Часть вторая. Ближе

1762–1774

4. Циклоп

Природа создала его русским мужиком, таковым он и останется до смерти.

Дюран де Дистрофф

Когда императрица и подпоручик конной гвардии встречались в одном из сотен коридоров Зимнего дворца, Потёмкин падал на колени, брал её руки в свои и клялся в страстной любви. В самом факте их встреч не было ничего необычного, поскольку Потёмкин был камер-юнкером её величества. Любой придворный мог случайно столкнуться с монархом во дворце – они видели императрицу каждый день. Впрочем, даже обычные люди могли зайти во дворец, если были подобающе одеты и не носили ливреи. Однако целовать руки, стоя на коленях, и признаваться в любви было со стороны Потёмкина безрассудно и легкомысленно. От неловкости ситуацию спасало лишь жизнерадостное обаяние Потёмкина и кокетливая уступчивость Екатерины.

Можно предположить, что при дворе служили и другие молодые офицеры, полагавшие, что влюблены в императрицу, а другие притворялись влюблёнными из карьерных соображений. В разные годы к Екатерине питали чувства многие мужчины, в том числе Захар Чернышев и Кирилл Разумовский, и получали вежливые отказы. Но Потёмкин не желал мириться ни с условностями, принятыми при дворе, ни с господством Орловых. Он зашёл дальше, чем кто-либо ещё. Большинство придворных опасались братьев Орловых, убивших императора. Потёмкин же бравировал своим бесстрашием. Ещё задолго до прихода к власти он смотрел с пренебрежением на придворную иерархию. Он поддразнивал главу тайной полиции. Известно, что аристократы относились к Шешковскому с осторожностью, а Потёмкин насмехался над ним, спрашивая: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?» [1]

Впрочем, без поощрения императрицы он не мог так вести себя перед Орловыми. Если бы ей захотелось, она легко могла остановить его, но не сделала этого – что было несправедливо с её стороны, поскольку в 1763–1764 годах у Потёмкина не было ни единого шанса стать её любовником. Она была обязана Орловым своим титулом, а Потёмкин всё ещё был слишком молод, поэтому Екатерина не могла воспринимать его всерьёз. Она была влюблена в Орлова, и, как она впоследствии признается Потёмкину, для неё много значили привычка и верность. Щеголеватого, хотя и не блиставшего талантами Орлова она считала своим спутником жизни, и таковым он «бы век остался, естьли б сам не скучал» [2]. Тем не менее она, должно быть, заметила, что участие Потёмкина было ей приятно. А камер-юнкер, в свою очередь, тоже обратил на это внимание и стремился как можно чаще попадаться ей на глаза.

Каждый день Екатерина вставала в 7 часов утра, а если просыпалась раньше, то сама затапливала камин, чтобы не будить слуг. До одиннадцати часов она работала – одна или совместно с министрами и секретарями, иногда давала аудиенции в девять часов. Шутя и упрекая себя в «графомании», она очень часто писала от руки множеству адресатов, от французов Вольтера и Дидро до немцев И.Г. Циммермана, мадам Бьельке и позднее барона Гримма. Письма Екатерины искренни, энергичны и полны характерного для нее тепла и слегка тяжеловесного юмора [3]. Это была эра эпистолярного искусства: мужчины и женщины со всего света считали предметом гордости стиль и содержание своих писем. Письма оказавшихся в интересных ситуациях значительных людей (таких как принц де Линь, Екатерина или Вольтер), тиражировались и зачитывались вслух в салонах Европы, являясь чем-то средним между репортажами уважаемого журналиста и рекламной паузой [4]. Екатерина любила не только письма – ей нравилось писать от руки указы и распоряжения. В середине 1760-х годов она уже готовила проект Наказа Комиссии для составления нового Уложения законов, которую она созовет лишь в 1767 году. Ещё с юности она взяла в привычку переписывать длинные отрывки из прочитанных книг, в том числе Ч. Беккариа, Ш. де Монтескьё и других; это своё обыкновение она называла «легисломанией».

В 11 утра императрица одевалась и допускала в свои покои ближний круг придворных, например Орловых. Затем они могли выйти на прогулку – летом она любила бродить в Летнем саду, где к ней мог обратиться любой прохожий. Когда Панин организовал её встречу с Казановой [5], она прибыла на место в компании одного лишь Григория Орлова и двух придворных дам. В час дня Екатерина садилась обедать. В половину третьего она возвращалась в покои, где была занята чтением до восемнадцати часов, а затем наступал «час любовника», когда она принимала у себя Орлова.

Если вечером что-то происходило при дворе, императрица наряжалась и выходила в свет. Парадный мужской костюм представлял собой длинный камзол на французский манер, а дамы носили платья с длинными рукавами, коротким шлейфом и корсетом на китовом усе. И мужчины, и женщины старались перещеголять друг друга своими драгоценностями, украшая бриллиантами всё, что только возможно, – пуговицы, пряжки, ножны и эполеты, иные даже унизывали тремя рядами каменьев поля своих шляп. Вероятно, отчасти это объяснялось русскими представлениями о достатке и роскоши, а отчасти требованием как можно ярче продемонстрировать легитимность императорского двора. Орденские ленты украшали костюмы обоих полов: сама императрица представала перед публикой с красной с серебряной каймой, покрытой бриллиантами лентой Андреевского ордена, с лентой Св. Георгия на плече, орденами Св. Александра Невского, Св. Екатерины и Св. Владимира, а также двумя звёздами (Андреевской и Георгиевской) на левой груди [6]. Екатерина, воспитанная при елизаветинском дворе, унаследовала склонность к пышным нарядам. Она наслаждалась великолепием своего одеяния, с умом использовала его политический потенциал, и ее никак нельзя было назвать экономной, но при этом её гардероб был далек от елизаветинского расточительства, а с годами она становилась все умереннее. Екатерина понимала, что изобилие блеска компрометирует ту власть, которую оно призвано было подчеркнуть.

Охрану дворцов осуществляла гвардия, а у покоев государыни в карауле стояли солдаты элитного подразделения, основанного Екатериной в 1764 году, – шестьдесят дворян-кавалергардов в синих мундирах с красными обшлагами и серебряным шитьём. Вся амуниция от патронташа до карабина была серебряной, даже отделка сапог. В качестве головного убора на них были серебряные каски с высокими плюмажами. Российский орёл был вышит на спинах мундиров и выгравирован на серебряных медальонах с цепочками, украшавших грудь, колени и рукава [7].

В воскресенье по вечерам обычно происходили куртаги, по понедельникам играли французские комедии, по четвергам – французские трагедии и балеты, а в пятницу или субботу во дворце часто устраивали маскарад. На эти многолюдные и почти публичные мероприятия приглашали около пяти тысяч гостей. Екатерина и её придворные демонстрировали иностранным послам и друг другу всё своё великолепие. Кто расскажет нам о таком вечере лучше Казановы? «Длился он [бал-маскарад] шестьдесят часов. ‹…› Вижу всюду веселие, непринужденность, роскошь, обилие свечей… Я слышу, как рядом маска говорит соседу: гляди, гляди, государыня… ты сейчас увидишь Григория Григорьевича Орлова: ему велено следовать за нею поодаль». Гости делали вид, что не узнают её, а Орлова «все признавали по высокому росту и голове, опущенной долу». Казанова, охотник выпить и закусить за чужой счёт в разных уголках мира, наелся вдоволь, полюбовался, как танцуют кадриль на французский манер, а затем – как это часто с ним бывало – встретил бывшую любовницу, ныне сопровождавшую польского посла, и вновь увлёкся её прелестями. К этому моменту он уже давно потерял императрицу из виду [8].

Екатерине нравилось наряжаться и надевать маски. Однажды она притворилась офицером, надев розовое домино и полковой мундир, и впоследствии записала несколько своих фривольных бесед с гостями бала, которые, очевидно, не узнали её. Одна княжна приняла её за красивого мужчину и охотно танцевала и кокетничала с ней, а Екатерина прошептала: «Как я счастлив!» – и склонилась, чтобы поцеловать барышне руку; та вспыхнула. «Пожалуй, скажи, кто ты таков?» – спросила она. «Я ваш», – отвечала Екатерина, однако свою личность не раскрыла [9].

Обычно Екатерина скромно ужинала и почти всегда удалялась к себе в 10.30 в сопровождении Григория Орлова. Она предпочитала засыпать не позднее 11 часов [10]. Её чёткий распорядок дня определял публичную жизнь двора, но Потёмкин благодаря своей сообразительности смог проникнуть в частный мир императрицы и её приближённых. Так он оказался под неусыпным наблюдением вспыльчивых Орловых, но при этом получил шанс рассказать императрице о своей страсти. Позднее Потёмкин дорого заплатит за свою беспечность.

Ранними вечерами Екатерина собирала ближний круг придворных – около восемнадцати человек – в своих покоях, а позднее в пристройке к Зимнему дворцу, которую она называла Малым Эрмитажем. Завсегдатаями этих встреч были графиня Брюс, красавица, пользовавшаяся безграничным доверием Екатерины в самых интимных вопросах, обер-шталмейстер Лев Нарышкин, которого она называла «врожденным арлекином» [11] – типичный пример русского дворянина, богача и ветреника, затем, конечно, Орловы; среди прочих все чаще приглашали и Потёмкина.

Русский двор был значительно менее чопорным и официозным, чем во многих других странах Западной Европы, включая двор Георга III. Когда Екатерина принимала министров, не входивших в ее ближний круг, они сидели и работали бок о бок – в отличие от британских премьер-министров, которые должны были стоять в присутствии Георга III и лишь крайне редко в качестве милости получали разрешение присесть. В екатерининском Малом Эрмитаже обстановка была более непринуждённой. До 10 вечера Екатерина играла в карты, чаще всего в вист или фараон. Гвардейцы Орлов и Потёмкин чувствовали себя здесь как рыба в воде, поскольку вся их юность прошла за карточными столами с зелёным сукном. Она также принимали участие в загадках, играх на бумаге, шарадах и даже пении.

Григорий Орлов был хозяином салона: в Зимнем дворце его покои располагались этажом выше комнат Екатерины, поэтому он мог спускаться к ней по зелёной лестнице без доклада. Екатерина сдержанно относилась к пикантным шуткам своих приближенных, но она не стеснялась в проявлениях своих чувств к Орлову. Годы спустя английский путешественник напишет, что «в своих ласках они не смущались его присутствия» [12]. Орлов обожал музыку, и его весёлый нрав задавал тон этих вечеров, в то время как сама императрица, казалась, была всего лишь одной из приглашённых. К примеру, одна из записей камер-фурьерского журнала за 1768 год гласила: «По окончании стола Е. В. изволила возвратиться во внутренние свои апартаменты, а господа кавалеры в картинной комнате, между употреблением виноградных разных вин, пели сами песни; потом придворные певчие и лакеи, а в других комнатах, по приказанию… графа Г.Г. Орлова, пели увеселительные песни… от состоящего караула в селе Царском гвардии рейтары и солдаты» [13].

Орловым удалось воплотить в жизнь свои чаяния, но лишь до определённой степени. Вопрос о женитьбе больше не стоял, однако Орлов был постоянным спутником Екатерины, что само по себе делало его чрезвычайно влиятельным человеком. Но правительством вне всякого сомнения руководила сама императрица. Орловым не удалось стать полноценной политической силой: их ум, физическая сила и обаяние – вместо того чтобы сосредоточиться в одной личности – были поровну распределены между пятью братьями. Алексей Орлов, Le Balafre, обладал беспощадностью, Фёдор – образованностью и политической смекалкой; Григорий же, которому эти качества были необходимы, мог похвастаться лишь красотой, добрым нравом и простым здравым смыслом. Дипломаты писали, что Орлов, «взросший в трактирах и в неблагопристойных домах ‹…› вел [до 1762 года] развратную молодого человека жизнь», хотя и обладал «сердцем и душой доброй. Но все его хорошие качества были затмены его любострастием; он ‹…› учинил из двора государева дом распутства; не было почти ни одной фрейлины у двора, которая не подвергнута бы была его исканиям» [14], заявлял князь Щербатов, по-видимому, считавший себя голосом совести русского дворянства [15]. Британский посол сэр Роберт Ганнинг писал, что «фаворит – человек распутный» и якшается с сомнительными личностями. В 1760-е годы Екатерина либо не обращала внимания на его измены, как мудрая жена, либо не знала о них. И хотя Орлов не был таким простаком, каким он предстаёт в рассказах зарубежных дипломатов, но его нельзя было назвать ни интеллектуалом, ни политиком. Он переписывался с Вольтером и Руссо, но, вероятно, лишь потому, что так было принято среди образованных и влиятельных особ того времени, к тому же ему хотелось сделать приятное Екатерине.

Императрица не переоценивала способности Орлова, поэтому он занимал только две важные должности: сразу после переворота он стал главой Канцелярии Опекунства иностранных поселенцев, задачей которой было привлечение колонистов в причерноморские области и районы, граничащие с Северным Кавказом. На этом посту он проявил себя весьма деятельно и тем самым подготовил почву для последующих свершений Потёмкина. В 1765 году Екатерина назначила его генерал-фельдцейхмейстером по Артиллерийскому корпусу, однако стоит заметить, что прежде она сочла нужным посоветоваться об этом с Паниным, и тот рекомендовал ей ограничить полномочия этой должности. Орлов не счёл нужным вникать в подробности артиллерийского дела и «казалось, знал о нем меньше, чем любой школяр», как выразился французский дипломат Дюран, встречавшийся с ним на военных учениях. Позднее он проявил подлинный героизм в борьбе с московской эпидемией чумы [16].

Орлов с важным видом повсюду ходил за Екатериной, однако не утруждал себя властными распоряжениями и так никогда и не получил той политической независимости, которую в дальнейшем Екатерина предоставит Потёмкину. Несмотря на физическую близость к императрице, Орлов не имел доступа к фактическому управлению страной.

Итак, Потёмкин стремился произвести на Екатерину впечатление своей дерзостью и умом, и ее пренебрежение этикетом было ему на руку. Однажды он нахально заглянул в салон, где Григорий Орлов с императрицей играли в карты, склонился над столом и принялся изучать карты Орлова. Тот шёпотом велел ему удалиться, но вмешалась Екатерина: «Пусть. Он нам не мешает» [17].

Возможно, в какой-то момент Орловы в самом деле решили избавиться от Потёмкина, и в эти «опасные времена» спасением для него оказалось вмешательство Никиты Панина [18]. В конце 1762 года Потёмкин в первый и последний раз отправился с поручением за границу: ему нужно было приехать в Стокгольм и уведомить Ивана Остермана, русского посла в Швеции, о смене правящего режима [19]. Обычно именно в Швецию – подальше от императорского двора – отсылали чересчур пылких влюблённых (как произошло с самим Паниным и первым любовником Екатерины Сергеем Салтыковым). Обрывочные сведения о самом начале потёмкинской карьеры говорят нам, что он не сделал никаких выводов из этого «предупредительного выстрела» и неутомимо продолжал скоморошничать на виду у Орловых – пока его наконец не проучили.

После возвращения Потёмкина Екатерина по-прежнему проявляла живой интерес к своему незаурядному молодому другу. Потёмкин, которого она позже назовёт своим учеником, вовсю пользовался ее великодушием. Однажды, исполняя свои придворные обязанности, он сидел напротив императрицы за столом, и она задала ему вопрос по-французски. Он ответил на русском языке. Когда другой придворный отчитал его за такую невоспитанность, Потёмкин воскликнул: «А я, напротив того, думаю, что подданный должен ответствовать своему государю на том языке, на котором может вернее мысли свои объяснить; русский же язык учу я с лишком двадцать два года» [20]. Таков типичный пример его игривой дерзости, который помимо всего прочего красноречиво свидетельствует о галломании екатерининских придворных. Есть легенда, что Екатерина велела ему выучить французский язык и даже подыскала для него учителя – французского монаха-расстригу, дворянина из Виварэ, который во время Семилетней войны служил в индийском Пондичерри под началом маркиза Дюплекса. Этот жалкий шарлатан по имени Вомаль де Фаж вовсе не был дворянином, а сопровождавшая его «супруга», по всей видимости, была куртизанкой, благодаря чему эти уроки французского определённо оказались занимательными. Впоследствии Потёмкин будет всегда симпатизировать хитроумным аферистам, подобным де Фажу, а французский станет его вторым языком [21].

У Екатерины были особые планы насчёт правительственной карьеры своего молодого протеже. Она знала о его интересе к религии и потому назначила его помощником обер-прокурора Святейшего синода – высшего органа управления Русской православной церковью, созданного Петром I. Обер-прокурор Синода занимался административными вопросами и выступал судьёй в религиозных тяжбах, иначе говоря, его обязанности соответствовали должности генерал-прокурора в гражданских делах. Императрица проявила особую заботу о Потёмкине и самолично утвердила круг его обязанностей. Четвертого сентября 1763 года она пишет ему первое письмо, озаглавленное «Инструкции нашему камер-юнкеру Григорию Потёмкину»; письмо выдержано в покровительственном тоне, к которому императрица была склонна в общении с мужчинами младше себя, и гласит: «Из указа, данного об вас Святейшему синоду, хотя вам уже известно, с каким намерением определены вы в сие место, однакож, для точнейшего вам в поступках ваших наставления, особенно предписываем мы вам нижеследующее: для лучшего понятия дел, по сему месту производящихся… не бесполезно вам поставлять себе за должность, для лучшего приобучения вашего, приезжать в Синод и без собрания в такие часы, в какие вам рассудится… Заблаговременно справясь, какие дела на утро готовятся к докладу, прочитывайте оные с вниманием и делайте для себя ясные примечания, дабы при слушании могли бы вы или рассуждения судейские точнее понимать или, ежели что пропускается при докладах и рассуждениях, с благопристойностию припамятовать». Шестой пункт инструкции гласил, что в случае болезни генерал-прокурора «долг вы имеете нам докладывать по всяким делам и наши по всяким делам и наши по оным повеления в Синоде записывать. Словом, всему тому, что содействием вашим к облегчению порядочнаго дел течения, а притом и к лучшему оных познанию вашему служить может, должны вы со всяким радением приобучаться, ожидая нашей за то апробации и милости» [22]. Первый эпизод службы Потёмкина в Синоде был краткосрочным, возможно, из-за конфликта с Орловыми, но благодаря указу Синода за номером 146 нам известно, что он посещал Синод ежедневно на протяжении всего сентября [23]. Так началось его восхождение.

Впрочем, признаваясь в любви императрице и делая политическую карьеру, Потёмкин не ограничивал себя в увлечениях. Алкивиад обзавёлся репутацией удачливого любовника. Ему не было резона хранить верность Екатерине, поскольку Орлов пока не уступал своих позиций. Рослый, но не слишком привлекательный племянник Потёмкина Александр Самойлов записал, что его дядюшка «отличал в своем сердце ‹…› некоторую знатного происхождения молодую, прекрасную и всеми добродетельми украшенную девицу», которая также была «сама к нему неравнодушною». Увы, далее он пишет: «имени ее я не назову» [24]. Некоторые историки полагают, что речь идёт о конфидантке Екатерины графине Брюс – о ней шла дурная слава éprouveuse [25], будто бы «испытывавшей» кандидатов в любовники императрицы. Графиня Брюс и вправду самоотверженно шла на всё, чтобы способствовать роману Екатерины и Потёмкина: в суетности придворных интриг самые крепкие политические союзы основывались именно на дружбе, окрашенной любовной привязанностью. И конечно же, графине всегда было непросто устоять перед чарами молодых красавцев. Однако в то время ей, как и Екатерине, было уже 35 лет, и Самойлов едва ли мог назвать её «девицей», так что личность вышеупомянутой особы пока остаётся тайной [26].

Как бы то ни было, Екатерина относилась со снисхождением к мелодраматическим выходкам Потёмкина, изображавшего из себя подлинного cavalier servente. Был ли он в самом деле влюблён в императрицу? Не станем домысливать его мотивы: в вопросах любви невозможно отделить человека от его положения. Он был амбициозен и предан Екатерине – как государыне и как женщине. А затем внезапно исчез.

Известна история о том, что когда-то в 1763 году Григорий и Алексей Орловы пригласили Потёмкина сыграть в бильярд. Когда он приехал, Орловы набросились на него и жестоко избили, серьёзно повредив левый глаз. В рану попала инфекция, и деревенский знахарь Ерофеич перевязал её, но от такого лечения стало только хуже – развился сепсис, и Потёмкин потерял глаз [27].

Драка с Орловыми, как и признания Екатерине, – неотъемлемая часть потёмкинской мифологии. По другим сведениям, он повредил глаз, играя в теннис, и мазь, выданная знахарем, лишила его зрения. Однако трудно представить себе Потёмкина на теннисном корте. Многие верили в историю с дракой, поскольку Потёмкин очевидно переступил все благоразумные пределы в своих ухаживаниях за императрицей, но всё же это кажется маловероятным, ведь Григорий Орлов всегда вёл себя достойно по отношению к молодому сопернику.

Так или иначе, это была его первая неудача. Два года назад Потёмкин приехал из Москвы бедным и никому не известным молодым человеком, а теперь он пользовался расположением самой императрицы всея Руси и считался её протеже. Но он слишком рано взлетел ввысь. Потеря зрения стала для него трагедией, но по иронии судьбы удаление от двора пошло ему на пользу. С тех пор Потёмкин ещё не раз будет временно покидать императрицу, чтобы заставить её думать о себе.

Потёмкин перестал появляться при дворе, никого не принимал, изучал богословие, отрастил бороду и подумывал постричься в монахи. Его всегда привлекали мистицизм и религиозные размышления. Будучи преданным сыном Православной церкви, он неоднократно удалялся в монастырь для молитвы. Хотя в его выходках всегда была немалая доля актёрства, тем не менее современники, обычно не упускавшие повода его в чём-нибудь упрекнуть, не сомневались, что жизнь священнослужителя по-настоящему привлекала Потёмкина. Точно так же не подлежали сомнению его аскетизм и истинно русское презрение к мирской славе, особенно к своей собственной [28]. Однако кризис 1763 года был более серьёзным. Особое обаяние Потёмкина во многом было связано с его безумным непостоянством и резкими перепадами настроения – симптомами маниакального склада личности, который может многое объяснить в его странном поведении. Он погрузился в глубокую депрессию, его уверенность в себе разбилась вдребезги. О силе этого срыва позволяют судить свидетельства некоторых лиц: есть версия, что он мог удалить глаз по собственному желанию, чтобы избавиться от возникшего в результате этого происшествия дефекта [29]. В его исчезновении была и толика уязвлённого самолюбия: пострадавший глаз был наполовину прикрыт, но не утрачен. Он стыдился этого и, вероятно, полагал, что отныне будет внушать императрице только отвращение. Сверхчувствительность Потёмкина была одним из его самых подкупающих качеств. Уже став знаменитым государственным мужем, он почти всегда отказывался позировать для портретов, считая себя изуродованным. Ему удалось убедить себя в том, что его карьера закончилась. Разумеется, противники не скрывали своего удовольствия, и Орловы, насмехаясь над его видом, придумали Потёмкину новое прозвище – в честь одноглазых гигантов гомеровской «Одиссеи»: «Алкивиад» превратился в «Циклопа».

Потёмкин отсутствовал восемнадцать месяцев. Иногда императрица спрашивала о нём Орловых. Говорят, она даже стала реже собирать свой дружеский кружок, поскольку скучала без его пантомим. Через своих приятельниц, чьи имена нам не известны, она посылала ему записки. Позднее она расскажет Потёмкину, что графиня Брюс неизменно уверяла её в том, что любовь Потёмкина не угасла [30]. И наконец, если верить Самойлову, императрица передала через доверенное лицо записку следующего содержания: «Весьма жаль, что человек столь редких достоинств пропадает для света, для отечества и для тех, которые умеют его ценить и искренне к нему расположены» [31]. Несомненно, эти слова должны были вернуть Потёмкину надежду. Проезжая мимо его пристанища, Екатерина велела Григорию Орлову призвать Потёмкина ко двору. Благородный и чистосердечный Орлов при Екатерине всегда отзывался о сопернике с уважением, к тому же он, вероятно, считал, что утративший красоту и уверенность в себе Потёмкин уже не представлял никакой опасности [32].

Страдание способно укрепить дух, воспитать терпение и мудрость. Можно предположить, что вернувшийся к придворной службе одноглазый Потёмкин был уже не тем новичком-Алкивиадом, который эту службу покинул. Прошло восемнадцать месяцев после печального происшествия, а Потёмкин всё ещё носил на голове пиратского вида повязку: здесь проявилось противоречивое сочетание скромности и артистизма, которое было так ему свойственно. Екатерина приняла его радушно, и он вернулся на свою прежнюю должность в Синоде. Но когда в честь третьей годовщины переворота императрица дарила своим самым верным соратникам серебряные сервизы, то Потёмкин оказался одним из последних в списке из 33 человек – значительно ниже таких важных фигур, как Кирилл Разумовский, Панин и Орлов. Последний неизменно был всюду рядом с императрицей, однако Екатерина не забыла своего безрассудного поклонника [33].

В результате Орловым пришлось измыслить новый, более эффективный способ устранить соперника. Существует легенда, будто бы Григорий Орлов нашёл подходящую партию для смоленского гвардейца – дочь Кирилла Разумовского Елизавету, и Екатерина не возражала [34]. Свидетельств о его ухаживаниях не сохранилось, но нам известно, что впоследствии Потёмкин покровительствовал девушке и всегда находил общий язык с её отцом, который в свою очередь «по-отечески привечал его».

Действительно, доброта к молодому Потёмкину была вполне характерна для этого лишённого снобизма и одного из самых симпатичных придворных Екатерины – выходца из казацкой семьи пастухов. Говорили, что в шестнадцать лет Разумовский ещё был крестьянином, а в 22 года – фельдмаршалом, и это почти соответствует истине. Если его сыновья, выросшие в дворянской среде и гордившиеся этим, стыдились его простонародных казацких корней, то сам граф порой кричал своему лакею: «Ступай, принеси мне свитку, в которой я приехал в Петербург: хочу вспомнить хорошее время, когда я пас волов да покрикивал: цоп! цоп!» [35]. Разумовский вёл роскошную жизнь, и считается, что именно он познакомил русскую знать с шампанским. Потёмкину несомненно нравились искромётные истории этого жизнерадостного рассказчика (как и его игристое вино), и он увлёкся казачеством – возможно, и вправду увлечение всей его жизни началось с бокала шампанского во дворце у бывшего гетмана? Настоящей причиной того, что никакой свадьбы не состоялось, была непроходившая любовь Потёмкина к Екатерине и надежда на некое связанное с ней великолепное будущее [36]. Екатерина порой «обращает свои взоры на других, – писал британский посол граф Бэкингемшир, – особенно на одного галантного и способного человека, вполне достойного ее благорасположения; он имеет хороших советников и, возможно, некоторый шанс на успех» [37]. Слово «способный» явно намекает на Потёмкина, а под «хорошими советниками» определённо имеется в виду графиня Брюс.

В 1767 году Потёмкин заступил на новую должность, которая красноречиво свидетельствует, что Екатерина специально ставила перед ним задачи, соответствовавшие его интересам. После короткой службы в Синоде он был назначен на пост армейского казначея и стал ответственным за изготовление военных мундиров. В то время Екатерина приступала к одному из самых важных для неё политических проектов – Уложенной комиссии. Потёмкина, который гордился своими знаниями о культурах Востока, она включила в число трёх опекунов по делам иноверцев [38] – наряду с генерал-прокурором Сената князем Вяземским и Олсуфьевым, одним из секретарей императрицы. Екатерина постепенно знакомила Потёмкина с ключевыми политическими фигурами в государстве. Её решения никогда не были случайны.

Уложенная комиссия – выборный орган, состоявший из пятисот человек, удивительно широко по тем временам представлявших разные слои населения – дворян, горожан, государственных крестьян и коренные малые народы. В тот год все они съехались в Москву с указаниями от своих выборщиков, и среди были сорок четыре представителя различных этнических групп – татар, башкир, якутов, калмыков. Поскольку Вяземский и Олсуфьев были заняты более существенными делами, иметь дело с делегатами пришлось Потёмкину.

Заранее, до отъезда императрицы, в сопровождении двух эскадронов конногвардейцев он уехал в Москву, чтобы проследить за прибытием делегатов. Екатерина приехала в город в феврале и оттуда отправилась в круиз по Волге с заездом в Казань и Симбирск. Вместе с ней ехала свита из более 1500 придворных, в том числе двое братьев Орловых и двое Чернышёвых, а также иностранные послы – поскольку целью всего путешествия было показать, что Екатерина в курсе дел всей своей империи. Затем она вернулась в Москву, чтобы открыть заседания комиссии.

Вероятно, Екатерина рассматривала возможность отмены или реформы крепостного права, следуя принципам идеологии Просвещения, но она совершенно не хотела менять государственный строй России. Крепостничество было одним из основных связующих звеньев между императором и дворянством, и пытаться разрушить эту связь было рискованно. Более пятисот статей написанного ею «Наказа» Уложенной комиссии представляли собой конспект идей Монтескьё, Беккариа и французской «Энциклопедии». Цель комиссии состояла в том, чтобы кодифицировать уже существовавшие законы – но даже это было опасным посягательством на её собственную абсолютную власть. Екатерина отнюдь не собиралась совершать революцию и была убежденной сторонницей русского самодержавия. Да и многие философы-просветители, сражаясь с предрассудками, при этом не поддерживали демократию, а лишь утверждали ценности разума, закона и порядка, установленного свыше. Намерения Екатерины были искренними, но в них все таки было нечно показное – желание продемонстрировать уверенность императрицы в себе и стабильность Российской империи. Однако в результате эта рекламная кампания ни к чему не привела.

В десять утра в воскресенье, 30 июля 1767 года, в экипаже, запряжённом восемью лошадьми и в сопровождении шестнадцати карет с придворными, Екатерина выехала из Головинского дворца в Кремль. С ней отправились Григорий Орлов и отряд конногвардейцев, а с ними, вероятно, и Потёмкин. Следом ехал великий князь Павел. Екатерина остановилась у Успенского собора, чтобы получить благословение. Сопровождавшие её генерал-прокурор Вяземский и делегаты всех национальностей следовали за ней, выстроившись по двое, словно пассажиры Ноева ковчега. Делегаты-иноверцы ожидали у врат собора. Затем процессия в том же порядке прошествовала к Большому Кремлёвскому дворцу, где, стоя возле трона в императорской мантии и короне, их встречала государыня вместе с князем Павлом, придворными и епископами. По правую руку от неё были выставлены копии её «Наказа». На следующее утро в Грановитой палате «Наказ» был зачитан вслух, и Комиссия открылась церемонией, составленной по образцу британского парламента, чья работа начиналась с тронной речи [39].

Потёмкин присутствовал на нескольких заседаниях Комиссии вместе с императрицей. Он наверняка читал «Наказ»: в его обширной библиотеке были все труды, к которым обращалась Екатерина («О духе законов» Монтескьё, все 35 томов «Энциклопедии» Дидро на французском и фолианты Вольтера). Однако в работе Комиссии он участия не принимал [40]. Комиссия не слишком преуспела в систематизации законов, но зато взяла на себя функцию совещательного органа. В ходе её деятельности удалось собрать ценную информацию для будущих законодательных инициатив Екатерины. Именно члены Комиссии предложили эпитет «Екатерина Великая», который императрица отвергла. Эта поездка напомнила ей, что она терпеть не может Москву, поэтому Екатерина вернулась в Петербург, где снова созвала Комиссию уже в феврале 1768 года, и вскоре начавшаяся война с Турцией позволила ей завершить все утомительные дискуссии [41].

Двадцать второго сентября 1768 года камер-юнкер Потёмкин получил повышение – ему был вручён ключ камергера [42], управляющего двором. Он также всё ещё числился на воинской службе, хотя это было не принято, и получил чин капитана конной гвардии. Два месяца спустя по особому указанию Екатерины он покинул армию и полностью посвятил себя придворной службе. Но на этот раз Потёмкин совершенно не хотел находиться при дворе, и когда 25 сентября 1768 года Османская империя объявила войну России, он понял: вот его шанс.