Об авторе

Саймон Себаг Монтефиоре – писатель, лауреат престижных премий. Его книги стали бестселлерами и были переведены на 48 языков.

Книга «Екатерина Великая и Потемкин» попала в число финалистов премии Сэмюэля Джонсона; произведение «Сталин: двор Красного монарха» победило в номинации «Книга по истории» в премии «Историческая книга года» Британской книжной премии; книга «Молодой Сталин» получила премию «Costa» (в номинации «Биография»), приз за лучшую биографию от газеты «Лос-Анджелес Таймс», а также Гран-при за политическую биографию; «Иерусалим. Биография» признан книгой года Еврейским книжным советом и Национальной библиотекой Китая; «Романовы. 1613–1918» принесли автору премию Lupicaia del Terriccio Book Prize.

Саймон Себаг Монтефиоре написал так называемую «московскую трилогию» – романы «Сашенька», «Красное небо в полдень» и «Однажды ночью зимой» (признана книгой года в номинации «Политический роман»).

Совместно с Сантой Монтефиоре пишет книги в серии «Королевские кролики Лондона». Многие произведения Саймона Себага Монтефиоре были экранизированы.

Пролог. Смерть в степи

Посвящается Санте

Князь князей.

Иеремия Бентам о князе Потёмкине

 

Чей одр – земля; кров – воздух синь;

Чертоги – вкруг пустынны виды?

Не ты ли счастья, славы сын,

Великолепный князь Тавриды?

Не ты ли с высоты честей

Незапно пал среди степей?

 

Гавриил Державин. «Водопад»

Около полудня 5 октября 1791 года медленно двигавшаяся по пустынной холмистой Бессарабской степи вереница экипажей, сопровождаемая ливрейными лакеями и отрядом казаков в форме Черноморского казачьего войска, неожиданно остановилась на проселочной дороге. Странное место для привала выбрали путники: рядом не было ни трактира, ни даже крестьянской лачуги. Первой встала большая спальная карета, которую тянула восьмерка лошадей. За ней задержались ехавшие следом четыре кареты. Лакеи и спешившиеся конники из сопровождения подбежали узнать, что стряслось. Придворные распахнули дверцы своих карет. Услышав отчаяние в голосе своего господина, они поспешили к его экипажу.

«Довольно, – вымолвил князь Потёмкин. – Довольно! Ехать дальше бессмысленно». Три встревоженных доктора и худенькая графиня с каштановыми волосами, находившиеся с ним в карете, склонились над князем. Он был покрыт испариной и стонал. «Вынесите меня из экипажа…» – попросил Потёмкин. Доктора приказали казакам выполнить желание грузного пациента. Началась суета, как всегда, когда он командовал, а он долгое время распоряжался почти всем в России. Казаки и генералы собрались вокруг открытой дверцы кареты и медленно и осторожно стали вытаскивать поверженного гиганта.

За этим процессом с любопытством наблюдали двое пастухов-молдован, гнавших скот по степи и остановившихся посмотреть, что происходит.

Сначала из кареты показались босые ноги, затем сам больной в наполовину расстегнутом халате. Этот халат был знаменит – все знали, что Потёмкин часто встречал царственных особ и послов босиком, в небрежно накинутом халате. Несмотря на страшные муки, больной сохранил свою невероятную славянскую красоту и густую шевелюру, некогда считавшуюся лучшей во всей империи. За чувственный греческий профиль в молодости его прозвали Алкивиадом [1]. Но теперь прекрасные седые волосы были мокры от обильного пота и прилипли к пылающему лбу. Это был статный человек-великан. Всё в нем казалось чрезмерным, колоссальным, первозданным, но из-за пылавших в груди желаний и безрассудного потакания всем своим прихотям тело Потёмкина оплыло, а лицо постарело. У князя, как у Циклопа, был только один глаз, второй, поврежденный, ничего не видел, и поэтому князь походил на пирата. Грудь его была широкой и волосатой. Некогда сильный, как стихия, человек, этот величественный зверь, превратился в изнемогающую гору плоти.

Графиня вышла из кареты следом, она держала князя за руку, вытирала его горячий лоб. Слезы градом катились по ее курносому скуластому лицу с чувственными губами.

Князь встал босиком на траву, слегка пошатываясь и опираясь на своих казаков, а потом медленно опустился на землю.

Человек, который в изнеможении лежал в этой дикой степи, был не кто иной, как светлейший князь Священной Римской империи Григорий Александрович Потёмкин, предполагаемый муж российской императрицы Екатерины Великой, любовь всей ее жизни, фаворит, соправитель ее империи, разделявший ее мечты. Он был князем Таврическим, фельдмаршалом, главнокомандующим Российской армии, великим гетманом Екатеринославского и Черноморского казачьих войск, главнокомандующим Черноморским и Каспийским флотом, президентом Государственной военной коллегии, наместником южных губерний; он мог бы стать правителем Польши или какого-то другого собственноручно созданного княжества. Светлейший, как его называли в Российской империи, правил вместе с Екатериной Второй почти двадцать лет. Другие определения князь отрицал, и историки до сих пор не знают подробностей. Екатерина, переживавшая кризис, заметила остроумного молодого человека и призвала его к себе, сделав своим любовником. Когда любовная история закончилась, он остался ее другом, партнером, министром и стал соправителем. Она всегда боялась, уважала и любила его, но их отношения были непростыми. Она звала его «колоссом», «тигром», «кумиром», «героем», «величайшим оригиналом» [2]. Он был ее «гением» [3], во много раз увеличившим империю, создавшим Черноморский флот, завоевавшим Крым, добившимся победы во второй Русско-турецкой войне, основавшим великие города – Севастополь и Одессу. Со времен Петра Первого в России не было второго такого успешного государственного деятеля – как в мечтах, так и в делах. Светлейший был сам себе хозяин и диктовал свои правила – иногда руководствуясь вдохновением и будучи чересчур идеалистичным – и строил свой собственный мир. Его власть зависела от Екатерины, но он мыслил и вел себя как один из суверенных правителей Европы. Потёмкин очаровывал европейских чиновников и правителей своими титаническими достижениями, энциклопедическими знаниями и тонким вкусом, в то же время шокируя их своим высокомерием, распутством, леностью и любовью к роскоши. Враги ненавидели его за могущество и непредсказуемость, но даже они признавали его недюжинный ум и творческий подход.

Путешественники находились на дороге между Яссами (теперь в Румынии) и Кишиневом (теперь в Республике Молдова). Эта местность, раньше принадлежавшая султану Османской империи, и была завоевана Потёмкиным. Даже сегодня туда нелегко добраться, но вряд ли там что-то сильно изменилось за прошедшие двести лет [4].

Справа зеленела долина, в отдалении виднелись заросшие кустами курганы, поросшие высокой степной травой, сегодня почти исчезнувшей. Слева в туман убегали холмы, покрытые лесом. Дорога, на которой остановилась процессия, уходила вниз между густыми кустарниками и терялась вдалеке. Потёмкин, любивший ездить в экипаже ночью под дождем [5], попросил остановиться в этом диком и живописном месте [6].

Его свита была не менее примечательной. Сочетание экзотики и цивилизованности в людях, сопровождавших в тот день Потёмкина, отражало его собственную противоречивость. «Князь Потёмкин – это символ необъятной Российской империи, – говорил хорошо знавший его принц де Линь. – В нем то же сочетание диких бесплодных степей и золотоносных жил» [7]. Придворные – ведь он был почти государем – стояли посреди степи, Екатерина в шутку называла его окружение «птичником» – не то царским, не то скотным двором [8].

Многие из спутников князя уже всхлипывали. На графине, единственной женщине, был русский сарафан с длинными рукавами, который так любила ее подруга-императрица. Правда, чулки и туфли на ней были французскими, сшитыми по последней моде. Их выписал из Парижа сам Светлейший. Она надела в поездку бесценные бриллианты из обширной коллекции Потёмкина. В свите находились генералы и графы. Одетые во фраки и военную форму, с орденскими лентами, медалями, в треуголках – они ничем не выделялись бы в британской конной гвардии или при любом европейском дворе восемнадцатого века. Были там и казацкие атаманы, восточные князьки, молдавские бояре, османские паши, переметнувшиеся на сторону русских, слуги, чиновники, простые солдаты, а также церковные иерархи, раввины, факиры и муллы – компания этих людей была Потёмкину особенно приятна. Больше всего его успокаивали разговоры о византийской теологии, обычаях восточных племен, например башкир, палладианской архитектуре, голландских живописцах, итальянской музыке, английских садах…

Епископов можно было узнать по развевающимся одеждам православных иерархов, раввинов – по завиткам их пейсов, османские отступники были в чалмах, шароварах и шлепанцах Блистательной Порты. Молдаване – православные подданные Османской империи – были одеты в расшитые драгоценностями кафтаны и высокие шляпы, подбитые мехом и украшенные рубинами; простые русские солдаты носили «потёмкинские» шапки, куртки, мягкие сапоги и штаны из оленьей кожи – форму, которую для их удобства разработал сам князь. И, наконец, казаки, в основном запорожцы, с огромными усами и бритыми головами с прядью волос на макушке, которая на затылке превращалась в конский хвост, как у персонажей «Последнего из могикан». Они размахивали короткими кривыми кинжалами, покрытыми резьбой пистолетами и особыми длинными копьями. Мужчины печально смотрели на своего господина, потому что Потёмкин обожал казаков.

Тридцатисемилетняя графиня Александра Браницкая – великолепная и высокомерная женщина – была племянницей Потёмкина. Она давно приобрела собственное политическое значение. Любовные похождения Потёмкина, его связи с императрицей и несчетным количеством знатных женщин и куртизанок приводили в изумление даже французских придворных, помнивших Версаль при Людовике Пятнадцатом. Правда ли, что все пять прекрасных племянниц были любовницами князя? Любил ли он графиню Браницкую больше, чем остальных?

Графиня приказала расстелить на траве роскошный персидский ковер, на нем и лежал сейчас князь. «Я хочу умереть в поле», – сказал он. Последние пятнадцать лет он бывал в таких отдаленных и диких уголках России, куда в восемнадцатом веке мало кто заезжал. Гавриил Державин писал в своей оде «Водопад», посвященной Потёмкину: «Ветр медлен течь его стезями». Как и подобало человеку, находившемуся в постоянном движении и почти не жившему в своих бесчисленных дворцах, Светлейший не хотел умирать в экипаже [9]. Он предпочел уйти в иной мир в степи.

Потёмкин попросил казаков возвести для него временную палатку при помощи своих копий, покрыв их одеялами и мехами. Это было в духе Потёмкина, как будто простота небольшого казацкого лагеря могла избавить его от страданий.

Обеспокоенные доктора, два француза и один русский, стояли рядом с распростертым князем и заботливой графиней, но они мало что могли сделать. Екатерина и Потёмкин считали, что доктора лучше проявляют себя за карточным столом, чем у постели больного. Императрица шутила, что ее шотландский доктор прикончил большинство пациентов своими любимыми средствами от всех болезней – рвотными и чередой кровопусканий. Доктора боялись, что их обвинят в смерти князя, так как обвинения в отравлении при русском дворе были не редкостью. К тому же экстравагантный Потёмкин не желал слушать рекомендации докторов – он распахивал настежь окна, обливал голову одеколоном, съедал за один раз доставленного из Гамбурга соленого гуся, запивал еду литрами вина, а теперь еще и пустился в мучительное путешествие по степи.

Роскошный шелковый, подбитый мехом халат, который был на Потёмкине, несколько дней назад прислала сама императрица из далекого Санкт-Петербурга. Она советовалась с графом, по-дружески делилась с ним сплетнями и решала судьбы империи. Она уничтожила бóльшую часть его писем, но, к счастью для нас, он романтично сохранил многие из ее посланий в кармане, расположенном у самого сердца.

Их двадцатилетняя переписка рассказывает историю удивительно успешного партнерства двух политиков и любовников, поражает современным характером их отношений, трогательных в их простой близости и впечатляющих с точки зрения политического мастерства. Их любовная связь и политический союз несравнимы даже с историями Антония и Клеопатры, Людовика XVI и Марии-Антуанетты, Наполеона и Жозефины, потому что они примечательны не только достижениями, но и романтикой и трогают как человечностью, так и мощью. Отношения Потёмкина с Екатериной, как и вся его жизнь, полны загадок: правда ли, что они тайно поженились? Зачали ли они ребенка? Действительно ли они вместе правили? На самом деле ли они договорились оставаться партнерами, невзирая на череду новых любовных увлечений? Поставлял ли Потёмкин императрице юных фаворитов и правда ли, что она помогла ему соблазнить племянниц и превратить императорский дворец в гарем?

Независимо от того, усиливалась ли его болезнь или утихала, в путешествиях князь всегда получал заботливые записки от Екатерины. Она посылала ему халаты и шубы, бранила за переедание или за то, что он не принимал лекарства, умоляла отдыхать и восстанавливать силы, просила Бога не забирать ее возлюбленного. Потёмкин плакал, читая ее послания.

В этот самый миг курьеры мчались по России в двух разных направлениях, меняя на императорских почтовых станциях измученных лошадей. Один курьер вез князю из Санкт-Петербурга очередное письмо Екатерины, а другой из Молдавии письмо от него к ней. Так продолжалось уже долго – и оба всегда с нетерпением ждали новостей друг о друге. Но теперь письма становились все грустнее.

«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович, – писала она третьего октября. – Письмы твои от 25 и 27 я сегодня чрез несколько часов получила и признаюсь, что они крайне меня безпокоят, хотя вижу, что последние три строки твои немного получе написаны. И доктора твои уверяют, что тебе полутче. Бога молю, да возвратит тебе скорее здоровье». Она не беспокоилась, когда писала эти слова, потому что в то время письма шли с юга до столицы десять дней, а если очень спешить, то семь [10]. За десять дней до того казалось, что Потёмкину стало лучше, потому Екатерина и была спокойна. Но несколькими днями раньше, тридцатого сентября, до того, как здоровье князя улучшилось, ее письма были очень взволнованными. «Всекрайне меня безпокоит твоя болезнь, – писала она. – Христа ради, ежели нужно, прийми, что тебе облегчение, по рассуждению докторов, дать может. Бога прошу, да возвратит тебе скорее силу и здравье. Прощай, мой друг […] посылаю шубенку» [11]. Это были лишь шум и ярость – шуба была отправлена раньше, но ни одно из этих писем уже не застало Потёмкина.

Их разделяли две тысячи верст, и посыльные наверняка встретились по пути. Екатерина не была бы так оптимистична, если бы успела прочесть письмо Потёмкина, написанное третьего октября, за день до его отъезда. «Матушка Всемилостивейшая Государыня, – продиктовал он своему секретарю. – Нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел себя везти в Николаев. Не знаю, что будет со мною. Вернейший и благодарнейший подданный». Письмо написал секретарь, но внизу страницы Потёмкин нацарапал слабой рукой: «Одно спасение уехать» [12]. Письмо осталось неподписанным.

Очередные письма Екатерины Потёмкину накануне привез его самый быстрый курьер бригадир Бауэр – преданный адъютант, которого он часто посылал в Париж за шелковыми чулками, в Астрахань за стерлядью, в Петербург за устрицами, в Москву за танцовщицей или шахматистом, в Милан за нотами, виртуозным скрипачом или духами. Бауэр путешествовал по делам Потёмкина так часто и так далеко, что сочинил себе шуточную эпитафию: «Cy git Bauer sous ce rocher, Fouette, cocher!» [13]

Сгрудившиеся вокруг Потёмкина чиновники и придворные наверняка размышляли о том, какие последствия происходящее будет иметь для Европы, их императрицы, для незавершенной войны с турками и вероятных действий по отношению к революции во Франции и дерзкой Польше. Армии и флот под руководством Потёмкина завоевали земли Османской империи, расположенные рядом с Черным морем на месте нынешней Румынии: теперь великий визирь султана надеялся заключить с ним мир. Все европейские дворы настороженно следили за болезнью Потёмкина: в Лондоне – пропитанный портвейном молодой Первый лорд Казначейства Уильям Питт, не сумевший остановить войну, которую вел Потёмкин, и венский канцлер – старый ипохондрик князь Венцель Кауниц.

Его планы могли перекроить карту континента. Потёмкин жонглировал коронами, как клоун в цирке. Собирался ли этот непостоянный провидец сделать себя королем? Или у него было больше власти в том положении, в котором он находился – при императрице всея Руси? А если бы он решил короноваться, то стал бы королем Дакии, в теперешней Румынии, или королем Польши, где он уже владел обширными владениями? Сохранил бы он целостность Польши или разделил ее? Даже когда он лежал в степи, польские аристократы тайно собирались и ждали его загадочных приказов.

Ответы на все вопросы были связаны с исходом этого отчаянного бегства из охваченных лихорадкой Ясс в новый город Николаев, находившийся вдалеке от побережья Черного моря в глубине страны – именно туда больной просил перевезти его. Николаев стал его последним городом. Потёмкин основал много поселений, как и Петр I, на которого он хотел походить. Потёмкин тщательно планировал каждый город, относясь к нему, как к дорогой его сердцу любовнице или к ценному произведению искусства. Николаев, расположенный на прохладных берегах реки Буг (сейчас это территория Украины), стал судоходной и военной базой. Там Потёмкин построил себе у реки дворец в молдавско-турецком стиле, – его овевал постоянный бриз, который мог бы остудить его жар [14]. Такое путешествие было слишком длинным для умирающего человека.

Основная часть каравана выехала на день раньше. Отряд провел ночь в придорожной деревне и тронулся в путь в восемь утра. Через пять верст Потёмкину стало так нехорошо, что его перенесли в спальный экипаж. Там он еще мог сидеть [15]. Проехав еще пять верст, отряд остановился [16].

Графиня держала голову умирающего у себя на коленях. Она по крайней мере находилась рядом с ним – двумя его ближайшими друзьями были женщины. Одной из них была его любимая племянница, второй, разумеется, сама императрица, с волнением ожидавшая новостей за сотни миль от князя. Посреди степи Потёмкин бился в судорогах, трясся, покрывался испариной и стонал. «Я горю, – сказал он. – Я весь в огне». Графиня Браницкая, которую Потёмкин и Екатерина называли Сашенькой, умоляла его успокоиться, но «он отвечал, что свет померк в его глазах, он ничего не видел и мог лишь различать голоса». Слепота означала, что у князя, как это часто бывает с умирающими, падало давление. Его могучий организм боролся с малярийным жаром, с вероятным отказом печени и воспалением легких, но был ослаблен многими годами напряженной работы, бесконечных путешествий, нервного напряжения и разнузданного гедонизма и все-таки сдался. Князь спросил врачей: «Чем вы можете помочь мне теперь?» Доктор Сановский отвечал, что теперь ему стоит уповать только на Господа. Он протянул Потёмкину, которому не чужды были и злой скептицизм французского Просвещения, и суеверное благочестие российского крестьянства, дорожную икону. Тому хватило сил взять ее и поцеловать.

Старый казак, наблюдавший за сценой, сказал, что Потёмкин отходит, выказав то почтение к смерти, которое характерно для людей, живущих близко к природе. Потёмкин отнял руки от иконы. Браницкая взяла их в свои. Потом она обняла его [17].

В этот величественный момент он, конечно, подумал о своей возлюбленной Екатерине и пробормотал: «Прости меня, милостивая матушка-государыня…» [18]. С этими словами Потёмкин умер [19].

Ему было пятьдесят два года.

Окружающие замерли, стоя вокруг тела в той возвышенной тишине, которая всегда наступает после смерти великого человека. Графиня Браницкая осторожно положила его голову на подушку, подняла руки к лицу и упала в глубокий обморок. Некоторые громко всхлипывали, другие опустились на колени, чтобы помолиться, и поднимали руки к небесам. Люди обнимались и утешали друг друга, доктора не могли оторвать глаз от пациента, которого им не удалось спасти, а некоторые просто смотрели на лицо князя с единственным открытым глазом. Рядом с покойным сидели группки молдавских бояр и купцов, наблюдая, как казак пытается усмирить вставшую на дыбы лошадь, которая, вероятно, учуяла, что «Полсвета потряслось за ней / Незапной смертию твоей!» [20]. Солдаты и казаки, ветераны потёмкинских войн, всхлипывали. Они не успели достроить навес для своего господина.

Так умер один из самых знаменитых государственных деятелей Европы. Современники хоть и отмечали его неоднозначность и эксцентричность, но высоко его ценили. Все, кто посещал Россию, хотели встретиться с этим явлением природы. Он всегда был в центре внимания, просто из-за силы своей личности: «Когда его не было поблизости, говорили только о нем, в его присутствии все смотрели только на него» [21]. Те, кто с ним встречался, никогда не оставались разочарованы. Иеремия Бентам, английский философ, гостивший в его имениях, назвал его «князем князей» [22].

Принц де Линь, знавший всех титанов своего времени – от Фридриха Великого до Наполеона, описал Потёмкина так: «Это самый удивительный человек, которого мне доводилось встретить ‹…› скучающий среди удовольствий; несчастный от собственной удачливости; неумеренный во всем, легко разочаровывающийся, часто мрачный, непостоянный, глубокий философ, способный министр, искусный политик – и вдруг десятилетний ребенок ‹…› В чем заключался секрет его волшебства? Гений, гений и еще раз гений; природная одаренность, отличная память, возвышенный строй души; насмешливость без стремления оскорбить, артистичность без наигранности ‹…› способность завоевывать в лучшие моменты любое сердце, бездна щедрости ‹…› тонкий вкус – и глубочайшее знание человеческой души» [23]. Граф Сегюр, знавший Наполеона и Джорджа Вашингтона, говорил, что для него «из всех, с кем он встречался, всего любопытнее и важнее было знакомство со знаменитым и могущественным князем Потёмкиным. Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был бы замечен своею странностью». Американский путешественник Льюис Литтлпейдж писал, что «удивительный» светлейший князь обладал в России большей властью, чем у себя дома кардинал Уолси, граф-герцог Оливарес и кардинал Ришелье [24].

Александр Пушкин, родившийся через восемь лет после смерти князя в Бессарабской степи, был зачарован Потёмкиным, расспрашивал его племянниц о нем и записывал их рассказы: имя князя, говорил он, «будет отмечено рукой истории». Эти двое напоминали друг друга своими яркими и явно русскими характерами [25]. Через двадцать лет лорд Байрон еще писал о человеке, которого он назвал «испорченным ребенком ночи» [26].

По русской традиции глаза умершего нужно закрыть и положить на них монеты. На глаза великих принято класть монеты золотые. Потёмкин был «богаче некоторых королей», но, как и многие очень состоятельные люди, никогда не носил с собой денег. Ни у кого из его приближенных денег сейчас тоже не было. Можно представить себе неловкий момент, когда все начали шарить по карманам, похлопывать себя по верхней одежде, доставать кошельки – и не нашли ничего. Кто-то кликнул солдат.

Седой казак, наблюдавший за смертью Потёмкина, достал пять копеек. Пришлось закрыть глаза князя мелкими медными монетками. Несоответствие обстоятельств смерти и личности усопшего немедленно превратилось в легенду. Возможно, тот же старик-казак пробормотал, отойдя в сторону: «Жил на золоте, умер на траве».

Это меткое замечание вошло в обиход княгинь и простых солдат: через несколько лет художница Элизабет Виже-Лебрен расспрашивала об этом событии одну сварливую петербургскую княгиню. «Увы, моя дорогая, великий князь, у которого было столько бриллиантов и золота, умер на траве», – ответила вдовствующая княгиня таким тоном, будто Потёмкин осмелился умереть на ее собственном газоне [27]. Во время Наполеоновских войн русская армия маршировала, распевая песню о том, как Потёмкин умер в степи, лежа на плаще [28]. Поэт Гавриил Державин увидел поэзию в том, что этот безграничный человек умер на лоне природы, «как на распутьи мгла» [29]. Два наблюдателя в разных концах империи – граф Федор Ростопчин (известный как человек, который в 1812-м сжег Москву) в близлежащих Яссах и шведский посол, граф Курт Стедингк в далеком Петербурге [30] – на известие о смерти светлейшего ответили одинаково: «Его смерть была так же необычна, как его жизнь» [31].

Нужно было немедленно известить императрицу. Ей могла бы сообщить Сашенька Браницкая, которая всегда отчитывалась Екатерине о здоровье князя, но она была вне себя от горя. Поэтому к преданному и неизменному секретарю Потёмкина, Василию Попову, отправили адъютанта.

Оставался один, почти ритуальный момент. Когда охваченный грустью отряд двинулся в сторону Ясс, кто-то, вероятно, захотел отметить то место, где скончался князь, чтобы потом поставить здесь памятник в его честь. Вокруг не было камней. Ветер бы унес ветки. И тогда атаман Павел Головатый, знавший Потёмкина тридцать лет, забрал у одного из своих конников запорожское копье. Перед тем как присоединиться к арьергарду процессии, он подъехал к тому месту, где скончался князь [32], и вонзил копье в землю. Казачье копье, отмечающее место смерти Потёмкина, было так же символично, как стрела на могиле Робин Гуда.

Получив новость, Попов написал императрице: «Нас постиг страшный удар! Всемилостивейшая государыня, светлейшего князя Григория Александровича нет больше среди живых» [33]. В Петербург был отправлен доверенный молодой офицер с приказом не останавливаться в пути, пока не доставит ужасную новость.

Через семь дней, в шесть часов вечера 12 октября [34] одетый в черное и покрытый дорожной пылью курьер доставил письмо Попова в Зимний дворец. Императрица упала в обморок. Придворные решили, что ее хватил удар. Позвали докторов, чтобы сделать кровопускание. «Слезы и отчаяние, – записал личный секретарь Екатерины Александр Храповицкий. – В 8 часов пустили кровь, в 10 легли в постель» [35]. Императрица была так плоха, что к ней не допускали даже внуков. «Она потеряла не любовника, – записал Массон, шведский учитель математики великих князей, хорошо понимавший смысл отношений императрицы и Потёмкина. – Это был друг» [36]. Екатерина не могла спать. В два часа ночи она поднялась, чтобы написать своему преданному и хлопотливому другу, философу Фридриху Мельхиору Гримму: «Ужасный удар обрушился на мою голову. В шесть часов пополудни курьер привез мне известие, что мой ученик, мой друг, почти мой кумир, князь Потёмкин Таврический умер в Молдавии после болезни, тянувшейся почти месяц. Вы не можете представить себе, как я потрясена…» [37]

В каком-то смысле императрица так и не оправилась. Золотой век ее правления умер вместе с князем. Но умерла и его репутация: в ту трагическую бессонную ночь Екатерина в Зимнем дворце при свете свечей писала Гримму, что завистливые «болтуны» всегда очерняли достижения Потёмкина. Но если враги не могли победить его при жизни, они добились этого после смерти. Не успело тело остыть, как его диковинный характер уже оброс грязными слухами, которые на две сотни лет заслонили достижения князя.

Екатерина была бы неприятно удивлена, узнав, что имя ее «кумира» и «государственного деятеля» сегодня известно как синоним обмана и как название фильма. Он запомнился «потёмкинскими деревнями», хотя строил города, и благодаря фильму «Броненосец Потёмкин», рассказывающему историю мятежных матросов, участвовавших в революции, которая через много лет после его смерти разрушила любимую им Россию. Легенда о Потёмкине была создана врагами российской нации, завистливыми придворными и непостоянным преемником Екатерины, Павлом I, мстившим за себя и осквернившим не только репутацию, но даже могилу любовника своей матери. В XIX веке Романовы, руководившие строгой милитаризированной бюрократией, обладавшей викторианской чопорностью, пользовались славой Екатерины, но стыдились ее частной жизни и особенно той роли, которую в ней играл «полуцарь» Потёмкин [38]. Последовавшие за ними советские лидеры разделяли их моральные принципы и усугубляли их ложь (хотя недавно стало известно, что Сталин, прилежный ученик истории, восхищался Потёмкиным). Даже признанные западные историки до сих пор расценивают его скорее как клоуна-дебошира и сексуального гиганта, а не как исторически значимого политика. Всё это привело к тому, что князь не получил подобающего ему места в истории. Екатерина Великая, не знавшая о клеветнических настроениях будущего, оплакивала своего друга, любовника, солдата, политика и, вероятно, мужа все оставшиеся годы своей жизни.

Двенадцатого января 1792 года Василий Попов, доверенный слуга князя, вернулся в Санкт-Петербург с особым поручением. Он привез самое ценное сокровище Потёмкина – тайные письма Екатерины о любви и государственной политике. Они все еще были в связках. Некоторые из них были (и остались) покрыты слезами умирающего Потёмкина, перечитывавшего их снова и снова и знавшего, что он больше никогда не увидит Екатерину.

Императрица приняла Попова. Он передал ей письма. Она отпустила всех, кроме Попова, и закрыла дверь. Оба заплакали [39]. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как Екатерина увидела Потёмкина в тот самый день, когда она захватила власть и стала императрицей всея Руси.