чужое, непонятное и пугающее место – непрочно и ненадежно, оно может в любой момент исчезнуть, рассыпаться, будто карточный домик. Она цеплялась за то, за что цепляться не стоило, однако выбор у нее был примерно таким же, как у заживо погребенного, который вдруг приобрел способность животного предчувствовать землетрясения.

Свет потускнел, сделался густо-оранжевым, почти коричневым. Подняв голову, она увидела облака потревоженной пыли. Пыль заволокла лампы, и сумерки наступили не только у девушки в голове. Она отошла от края платформы, чтобы ненароком не свалиться на рельсы, и, одолев с десяток метров, обо что-то споткнулась. Пригнувшись, она разглядела скелет в армейской форме, который лежал на боку, однако «лежал» было не вполне подходящим словом – скелет выступал из каменной плиты, словно из затвердевшего цементного раствора. Но при этом плита выглядела как монолит и разделяла скелет примерно пополам вдоль линии позвоночника. На виду оставалась и правая половина черепа. В тех местах, где кости соприкасались с поверхностью камня, не было ни малейших щелей. Девушка ни мгновения не сомневалась в том, что скелет настоящий, а не памятник жертвам чего-то там. Сделав один неосторожный шаг, она задела его руку. Хрустнули раздавленные ею мелкие кости.

Полумрак усугублял зловещее впечатление, которое произвели на нее эти останки. Кроме всего прочего, они означали, что смерть бродила по здешним закоулкам, – и, судя по всему, кто-то так и не нашел выхода. Одного-единственного мертвеца было бы вполне достаточно, чтобы заставить девушку предполагать самое худшее, – но вскоре она наткнулась на еще троих.

Часть скелета от нижних ребер и выше торчала прямо из платформы. Оттуда же «росли» кости предплечий. И тут в мраморных плитах не было трещин. В нескольких шагах дальше она увидела ноги, едва прикрытые юбкой и обутые в туфли. Но больше всего ее поразил мертвец, ставший единым целым с зеркалом.

Зеркало было огромным, в полтора человеческих роста, и заключенным в резную раму из мореного, очень темного дерева. Подставкой служила массивная опора на четырех львиных лапах. Пыль скрадывала отражения. Девушка не сразу поняла, что никто не двигался ей навстречу. Это был ее же силуэт, который выглядел как изображение в черно-белом телевизоре при слабом сигнале. Подняв взгляд, она увидела мертвую голову на более чем двухметровой высоте. Голова и шея, пересеченная поверхностью зеркала, отбрасывали несколько длинных теней. Это была именно голова, еще не череп, из чего следовало, что невероятная смерть случилась относительно недавно. У девушки хватило духу рассмотреть подробности. Рот был приоткрыт, глазницы пусты, веки и ноздри свисали бахромой. Из стеклянного «льда» кое-где торчали волосы, образуя что-то вроде воротника.

Она обошла вокруг зеркала. Задняя сторона представляла собой обычную доску толщиной с палец, обклеенную вырезками из старых журналов: красивые и дорогие люди, шикарные автомобили, роскошно обставленные дома… Нельзя было находиться дальше от всего этого, чем сейчас. А что нужно сделать, чтобы очнуться? Девушка не знала. Возможно, от такого наваждения вообще нельзя избавиться. Значит, реальность – то, от чего нет спасения? Как ни странно, это перекликалось с тем, чему ее учили в монастыре. Но, говорили ей, есть и другая реальность.

Намного лучше или намного хуже этой…

В монастыре тебя учили укрощать желания. Твердили, что это хорошо и правильно – не иметь желаний. Нет ничего хуже, чем потакание своим инстинктам. Становясь старше, ты думала: с желаниями покончено; когда же они примутся за меня? Но все равно: каждое утро начиналось с желания пожрать, вечера заканчивались мыслями о еде; ночью ты тщетно пыталась согреться. Сколько себя помнила, ты всегда чего-то хотела.

Не настало ли время расплачиваться за свою ненасытность?

Страх гнал ее дальше. Страх, а вовсе не надежда. Девушка не стала углубляться в проход между зеркалом и стеной какого-то сооружения и снова повернула туда, где за краем платформы чернел провал. По мере того как оседала пыль, становилось светлее. Лампы, похожие на гнилые апельсины, источали тяжелый свет. Она ни разу не была возле радиоактивных могильников, но отчего-то ей казалось, что по ночам они сияют именно так.

Она прошла вдоль стены и свернула за угол. Различила надпись на фасаде строения: «Кафе "В добрый путь!"» Несмотря на темные окна, она решила зайти и опять принялась напевать про себя. Это была не бравада, а, скорее, аутотренинг. Почти сразу ей стало легче – ритм действовал на страх, как активированный уголь. Слова приходили сами собой. Осознав, что напевает «…вместе со мной возвращаясь туда, где любили меня и ждали…», она поняла, что ее неуправляемое второе «я» еще не потеряло способности издеваться над первым.

Из-за приоткрытой двери потянуло запахом пищи – по ее ощущениям, свежей и горячей. Поэтому дверь она открыла медленно и с большой опаской, хотя в этом было мало смысла – тем, кто, возможно, находился внутри, ее сразу выдал бы проникший снаружи свет. Петли оказались хорошо смазанными, и дверь повернулась бесшумно. Запах усилился. Девушка перешагнула порог и сразу же подалась влево, под крылышко темноты.

Людей в помещении не было – ни живых, ни мертвых. Однако была еще задняя комната, где, вероятно, размещалась кухня. Туда вела дверь, а в перегородке имелось раздаточное окно с оцинкованным лотком. На столах стояли тарелки с супом и мясными блюдами, от них и от наполненных чашек поднимался пар. У девушки сосало под ложечкой, но чтобы заставить себя проглотить еду, потребовалось бы нечто большее, чем легкое чувство голода.

Она пересекла полосу света и обогнула столы. Запах кофе щекотал ноздри. Насколько она могла судить, все ложки и вилки были чистыми, пища – нетронутой. В пепельнице дымилась сигарета, наполовину ставшая пеплом. Девушка подняла голову – дым уходил в темное квадратное отверстие посередине потолка, который состоял из четырех пирамидальных граней.

На внутренней двери имелась табличка «Служебное помещение». Девушка дернула ручку – заперто. Через раздаточное окно ей удалось рассмотреть обстановку: большую газовую плиту, вытяжку, раковины, разделочный стол, старый облезлый буфет. Кастрюли и сковородки были аккуратно расставлены на металлическом стеллаже у стены. В кухне все выглядело так, будто повар взял отпуск по меньшей мере месяц назад. Повернувшись, она увидела свои следы на полу, покрытом бархатистым слоем пыли. Чужих отпечатков не было.

Она вышла из кафе и закрыла за собой дверь. Ее слегка подташнивало. Эта забегаловка вызывала непреодолимое отвращение. Отчего-то девушка представила себе зеленоватые желудки, упакованные в призрачные оболочки, отдаленно напоминающие двуногие тела, – перед тем как отправиться в «добрый путь», желудки заправляются здесь, не нарушая тишины, не тревожа мертвых и не оставляя следов… Глупые фантазии. Ведь тарелки были полными и еда не остывала.

Сразу за кафе находился участок платформы, который девушка, едва увидев, окрестила про себя «залом ожидания», хотя никакого зала не было, а были просто ряды кресел, расставленных не слишком ровно и обращенных к стене туннеля. Каждое из них имело откидывающееся сиденье и было снабжено номером, как в кинотеатре. Между угловыми креслами была натянута ярко-желтая светоотражающая лента. В последнем от края платформы ряду кто-то сидел.

Приблизившись, девушка поняла, что для разнообразия это не сросшийся с креслом мертвец и не труп, оставленный на месте преступления, а старуха-абориген. Та отреагировала на ее появление слабо выраженным поворотом головы. Тем не менее девушка не испытала облегчения. Старуха была одета примерно так, как персонажи фильмов столетней давности, когда и аборигенов еще не существовало.

Девушка огляделась по сторонам и, не заметив никакого движения, присела в том же ряду. Дистанция в два кресла показалась ей достаточной. И все-таки она чуяла исходивший от старухи запах цветов, названия которых она не знала. Сладковатый, почти приторный, он повисал неподвижным облаком. Наверняка химия. Откуда здесь взяться цветам? И, как всегда с аборигенами, цветочный аромат заглушал другой, едва уловимый и не слишком приятный запашок.

Довольно долго они сидели молча. Наконец девушка не выдержала:

– Что вы здесь делаете?

– Жду поезда. – У старухи был низкий, плохо модулированный голос.

– Скоро?

– Что – скоро?

– Когда придет поезд?

Старуха посмотрела на нее, как на помешанную.

– Кто сказал, что он придет?

– Вы. Вы сказали, что ждете поезда.

– Но не сказала, что он придет. Улавливаешь разницу?

– Это такая дурацкая игра, да?

Старуха только едва заметно пожала плечами.

– Ладно. Кто в этом поезде?

– В каком?

– Которого вы ждете.

– Откуда мне знать?

Девушка выдохнула сквозь стиснутые зубы. Ее так и подмывало воспользоваться пистолетом. Приставить к морщинистому виску и спросить еще раз. О поезде… и об остальном. Но она вспомнила правило, о котором узнала из хорошего старого фильма: «Не доставай пушку, если не собираешься стрелять». Для допроса с пристрастием полоумных старух-аборигенов она пока не созрела. Но очень может быть, что скоро созреет. Все к тому шло.

– И давно ждете?

– С прошлого раза.

– А что было в прошлый раз?

– Я перестала ждать.

– И что случилось потом?

– Поезд пришел.

Она даром теряла время. Это только казалось, что времени у нее хоть отбавляй. На самом деле голод и жажда скоро заявят о себе в полный голос. Тень маньяка, говорившего с ней по телефону, тоже лежала на периферии сознания. И постепенно удлинялась.

Возможно, ей следовало бы вернуться в кафе «В добрый путь!» и подкрепиться, но при мысли о происхождении здешней кухни она снова почувствовала тошноту. У нее не было ничего, кроме подозрений, однако она считала, что этого достаточно. Во всяком случае, пока.

Она предприняла очередную попытку:

– Вы знаете Ноя?

– Того, что построил ковчег? Нет, я не настолько стара.

– Он из ваших. Хромает на правую ногу. Я пришла сюда с ним. – Девушка немного грешила против истины, и напрасно: вряд ли старуха чувствовала себя ответственной за ее судьбу.

– Был тут один хромой. Потерял ногу, когда садился на поезд. Или нет… Кажется, ногу ему оттяпал Папочка. Теперь трудно найти хороший протез.

Девушка поняла, что даже не знает, был ли у Ноя протез. С другой стороны, многого ли стоит болтовня старухи? И оставалось только гадать, какие из ее фраз не являются ложью.

– Кто такой Папочка?

– Если встретишься с ним, поймешь сама.

– А как я его узнаю?

– Может, и не узнаешь… если повезет.

– Где он?

– Где угодно.

– Он абориген?

– Он Папочка.

– Это предупреждение?

– О чем?

– Об опасности.

– Опасность? – На лице старухи появилось отдаленное подобие ухмылки. – Нет. После встречи с Папочкой уже нечего бояться.

Девушка поняла, что вела себя глупо. Существо, сидевшее рядом, умело разговаривать и отвечало на вопросы, но с таким же успехом она могла бы вслепую вытаскивать бумажки с надписями из какого-нибудь ящика для гадания. Благодаря своей дурацкой настойчивости она лишь запутывалась в паутине слов.

Ее затылка коснулось что-то холодное и разреженное, как туман. Слишком холодное для дыхания. Она обернулась. В тот же момент откуда-то из закоулков станции донесся крик какого-то зверя – нечто очень похожее девушка слышала в старой записи ночных звуков африканской саванны. Кажется, зверь назывался гиеной.

Все, что она знала, было вторичным; ей приходилось верить тому, к чему она по разным причинам не имела доступа. С детства ее кормили опосредованным знанием, сведениями из вторых рук. Ее собственный опыт сводился только к тому, что она научилась бояться – сначала дьявола и бога, потом сдвинутого мира и людей по ту сторону монастырской стены и, наконец, себя, своих инстинктов, намерений и снов.

Она встала и обошла старуху сзади. Та не шевелилась. Впереди виднелся рояль, и душевая кабина с полупрозрачными стенками, и проход между ними – продолжение маршрута по территории страха. Казалось, девушке придется блуждать в сумерках неопределенности, пока она не свалится с ног от усталости… или все закончится раньше. Ей уже почти хотелось этого.

Крышка рояля была поднята. Некогда лакированные поверхности инструмента выглядели так, словно он довольно продолжительное время провел под водой. В какой-то момент девушке почудилось, что белые клавиши засижены насекомыми, но затем стало ясно, что это знаки, нарисованные черной краской. Ни один из них не повторялся. Знаки были слишком абстрактны, чтобы намекать на какой-то смысл или функцию.

Уверенная, что прежде не видела ничего подобного, она нажала первую попавшуюся клавишу. Звук получился глухой и дребезжащий. Стих последний отголосок, и тут до нее дошло, что на клавишах нет пыли. Она поднесла руку к лицу; на пальце остался отпечаток – два концентрических круга, пересеченные линией.

Через секунду она снова ощутила дрожь платформы. На этот раз амплитуда вибрации нарастала постепенно; вскоре девушка услышала и отдаленный гул, который, несомненно, доносился из туннеля. Первым ее побуждением было спрятаться, слиться с темнотой. Взгляд заметался, упал на душевую кабину. Как по заказу, лампы над платформой вспыхнули ярче, и в их резком свете она увидела за полупрозрачной стенкой слегка размытый по краям темный силуэт.

У нее сперло дыхание, но тяжесть «беретты» в руке придала уверенности. Девушка сместилась на пару метров вправо и теперь была почти уверена, что человек (или абориген) находится не за кабиной, а внутри. Силуэт оставался неподвижным, и она предпочла бы, чтобы это оказался мертвец, однако для мертвеца тот держался слишком прямо – разве что был насажен на вертикальный прут.

Нараставший гул напомнил о том, что очень скоро у девушки могут появиться новые проблемы… или шанс на спасение. Из туннеля потянуло долгим выдохом подземелья; она почувствовала движение воздуха обнажившейся кожей на темени и затылке. Запаха не было, но возникло неприятное ощущение падения в пересохший колодец, приближения из тьмы чего-то, что она потревожила, сама того не желая. Она бросила взгляд через плечо – старуха, которая, похоже, дождалась поезда, сидела в прежней позе, не проявляя никакого интереса к происходящему, словно все текло мимо нее…

Быстрым шагом девушка преодолела открытое пространство «зала ожидания» и укрылась за черной колонной высотой в несколько метров, увенчанной бронзовой двуликой головой. С этого места ей были видны и старуха, и арка туннеля, и душевая кабина. На ощупь колонна оказалась скользкой и холодной. Девушке чудилось, что колонна сама по себе являлась источником какого-то звука. Приложив ухо к гладкой поверхности, она действительно услышала что-то похожее на далекий колокольный звон. Но его заглушил шум приближающегося состава – девушка уже различала стук колес на стыках рельсов и специфический скрежет, означавший, что началось торможение.

Воздушный поток поднял и закружил мелкий мусор, обрывки газет и упаковочной пленки. При здешнем свете это напоминало пургу за мутным стеклом. Подвешенные на проводах лампы закачались, и возникло множество движущихся теней. Но взгляд девушки притягивала арка туннеля, откуда должен был появиться поезд. Она отчетливо понимала, что через несколько секунд придется принимать решение, от которого, скорее всего, зависит ее жизнь. А решение, в свою очередь, зависит от того, что она увидит. При такой ставке это уже не назовешь игрой. Во всяком случае, она не сумела отнестись к этому просто. Все для нее было внове, включая чередующиеся периоды ступора и адреналиновых всплесков…

Головной вагон электрички вынырнул из туннеля. Оба лобовых стекла были заляпаны краской, и девушка не только не могла рассмотреть машиниста, но и определить, есть ли он вообще. Состав замедлил ход; вагоны выглядели так, словно много лет простояли на запасном пути заброшенного депо. Боковых стекол осталось совсем немного, дырами зияла и размалеванная граффити внешняя металлическая обшивка.

Вагоны сильно болтало даже на небольшой скорости, тем не менее эта груда металлолома благополучно доползла до станции и остановилась. С шипением раздвинулись двери. Из динамиков раздались невнятные хриплые звуки, в которых человеческий голос даже не угадывался.

Девушка чувствовала себя так, словно кости ног сделались жидкими. Кто-то чужой внутри отсчитывал мгновения, похожие на сумеречные промежутки дурного сна. Этот поезд – спасение или смерть? Больше она ни о чем не могла думать. В прежней жизни ей много раз приходилось проклинать себя за нерешительность, но тут было нечто другое. Та жизнь настолько отдалилась во времени, что уже почти слилась с утраченной вечностью детства. Да и прожила ее как будто не она. Под влиянием страха и необходимости рисковать воспоминания теряли смысл. Пользы от них никакой, только пытка сожалением. Как будто девушке было о чем сожалеть – разве только о тех ночах под звездами…

Мысль о звездах, небе и бесконечной тьме появилась очень кстати. Осознав, что через секунду, две или три у нее не останется выбора, девушка все-таки сдвинулась с места, а сделав несколько шагов, перешла на бег. Теперь она в такой же степени боялась не успеть, как несколько секунд назад терзалась неизвестностью. Преодолев примерно двадцатиметровое расстояние от колонны до ближайшего вагона, она успела заметить, что душевая кабина опустела.

Внутри снова зашевелился черный осьминог страха, врастая холодными щупальцами в ее конечности. Секунду или две она двигалась просто по инерции. Ноги плохо слушались ее, и она едва не упала посреди «зала ожидания». При виде старухи, все так же безучастно пялившейся на стену сквозь долгожданный поезд, девушка, как ни странно, ощутила прилив сил – может быть, потому, что старуха сделалась для нее воплощением фаталистического духа, который витал над этой платформой. В неподвижной фигуре, обреченной на вечное бессмысленное ожидание, она увидела себя, один из вариантов собственного недалекого будущего…

Она бросила взгляд по сторонам – было очень похоже на то, что она окажется единственным пассажиром реанимированной электрички. С одной стороны, это настораживало, с другой – избавляло от лишних забот хотя бы на ближайшее время. И все же тень неведомой опасности надежно прилипла к ней: каждое мгновение она ждала неприятных сюрпризов. То, что раньше считалось невозможным, незаметно переместилось в область маловероятного, а простейшие вещи представлялись недостижимыми. Незначительный сдвиг сильно ударил по ощущениям. У нее мелькнула мысль, сможет ли она вообще когда-нибудь заснуть.

Двери начали закрываться. На протяжении следующих нескольких мгновений девушка пребывала в уверенности, что вот так и выглядят навсегда упущенные возможности: отходящий от затерянной платформы поезд, меркнущий свет, выжившая из ума старуха на перроне. И ничего другого уже не будет…

Она сделала отчаянный рывок, чтобы проскользнуть в сужающийся проем. Ударилась локтем о ребро одной из створок, потеряла равновесие и упала на грязный пол вагона, но это уже казалось пустяковой неприятностью.

Главное, она успела.

Когда ты смотрела на кресты в монастыре и представляла, сколько тысяч людей умирало в других местах на других крестах, в адских муках под палящим солнцем, сколько было сожжено заживо, скольким выклевали глаза птицы и над сколькими при этом потешалась толпа недоумков, – ты спрашивала себя: как насчет тех, кто их распинал? Разве тебе не твердили, что бог создал этих дегенератов по собственному образу и подобию? Да неужели? А если ты начинала думать о том, что некоторые из казненных натворили такого, что, пожалуй, заслуживали и худшей кары, то понимала: круг беспредельной жестокости замкнулся давно, задолго до того, как кто-то придумал универсального козла отпущения.

Впрочем, есть несколько способов выйти из игры. Например, табурет и веревочная петля.

Но лично тебе больше импонирует яд.

Состав дернулся, заскрежетал колесами и начал набирать скорость. Задуло изо всех щелей и разбитых окон. Изнутри вагон выглядел ничуть не лучше, чем снаружи, однако три светильника на потолке чудом уцелели и теперь давали достаточно света, чтобы оценить обстановку. Стенки были выкрашены в грязно-лиловый цвет, который в темных углах казался густо-фиолетовым, почти черным. Возле задней стенки шуршал бумажный мусор. На спинках сидений трепыхалась надорванная обшивка; металлические поручни были смяты, словно кто-то долго и упорно лупил по ним кувалдой.

Поезд оказался неожиданно резвым. Под полом вагона что-то задребезжало, и вибрация отдалась в руках, испытывая суставы на прочность. Девушка встала на ноги и, пошатнувшись, сделала несколько шагов назад под воздействием силы инерции. Мимо прокатилась пластиковая бутылка из-под питьевой воды. Среди прочего мусора ярким пятном выделялся сморщенный детский мячик. Можно было до скончания века гадать, откуда он здесь взялся и что случилось с его владельцем.

Девушка попыталась ни о чем таком не думать, тем более что новых неприятных ощущений хватало с избытком: казалось, порождающие их флюиды влетали и вползали в окна из потревоженной воющей темноты. Кабели змеились по стенкам туннеля, будто диаграммы беспросветной скуки, колебавшиеся около оси пугливо загустевшего времени… Но вот невесть откуда свалилась дохлая грязно-белая птица – девушка дернулась, когда по голому затылку что-то мазнуло, – нет, не птица, конечно, а просто скомканная газета. Потоком воздуха газету прибило к ее ногам. Она схватила и расправила лист, посреди которого красовался ржавый отпечаток огромной ладони. Это были «*****ские ведомости», датированные еще не наступившим днем.

Поскольку газета выглядела достаточно старой, девушка подумала, что происходящее с ней смахивает на фантастический фильм. Честно говоря, она бы не возражала – все лучше, чем прозябать на станции до седых волос или до самой кремации. Разве еще недавно она не просила, ни к кому конкретно не обращаясь: «Забери меня отсюда!»? Проблема заключалась лишь в том, что несуществующие боги иногда понимают просьбы слишком буквально.

Она пробежала взглядом по заголовкам – ничего интересного, обычная каждодневная возня. От протухшей государственной рыбы остался один скелет, поэтому гнить уже было нечему. И даже смердело не так сильно, как раньше. Девушка скомкала газету и отшвырнула от себя это свидетельство чьего-то тихого помешательства – может, и ее, но не все ли теперь равно?

Вскоре она немного успокоилась, ритмичный перестук колес и однообразная картинка за окном сделали свое дело. Ей даже захотелось спать; смертельная усталость навалилась внезапно, словно кто-то набросил на нее отягощенный свинцом плащ. На какое-то время она задержалась в мутном пограничье, где компанию ей составили бывшие подруги из монастыря, почему-то постаревшие лет на пятьдесят, но вполне узнаваемые под морщинистыми масками. Девушка сидела за длинным столом с этими старухами, державшими ее за свою. Перед каждой стояла тарелка, а на тарелках лежали лепешки в виде сердца. Трапезная находилась в полуподвальном помещении, и когда вдруг начали дрожать пол и стены, а лампа под потолком закачалась, тревожно мигая, девушка подумала: «Землетрясение. Сейчас нас завалит», – но не двинулась с места. Старухи следили за ней с хитрыми улыбками, словно это была такая игра под названием «Кто продержится дольше». С потолка сыпалась желтая пыль; вскоре она покрыла платки, волосы, плечи, еду в тарелках. Одна их старух откусила большой кусок лепешки с этой присыпкой и принялась жевать. На зубах у нее скрипело, а из уголка рта стекала струйка крови…

Девушка перевела взгляд на единственное окно, за которым плескалась темная вода и уже просачивалась сквозь щели. В этот момент последовал новый толчок. Он был настолько сильным, что девушку швырнуло на костлявую старуху, сидевшую по правую руку. Тотчас окончательно погас свет, и в темноте загремела сметенная со стола посуда. Девушке показалось, что рушится потолок, а хлынувшая в трапезную ледяная вода подбирается к лодыжкам. Она собралась закричать, но лишь втянула в глотку удушливую смесь песка и пыли…

Она вскинулась со сдавленным воплем. Все пока было не так безнадежно. Она сморгнула слезы, а заодно и призраков полусна. За окном вагона змеились кабели. Поезд резко затормозил; ее прижало к поручням. Мусор снова пришел в движение: мяч и бутылка покатились по проходу, но девушка уставилась на бумажный пакет, который, как ей чудилось, ползал вполне самостоятельно и смахивал на раскрытую пасть.

Она заставила себя отвести взгляд и сказала себе, что все это чепуха. Вероятно, так оно и было в сравнении с тем, что ожидало ее впереди.

Например, на ближайшей станции.

Электричка замедляла ход, однако светлее снаружи не становилось. Наоборот, судорожное биение кабельных линий сменилось густым чернильным мраком. Тем внезапней в поле зрения возникла минималистическая композиция – падавший сверху конусом тусклый свет и два-три предмета в нем.

Момент осознания того, что девушка увидела, совпал с моментом остановки поезда. Как нарочно, картинка в алюминиевой раме окна оказалась прямо у нее перед глазами.

Откуда-то сверху над перроном свисала лампа с металлическим конусообразным абажуром и веревка, которая оканчивалась петлей. Под ними, в центре светового пятна, стоял табурет. Девушка прикинула, что, судя по расстоянию между петлей и сиденьем табурета, импровизированная виселица не предназначалась для аборигена. Она спросила себя: а как насчет ребенка?..

Створки дверей с шипением раздвинулись. Держа палец на спусковом крючке, девушка ждала, не появится ли кто-нибудь из темноты, чтобы разделить с ней удовольствие от поездки. Что-то дешевое и театральное было в этом выверенном освещении, табурете, веревочной петле… Но в таком месте и то, и другое, и третье производило на нее соответствующее впечатление. И раз кто-то этого добивался… Не хватало только чужих шагов.

Если бы состав мог двигаться на энергии страха, она бы уже затолкала его в туннель. Вместо этого ей приходилось сопротивляться панике, которая нарастала с каждой растягивающейся секундой. Стоянка казалась настолько долгой, что заслуживал рассмотрения следующий вопрос: что она будет делать, если поезд дальше не пойдет? Перрон, средоточием которого являлся освещенный круг с виселицей, предоставлял не так уж много вариантов на выбор. И она не знала, какой из них хуже…

Шипение закрывающихся створок на время избавило ее от мучительного ожидания. С явным опозданием девушка подумала, что, может, где-то здесь и был выход наверх. В этом случае она, обманутая видимостью (точнее, невидимостью), упустила свой шанс. Что ж, наверное, не в первый раз. Ей не привыкать. И незачем себя терзать. Тем более что поезд тронулся и набирал ход. Виселица скрылась из виду. Вагон долго втягивался в кишку туннеля. Шевелящийся мусор совершил обратное перемещение, словно подхваченный невидимой водой очередного отлива…

Девушка была близка к тому, чтобы начать палить из пистолета по стеклам, которые еще кое-где сохранились и еле слышно дребезжали. Ей казалось, что кто-то, забавляясь, выдергивал волоски из ее тела – по одному в секунду, – причем нечего было и пытаться схватить этого «кого-то» за руку. А когда будет покончено с волосками, он примется за ее мозг, вырезая доли, ответственные за те или иные вывихи восприятия. И все завершится для нее в тот прекрасный момент, когда она перестанет что-либо ощущать. Может, таинственный Папочка уже рядом? О чем там еще болтала сумасшедшая старуха?..

Стекленели руки, ноги. Девушка спросила себя, чей это прах поблескивает на полу. Ей потребовалось огромное усилие, чтобы сосредоточиться, собрать себя в одном холодном темном месте, где никогда ничего не происходило и где она оставалась всегда той же самой, от рождения до смерти. Это было единственное надежное место, но ей крайне редко удавалось отсидеться там.

Сейчас ей удалось. Ну, почти удалось.

В какой-то момент ей начало казаться, что не она находится в подземелье, а подземелье – в ней. Это был момент власти над реальностью, который девушка, конечно, бездарно упустила. Но кое-что удалось удержать, как если бы в зеркале осталось захваченное амальгамой отражение того, что было перед ним до наступления темноты.

И это наконец позволило ей выскользнуть из одного кошмара… только для того, чтобы тотчас оказаться в другом.

Когда лежишь ночью без сна и темнота все решает за тебя, остается только выбирать то, что она тебе подсовывает. Расставания, потери, ожидания, плохие предчувствия, мысли о самоубийстве. Ты вертишь так и этак свою смерть, пытаешься разглядеть ее спереди и сзади. Где-то, в некоем притоке времени, не столь уж отдаленном и, возможно, ближе, чем ты думаешь, самое худшее уже произошло. Оно происходит непрерывно, что лишь доказывает: падение может быть долгим, пропасть глубока, но не бездонна. И ты говоришь себе: надо подождать еще немного. Ночь когда-нибудь закончится. Ты даешь себе слово: больше никаких иллюзий. Тебе кажется, что эта ночь и твоя последняя, на сей раз истинная жизнь стартовали одновременно. Ты принимаешь снотворное и утром узнаешь, что опять выиграла гонку.

Но так будет не всегда.

Нельзя выигрывать постоянно.

Темнота опустилась, как занавес, а потом она увидела вагон при очень слабом лиловом свете, только непонятно было, откуда исходил этот свет. Она ощутила чье-то присутствие, но пока не успела испугаться. Напротив чернело окно, а на его фоне белела рама – половина креста. Темно-лиловые стены и потолок поблескивали, словно покрытые влагой. Вагон становился длиннее, вытягивался на десятки метров, превращался в суживающийся коридор. Искаженное пространство засасывало взгляд… пока он не наткнулся на единственное занятое кресло.

Девушка не сразу поняла, кто сидит в кресле, – вначале она увидела только неясный силуэт. Потом знание, не имевшее источника, разлилось внутри нее подобно жидкому льду. Как и обещала старуха: «Если встретишься с ним, поймешь сама».

Это был ее отец.

Папочка…

Девушка видела его ничего не выражавшее, желтое, сморщенное лицо. Так он выглядел перед смертью, но она просто не могла этого помнить. Отец был одет во все черное, а на голову был натянут островерхий капюшон, из-под которого выбивались пряди лилово-белых волос.

– Иди ко мне! – позвал мертвец, и девушка подчинилась, потому что пытка неподвижностью была еще страшнее видения. Голос старика имел мало общего с вибрацией воздуха; скорее, это был атрибут сна, призрак из той же самой подсознательной могилы.

Девушка поднялась на ноги и сделала несколько шагов по направлению к… Папочке. Даже самые незначительные детали – запахи, предметы, звуки – были ужасающе реальны. Холодные грабли прогуливались по ее внутренностям. Конечности последовательно цепенели, размягчались, превращались в податливую вату…

За три шага до него она остановилась, потому что больше не могла двигаться.

Ее нос уловил сладковатый запах смерти. В тусклых глазах Папочки не было ни ласки, ни сожаления, ни осуждения.

– Иди ко мне… – снова прошелестел бесплотный голос с невероятной и безнадежной мукой.

Девушка моргнула. Слезы застилали глаза.

Она потеряла его из виду всего лишь на мгновение. Ее веки сомкнулись, разомкнулись… и она начала тихо скулить от животного страха.

Лицо сидевшего в кресле существа уже не было лицом ее «отца». Она увидела голову, рыхлую, как тесто, с глубокими провалами вместо глаз, зыбкой извилистой щелью рта и паутиной движущихся морщин. Лицо было круглым и мертвенно-белым, будто луна, но вовсе не по той причине, что на него падали лучи ночного светила…

И тут кукла, о которой девушка успела забыть, зашевелилась у нее за пазухой. Ощущение, что она беременна чем-то, что еще недавно было мертвым и вдруг ожило, оказалось чрезвычайно сильным, словно прямиком перенесенным из генетической памяти. А еще она почувствовала щекотку – поначалу легкую, – но это было не то, от чего ей хотелось смеяться. Потом щекотка сменилась приглушенной болью, точно кто-то копался в ее потрохах, а она находилась под местной анестезией. Но все было гораздо хуже: кто-то попросту пожирал ее, а она совсем не была спартанским мальчиком. И тогда она с ужасающей ясностью поняла: кукла – это был последний «подарок» от Папочки.

– Впусти меня, – попросил атавистический кошмар, и девушка даже не заметила, как отчаяние повалило ее на пол и вернуло в позу зародыша. Она услышала частый глухой стук – это билась о линолеум ее голова – и почувствовала вкус крови, но не боль.

Неясная фигура потянулась к ней из кресла, накрыв своей тенью. Что-то (или кто-то) пытался прорваться сквозь твердую скорлупу ее ужаса… и наконец проник в нее, сделавшись центром крика, который расходился в темноте подобно кругам на воде…

Преждевременно состарившиеся, высохшие, шелестящие оболочки, звавшиеся твоими сестрами… Они говорили тебе о смирении. Они рассказывали, в чем следует искать утешение. Они толковали о жизни вечной, что ждала тебя после жизни земной – если, конечно, ты не поддашься дьяволу, который предложит тебе кое-что поинтереснее одиночества, бездетности, нагоняющих тоску ритуалов и укоряющего шепота невест христовых – настолько обескровленных, что у них не осталось сил даже на то, чтобы закричать. Они говорили тебе, что мир за стенами монастыря – сплошная угроза для души, и чего же они добились? Ты стала думать о дьяволе и мечтать о его подарках.

Он оказался куда щедрее Санта-Клауса.

Обнаружить после этого, что в вагоне она уже не одна, было не самым большим потрясением. И в каком-то смысле даже спасением от себя самой. Словно бесплотная рука, шарившая у нее внутри в поисках припрятанного безумия и почти добравшаяся до цели, внезапно выскользнула и занялась тем же – но снаружи. Огромное облегчение. Мир снаружи и так всегда был для девушки чужим, враждебным, холодным и обладал всеми симптомами депрессивно-маниакального психоза. А тут и обстановка оказалась как нельзя более подходящей…

Напротив нее сидел человек («А ты уверена?») – сидело существо, похожее на человека. То самое, из палаты внутри шатра. То, чьим хозяином был абориген в желтом халате, – хотя теперь девушка сомневалась в этом. В течение нескольких секунд она всерьез пыталась решить очень старую проблему, о которую сломали зубы пара десятков философов и пара сотен психиатров: что делает человека человеком? И действительно, не внешнее же сходство с прочими двуногими и прямоходящими. Не способность издавать членораздельные звуки. И даже не желание играть с себе подобными в какие-нибудь нехорошие игры и при этом обязательно выигрывать. Наверное, дело в чем-то совсем простом, подумала девушка. В том, что лежит на самой поверхности и потому всегда ускользает. Как сейчас ускользнуло и от нее. Но это было даже к лучшему: она вдруг осознала, что пытается спрятаться от необходимости действовать в лабиринте мыслей, хотя никакая мысль помочь не в состоянии.

Сидевшее перед ней существо было совершенно голым, но не испытывало от этого ни малейшего неудобства. Напротив, оно непринужденно мастурбировало. Почти двухметровый рост, лицо с пухлыми чертами пятилетнего ребенка и рыхлая на вид кожа, не знавшая солнечного света. Достоинство соответствующего размера поршнем двигалось внутри кулака, который был немногим меньше ее головы. Навершие цвета сырого мяса смахивало на заимствованную часть какого-то другого, не настолько бледного тела, а его мелькание от многократного повторения выглядело как дурацкий фокус.

Девушка первый раз видела голого самца. Порнофильмы в счет не шли – сейчас главное значение имел эффект присутствия. Ритм участился, существо издало долгий стон. Сперма выплеснулась прерывистой струей, несколько капель попало ей на ботинки. Девушка дернулась; сквозь ее мозг и тело пронеслась ледяная колючая волна. Дрочивший на нее самец и ее нестерпимая потребность очнуться от происходящего достигли оргазма почти одновременно. Мысли больше не тормозили ее, потому что ясно было: дальше будет только хуже.

Она оторвала пистолет от живота, где тот покоился – готовый, как выяснилось, к тому, для чего был создан, – и выстрелила не целясь. Не попасть, честно говоря, было труднее, чем попасть. Правда, в ожидании отдачи она перенапрягла руку, и спуск получился слишком резким. Тем не менее пуля вошла прямо по центру живой мишени, проломила грудную кость и оставила напоминание о себе в виде темного отверстия. В нем блеснуло подобие зловещего зрачка – точь-в-точь вороний глаз на закате.

Стон захлебнулся. Девушке показалось на миг, что теперь у существа сперма пошла ртом, но это была розовая пузырящаяся слюна. Потом кровь хлынула из раны в груди, и по всему огромному бледному телу прошла судорога, имевшая мало общего с удовольствием. Хотя как сказать. До своей последней секунды существо улыбалось и продолжало улыбаться после смерти. А член, зажатый в кулаке, не сдавался еще дольше.

Вполне возможно, девушка тоже улыбнулась. Ужас и отвращение не покинули ее, но отдача при выстреле загнала их куда-то вглубь, где они уже не имели над ней парализующей власти. Теперь она знала, как избавиться хотя бы от части своих кошмаров. Это было не лекарство, но, по крайней мере, анестезия. Правда, она быстро осознала, что слишком сильно, прямо-таки смертельно зависит от стальной штуки в руках, в которой когда-нибудь закончатся патроны. И все же с волосами она не прогадала. «Ритуальная магия», сказал тот долбаный абориген? Что может быть лучше ритуала, благодаря которому можно заставить их всех держаться от тебя подальше.

Она встала и, не сводя глаз с убитого, пересела на другое сиденье, подальше от него. Не потому, что боялась, а чтобы на следующей станции (если вообще существует следующая станция) иметь фору. Под форой подразумевалась возможность для отмазки, из чего следовало, что девушка еще не вполне рассталась со своим надземным прошлым.

Усевшись на новое место, она по-прежнему поглядывала в сторону существа. Когда-то ее смешили фильмы про восставших мертвецов, но с некоторых пор все стало возможным. Двигался только мусор на полу вагона, порождая нехорошие мысли о том, что же происходило тут раньше и где теперь тот, с кем попал сюда детский мячик. Не говоря уже о газете за еще не наступившее число.

Эти мысли так захватили ее, что она почти обрадовалась, когда началось торможение.

Когда ты гасила свечу и темнота кельи обступала тебя, в ней таились особенные сны. Псы Господни, о которых ты слышала днем, ночью обретали не плоть и кровь, а зримость и быстроту. Они преследовали тебя сквозь время и даже сквозь твою тогдашнюю непорочность. Что им до нее? Они-то знали свою добычу, знали цену твоей непорочности, знали, что рано или поздно ты сойдешь с узкого, как лезвие ножа, пути истинного – не по причине врожденной испорченности, а чтобы не порезать ноги.

Так что еще в обители, защищавшей тебя от дурного глаза, ты за все заплатила сполна. Авансом.

Но счет все равно не был закрыт.

Мертвеца качнуло, и он завалился набок. Кровь закапала на пол. Бумажный пакет двинулся к лужице, словно почуял еду. Девушку чуть не стошнило. Она не сразу поняла, что это запоздалая реакция на убийство.

«Куда тебе в армию, сука», – сказала она себе. Помогло. Не было ничего более несвоевременного, чем раскиснуть сейчас. Потому что состав как раз останавливался. О том, как выглядит станция (если это была станция), девушка могла только догадываться. Снаружи свет отсутствовал. Светильники внутри вагона не осветили ничего, даже какой-нибудь завалящей виселицы.

Остановка.

Двери раздвинулись.

Темнота снаружи и тишина.

В этой тишине внезапный царапающий звук продрал девушку до костей. Она дернулась и едва не нажала на спуск. «Беретта» стала средоточием ее сопротивления страху.

Звук повторился. Снова и снова. Он доносился откуда-то слева. Не от ближайшей двери. И не от следующей. Боковым зрением она увидела голову, высунувшуюся из-за сиденья на уровне колена. Голова принадлежала очередному человекообразному, передвигавшемуся на четвереньках. При взгляде на его руки (или передние лапы?) девушке стало ясно, откуда взялись звуки, скребущие нутро.

Сначала «пес» направился к мертвецу, который находился рядом с ним. Кроме кожи и волос, на нем был только ошейник. Когда он повернулся задом, обнаружилось, что между ног у него ничего нет. Это был абориген.

Может, у девушки и возникло желание выскочить из вагона, однако быстро пропало. Нет, не на этой станции. В вагоне был хоть какой-то свет. Потом двери закрылись, и проблема выбора отпала сама собой. Но только эта проблема.

Поезд стал набирать ход. Абориген-«пес» обнюхал мертвеца, затем облизал его лицо и ноги. Повернулся и направился к девушке, не обращая внимания на ползающий мусор. Она увидела мутные глазки и черные зубы в нижней челюсти приоткрытого рта. Когда он приблизился, она лишь благодаря «беретте» поборола в себе желание подобрать ноги.

Абориген обнюхал ее ботинки и облизал тот, на котором засыхала сперма. После этого он поднял на нее взгляд, который показался ей оранжевым, и оскалился. Она не стала ждать худшего и на этот раз – все-таки есть уроки, что не проходят даром.

Девушка выстрелила в упор. В мгновенно возникшей абсолютной пустоте сознания отчетливо прозвучало единственное слово: «Тринадцать». Кто-то внутри нее подсчитал оставшиеся патроны. А заодно и оставшиеся кошмары, от которых можно было отделаться сравнительно просто.

Аборигена-«пса» отбросило на пару шагов. Пуля попала ему в рот и вышла из шеи. В отличие от бледного мастурбатора абориген подыхал долго. Для девушки «долго» означало время, в течение которого ей мучительно хотелось покончить с этим еще одним выстрелом. Но приходилось беречь патроны. Кто-то внутри нее напомнил, что эта ветка подземки может оказаться очень длинной. Длиннее, чем ее жизнь.

Наконец абориген-«пес» перестал царапать ногтями воздух и издох, лежа на боку. Но прежде из него вытекла целая лужа крови. И немного дерьма.

Девушка была вынуждена пересесть. Теперь она находилась между двумя мертвецами. Запах вполне соответствовал ее состоянию. Она была бы не прочь перебраться в другой вагон и опять ждала следующей станции с надеждой и плохими предчувствиями одновременно.

Детский мячик, прокатившийся мимо, оставил на полу липкий багровый след в виде прерывистой линии. Когда она закрывала глаза, на внутренней стороне век тоже возникал кровавый пунктир – след раскаленной иглы, пронзавшей и сшивавшей ее веки. Поэтому она не могла позволить себе держать глаза закрытыми. Считала удары сердца. На сто пятьдесят седьмом состав начал тормозить.

Ты думала, что заправочная станция – дырка в заднице мира, но, возможно, это было единственное место, где еще остались такие, как ты. Да, пустота, да, тоска, хоть вой, однако лучше выть от тоски, чем от боли. Правда, кое-кто думал иначе. Кое-кто из плохо кончивших ребят считал, что испорченный мир нуждается в небольшом (а лучше в большом) кровопускании – конечно же, не просто так, а во имя будущего. Последствия тебе известны. Чертово будущее наступило. Проклятые идеалисты, как всегда, ошиблись, но сдохшим миллиардам от этого не легче. Ты догадываешься, что тебе в каком-то извращенном смысле повезло и ты задержалась на этой планетке как некий рудимент, доживающий последние дни.

Но ты зачем-то полезла в подземку.

В этом беда старых людей и твоя беда – ни они, ни ты никогда не знали своего места.

Два мертвеца и она, пока живая, в вагоне, выкрашенном в цвет безумия. На полу – кровь и дерьмо. И переползающие с места на место игрушки пропавших без вести. За окнами – выдернутые жилы. Корчи пульса, судороги непроизносимого. Подушка темноты. Если дать ей опуститься, придушит. И кто-то навалится с той стороны…

Но у девушки пока есть чем стрелять сквозь подушку. Она ждет. Время не двигается. А куда? Во всех направлениях – ужас и невыносимое искушение бесконечностью. Лучше туда не ходить, даже вслед за временем, иначе это никогда не закончится.

Продержаться от вдоха до выдоха. Повторить. Не так уж трудно, правда? Особенно если убедить себя, что вокруг нет ничего реального. И сама она нереальна. Тогда совсем легко. И черный экран вокруг головы, в который барабанит кошмар, – всего лишь ошибка восприятия.

Все дело в настройках, девочка. Они у тебя сбились, когда ты спускалась сюда. Надо найти способ вернуться к прежним. Или найти того, кто тебя исправит. Ого, ничего не напоминает? Может, монастырь въелся в твою душу глубже, чем тебе хотелось бы?

Ну, по крайней мере, девушка не рассчитывала на помощь или хотя бы вмешательство того, кого принято просить о помощи в безнадежных ситуациях. Или все, что творится, – это и есть его вмешательство? В таком случае мир оказывается весьма забавной и страшной штукой. Не для слабонервных, конечно, но ей и так надоело быть слабой, и два трупа справа и слева служили тому доказательством.

Так она собрала себя по кускам в нечто, напоминавшее ей самой разбитое, а затем склеенное гипсовое распятие – на прочность лучше не испытывать, и кое-каких мелочей не хватает, но внешне выглядит примерно так, как должно выглядеть, во всяком случае, можно узнать, чем это было раньше.

Очередное торможение она восприняла как свидетельство налаживающейся связи между двумя не вполне реальными вещами – собой и подземкой. Осталось отыскать внутри себя достаточно силы и безразличия, чтобы исправить эти вещи.

А если не получится обе, то хотя бы одну из них.

Потом была остановка, и…

Первое ощущение – не хватало одежды. Девушка приоткрыла глаза. Да, совершенно голая, она сидела в одном из тех кресел, которые когда-то (ей так казалось) стояли на заднем дворике магазина при заправочной станции. Ноги раздвинуты. Руки бессильно свисают с подлокотников. Само собой, не было ни станции, ни магазина, ни стены, ни неба. Даже снега не было. Только слепящая пустота. Именно слепящая, потому что девушка закрыла глаза, не в силах вынести этой пустоты.

Очень долго она пыталась понять, что это. Очередной кошмар? Нет, скорее передышка. Ничего не происходило. Вдруг она поняла, что почти ничего и не помнит. А то, что помнит, похоже на отражения в грязной воде. В слишком маленькой луже. После дождя, которого не было.

Потом она услышала голоса.

Они звучали так, словно доносились со звезд… или принадлежали мертвецам с канала «Ретрожизнь». Тем не менее голоса были молодые, веселые и злобные. Один из них – точь-в-точь голос того (Папочки), кто разговаривал с ней по телефону, а другой… Другой был голосом толстяка-«аборигена», продавшего ей пистолет.

– Следующий уровень?

– Думаю, с нее хватит.

– Я бы добавил еще, чтобы неповадно было. Третий побег за неделю, какого черта!

– Это потому, что они кое в чем слишком похожи на нас.

– В чем?

– Ну, а ты бы на ее месте не сбежал?

– К счастью, я не на ее месте. И вообще херня это. Она не может испытывать ничего такого, чтобы захотеть сбежать.

– Кто знает… Ладно, не бери в голову. Но все равно, не дай тебе бог оказаться на ее месте.

– Заладил, мать твою! Или отключай ее, или…

– Или что?

– Или не мешай работать… А она ничего. Не то что позавчерашний урод.

– Тот, который на третьем уровне решил, что попал в чрево кита?

– Ну и кретин… М-да, а эта действительно ничего. С бритой головой хорошо смотрится, правда? Плосковата немного, но сойдет. Позабавиться не хочешь?

– Ха! С бывшей монашкой? Я не извращенец.

– Она думает, что она бывшая монашка.

– Уверяю тебя, это одно и то же. Ладно, стирай монастырь к гребаной матери!

– Э, нет. Так интереснее. Бывших монашек я еще не имел. Смотри, как вцепилась в пушку. Тебе это ни о чем не говорит?

– Страшно ей, сучке.

– Страшно – это само собой. Мне кажется, тут надо кое-что другое почистить.

– Да ну, на хрен. Она почти прошла пятый уровень. Оттуда возвращаются стерильными, как младенцы… или не возвращаются совсем.

– Ты помнишь, чтобы кто-нибудь не вернулся?

– Да вроде было… давным-давно. Учитывая масштаб времени, сейчас она уже, наверное, старуха.

– Призрак внутри призрака? Я даже думать о таком не хочу. Еще ночью приснится…

– А-а, вот я и говорю: не дай нам бог… Молчу, молчу. Все, пушка стерта. Получи свою монашку, безоружную и безгрешную. Теперь даже не «бывшую». Куда ее, не знаешь?

– Да все на ту же гребаную заправку, куда же еще! Раньше из них хотя бы шлюх делали, а теперь озабоченным только органику подавай.

– А ты не такой?

– А мне похер – по-моему, баба как баба. Если думаешь, что жрешь сахар, значит, так оно и есть. Ты сам сказал.

Она услышала более чем достаточно. Втекавший в уши яд медленно убивал ее. Но остатки памяти умирали еще медленнее. Девушка даже хотела, чтобы это – очищение – случилось, чтобы она избавилась наконец от проклятия, которое обрекало ее на поиски смысла – как оказалось, несуществующего. Вместо жизни ей раз за разом подсовывали подделку.

Но теперь какой-никакой смысл вдруг появился. Найти тех, кому принадлежали веселые и злобные голоса. Ну и что, что пушка в ее руке – плод ее воображения? У нее забрали прошлое, но это, как ни странно, облегчало работу с настоящим – со слепящей пустотой внутри и снаружи. Девушка научилась управлять своим воображением.

Пистолет появился в ее руке, постепенно обретая материальность. И растворился снова. По ее желанию. Пистолет-призрак. С тринадцатью патронами-призраками в обойме. Которые никого не могут убить… кроме призрака?

Она сама запуталась в этом. А как не запутаться, если почти прошла пятый уровень. Пятый – это не третий, где тебя всего лишь проглатывают заживо. Для нее с этого все только начиналось – ее поглотила подземка. Дальше – хуже. Некоторые вообще не возвращаются. Кое-кто до сих пор ждет поезда, который никогда не придет. Кое-кто навеки остался в камне. Или в зеркале… Но она не будет ждать. Теперь для нее все было нереальным, включая страх и смерть. И все могло стать реальностью.

«Если думаешь, что жрешь сахар, значит, так оно и есть»? Она научит их кое-чему еще.

Если думаешь, что тебя убивает девушка-призрак, вполне возможно, что так оно и будет.