Хорошее слово
После ужина самое плохое время. Сначала толстое и медленное, как та мохнатая гусеница, которую видел в траве и хотел раздавить, но испугался, не испугался, а было противно от слов, которые про нее подумал – толстая, медленная, как время после ужина, самое плохое. Тарелки уже убрали, а крошки еще лежат на столе, приходит большая с тряпкой вытирать стол, говорит – что ты все сидишь, иди умывайся, спать пора. А ты говоришь – не пора, пожалуйста, не пора. А она говорит – ну вот опять ты, ну что ты каждый раз так, посмотри за окно, там темно, а когда темно, всегда пора спать. Всегда – очень плохое слово.
Когда уже умылся и в пижаме, можно постоять в дверях, тут свет и там свет, справа желтый и мягкий, тут спальня, слева белый и твердый, там коридор. По коридору приходит большая, говорит – давай ложись, все-все уже спят, зайчик спит, и мышка спит, и тебе пора спать. А ты говоришь – не пора, пожалуйста, не пора. А она говорит – ну вот ты опять, ну сколько можно, ложись, я оставлю ночник, не ходи в темноту, спи уже. Темнота – тоже плохое слово.
До кровати семь шагов и еще половина. Раньше они были большие, теперь маленькие. Главное, не ошибиться – семь и еще половина. На кровати все правильно. Тут одеяло, там подушка, на стене зверь волк бежит с Иван-царевичем, за стеной поезда, сначала один скорый, стоянка пять минут, потом один товарный, он гудит, потом снова скорый, стоянка три минуты. Ту-тук, ту-тук, говорят рельсы.
Надо не шевелиться, не закрывать глаза, не смотреть на дверь, за дверью темнота, там спит большая, спят зайчик и мышка, гусеница, медленное толстое время, крошки, все-все спят, спят навсегда, до самого утра. Утро – хорошее слово.
Про разнообразное детство
Алиса Нагроцкая
Кате и Захару
Про разнообразное детство
Действующие лица:
Собственно, автор
Веронюша – мама автора
Габи и Эля – двойняшки автора
Тушка – кошка автора
Собственное детство я помню картинками – короткими клипами.
Моя мама, будучи беременна мною, отсмотрела целиком один из первых фестивалей фильмов ужасов в Доме кино. Полагаю, основным режиссером там был Хичкок. После этого в доме всю ночь горел свет, и она могла заснуть, только держа папу за руку. при полной иллюминации. Она как-то услышала, как папа говорил кому-то по телефону: «Вероника так тяжело переносит беременность». Мама так ему и не призналась, потому что была уверена – узнав, он ее просто пристукнет за безответственность.
Я не могу смотреть фильмы ужасов вообще, а так-же читать что-нибудь на эту тему. Если случайно увижу что-то похожее (например, последний кадр фильма «Пятница, 13», просто не вовремя прошла мимо телевизора), то не могу выключить свет и не сплю вообще на протяжении нескольких ночей. Известный фантастический рассказ про железную руку фон Кого-то там привел меня к стабильным приступам паники лет эдак на десять, может, написав это, я не буду спать и сегодня.
Когда я родилась, мои родители не могли договориться, как меня назвать. Папа хотел Алисой, а мама – Василисой. Мама хотела меня исправить посредством имени, полагая, что хотя бы одно качество Василисы закрепится во мне. Она просто не подозревала, что дети рождаются красненькими и глаза у них могут быть не сфокусированы. Поэтому папа и бабушка получили из роддома записку следующего содержания:
«Мои дорогие! У меня родился не просто некрасивый ребенок, а очень некрасивый ребенок. Это крест, который я буду нести всю жизнь, и больше мы никогда об этом не заговорим».
С папой и бабушкой была истерика. Дядя Изя, который меня принимал, многократно посылал их в нецензурной форме, объясняя, что родилась чудная красивая девочка, но они упорно требовали пересчёта конечностей. Когда папа первый раз меня увидел, он потерял дар речи. Его первые слова через какое-то время были: «Боже мой!!! Какая красавица!»
Я отзывалась всю свою жизнь только на имя Алиса. Документы у меня были частично на Алису, частично на Василису. В Израиле наступил момент истины, в моем заграничном паспорте стояло «Алиса-Василиса».
Первые пять лет моей жизни мы жили в коммуналке на Марата в тридцатиметровой комнате, разделенной перегородками на три комнатки, в одной спали родители, в «салоне» – няня, а в углу, отделенном от «салона» занавеской (дверь просто не могла туда поместиться), жили мы с бабушкой. Родители между тем были знатными тусовщиками, и у них постоянно собирались толпы народа.
Моя же кроватка пряталась за занавеской, и я либо стояла, наблюдая за всем этим действом, либо плюхалась спать. Рок-энд-ролл и вопли мне совсем не мешали. Орала я только тогда, когда занавеску задергивали и мне было не видно гулянки. И родители, разумеется, решили, что я глухая. Они выждали момент, когда я заснула, подкрались к кроватке и лопнули у меня над головой бумажный мешочек, наполненный воздухом.
Я проснулась и выжидающе посмотрела на них. Родители отползли, смутно разочарованные результатом. «Она проснулась от сотрясения воздуха» – логично заметил папа-инженер. Снова выждали, пока я засну, взяли две огромные чугунные сковородки и ударили ими изо всех сил у меня над головой. Я проснулась и дико заорала. «Слышит», – успокоились родители. Как же мне повезло, что они не проверяли мое зрение!
Веронюша к детсаду уже была свободна как ветер, ибо после того, как она постоянно опаздывала на кормление в связи с любованием привозными тряпками и покупкой оных, бабушка взяла все воспитание меня на себя. Она была человеком долга.
Я ела по часам. Более того, как великий педиатр бабушка требовала в младенчестве, чтобы меня взвешивали до и после кормления. То, что я родилась 3 кг 950 г, ее не останавливало. Из-за этого Верусик как-то, затрындевшись, уронила меня с весами с холодильника. Правда, успела поймать. Думаю, из страха, что ее папа и бабушка размажут.
Но мне и без этого было не скучно. Дело в том, что каждый вечер мне мерили температуру. Не потому, что я была болезненным ребенком. Я, конечно, пару раз попыталась безуспешно сдохнуть, но к градуснику это отношения не имело. Просто бабушку как педиатра интересовала моя температура. Всегда.
Я была удивительно спокойным ребенком. Меня укладывали в десять, и просыпалась я в десять. С рождения. Но! Бабушка среди ночи меня будила на кормление. А вы помните: перед и после – обязательное взвешивание. Но даже это не заставляло меня плакать. Орать я начинала, только когда мне мерили температуру.
Вы знаете, как младенцам меряют температуру градусником? Советским ртутным? Нет. Не под мышку. И не в рот. Он ртутный. В общем, вы поняли. Это было единственное время, когда Веронюша не могла похвастаться обычным номером «какая у нас спокойная девочка». Правда, вопли не помогали. Бабушка, как я уже говорила, была человеком долга.
С кормлением тоже складывалось тяжело. Бабушка до выхода на пенсию никогда не готовила, но кормление любимой внучки – это святое. И бабушка, выйдя на пенсию в связи с моим рождением с поста заведующей двух отделений Педиатрического института и после сорока двух лет, проведенных в медицине, взялась за дело с огоньком.
Она звонила своим подругам, профессоршам медицины, и говорила:
– Дружочек Вера Алексеевна, ты не подскажешь, как варить ребенку манную кашу?
Третья по счету обычно отвечала. А моя, а раньше Веронюшина няня, баба Дуня говорила:
– Вольга Николавна, да ты чё дергаешси? Дадим пиздрику тюри и усё.
Бабушка трепетала и кричала:
– Дуся! Какую тюрю?! Боже мой! И прекратите называть ребенка такими словами! Как вам не стыдно!
– Да не кипятись ты, Вольга Николавна. Да пиздрик, пиздрик и есть.
Всё детство я провела на блюдах, которые умел готовить профессорский состав Педиатрического института. Поэтому я обожала еду в обычной советской столовке. Мне она казалась верхом совершенства. Я и вкус хлористого кальция обожала. Потому что мне его давали каждый день. И не говорите мне, что это невкусно.
В детском саду я была ровно четыре раза, и благоприятного впечатления он на меня не произвел. Ну, не произвел. Дети удивили меня своим отношением к жизни и общей неначитанностью. Как и поведением.
Я была томной барышней с понятиями о том, КАК ДОЛЖНА СЕБЯ ВЕСТИ НАСТОЯЩАЯ ЛЕДИ. Подглядывания за мальчиками в туалете в эти понятия не входили, кроме того, мне искренне было непонятно, о чем сыр-бор. Нет. Вы не подумайте, я не огульно охаиваю.
Я попыталась слиться с коллективом, но впечатления увиденное на меня вообще не произвело. Можно же было и энциклопедию полистать на досуге. Медицинскую. Ну и вопли и прыжки в группе меня удивляли. Спасали постоянные ангины. Четырех визитов мне хватило за глаза и за уши. Так что, какой мамой была моя мама Веронюша, когда я ходила в детский сад, я сказать не могу. Я туда не ходила.
Одно из самых ранних воспоминаний – единственный в жизни поход в ленинградский зоопарк. Я запомнила только тигра. Клетку окружали люди, а тигр метался внутри, с презрением и ненавистью глядя на толпу. Мы с папой стояли сбоку. Вдруг тигр поднял лапу и пустил струю прямо в толпу. До сих пор помню единственный кадр, как с мужика слетает шляпа из-за напора струи, пущенной ему в лицо.
С тех пор невероятно уважаю тигров и всех кошачьих. На нас с папой почти не попало, но я помню одну брызгу тигровой мочи на рукаве своей синей курточки. До сих пор воспринимаю ее как тигриную милость.
В шесть лет у меня был компрессионный перелом позвоночника, и меня положили на вытяжение.
От чтения я начала получать удовольствие значительно позже. Но висеть на намордничке, который прикреплялся к наклонной кровати, было очень скучно, поэтому я придумала игру. Вытягивала нитки из старой простыни, скатывала в маленькие яички и их клала в намордничек прямо под щеку, чтобы высиживать.
Наутро их никогда не оказывалось на месте, но это меня не расстраивало. Потому что я точно знала, что из них вылупились маленькие птички и просто улетели.
Лет эдак в двенадцать у меня случился полный паралич, и я месяца три лежала в больнице. Это было лучшее время в моей жизни. Единственное, что страшно раздражало, – одноэтажный дом с треугольной крышей и без окон, который был виден из окна палаты. Дом почему-то был наполовину красный, наполовину белый, как будто состоял из двух половинок разных домов, и в месте соединения некоторые кирпичи выступали на другое поле.
А потом меня вызывали в Педиатрический и показывали как редкий случай полного излечения. Сажали на стол и били молоточком по коленкам и локтям. А зал был полон студентов. Так я узнала, что такое слава.
В классе девятом я прогуляла неделю, была на кинофестивале. Пришла через неделю, довольно бледненькая, по четыре фильма в день смотреть – это не каждая пцыца вытерпит. Встречает меня наша безумная классная руководительница. Ну, думаю, трындец тебе, мальчик, будет неуд по поведению и вообще. Вдруг она бросается раненой птицей с воплем: «Как ты себя чуствуешь?!»
Я дипломатично ответила, что значительно лучше. После этого водопад милостей и примерное поведение захлестнули меня. Долго этому удивлялась, пока через годик не выяснила, что она решила, будто я делала аборт. До сих пор непонятно, почему ее это так очаровало. Через год благорасположение классной поутихло, я вела себя хорошо, никуда на неделю не сбегала.
В общем, разочаровала, и оценки мои на ее предмете стремительно поползли вниз. Но тут решила пойти в бассейн, а у меня попросили справку от кожника. И пошла я в кожно-венерологический диспансер, благо после шестнадцати из детской поликлиники выписывают. Пришла туда ни жива ни мертва, к дверным ручкам не прикасаюсь. И кого же я там вижу? Мою классную. Она долго требовала у меня диагноз, даже показывала свой, написанный на бумажке (что, надо сказать, ничего для меня не прояснило).
Я бы ей и сказала, но ни одно венерическое заболевание, кроме сифилиса, мне было неизвестно, а сказать «сифилис» не поворачивался язык. Например, слова песни «и в результате он поймал лишь триппера» понимались мною как «поймал три пера». То бишь три ножа, возможно, в какие-нибудь важные части тела (ох, и издевались же надо мной, когда это выяснилось).
Во всяком случае, до конца школы больше проблем с поведением у меня не было никогда. Видимо, классная решила, что я твердо стою на правильном пути. Надо заметить, что я даже еще и не целовалась ни с кем, что меня ужасно мучило. Эта история осталась для меня загадкой и по сей день.
– А я помню ощущение покоя и счастья. Я была маленькая, а по телевизору выступал Брежнев. И как-то так его хорошо было видно. И как волосинки топорщились в бровях в разные стороны и одна выбивалась в сторону. А я возила кошку в коляске вокруг стола. Больше такого и не припоминаю. А у тебя было ощущение счастья?
– Да. Конечно, было, и я очень хорошо это помню. Единственный в моей жизни раз, еще бы не помнить. Мне было двенадцать лет, и я парализованная лежала в боксе в Институте детских инфекций. А за стеной другие больные дети, но более или менее ходячие, играли в пациентов и доктора. Мне даже не было жалко, что я до них доползти не могу.
