«Бабай» и другие истории

Юка Лещенко

Бабай

Мама, когда сердилась, всегда говорила так:

– А не будешь слушаться, придёт ужасный бабай и заберёт тебя.

И мальчик понимал, что надо, надо скорей съесть кашу, помыть руки, убрать игрушки, перестать кривляться, не трогать конфеты. У мальчика было очень много трудов в его маленькой жизни. Перед сном мама целовала его в сладкую макушку и говорила:

– Засыпай быстренько, а то бабай придёт.

Когда под закрытой дверью исчезала жёлтая полоска света, мальчик сползал на пол и заглядывал под кровать.

– Пришёл? – спрашивал он.

– Ну, пришёл, – отвечал ужасный бабай шёпотом.

– Поиграем? – спрашивал мальчик.

– Ну, поиграем, – соглашался бабай.

И они так играли, что у торопливо тенькающих часов стрелки залипали на полуночи, и время растягивалось, как июльская сосновая смола, из ковра вырастали горы, и плюшевые медведи бродили по лесам, а в пенном море одеяла поднимался такой шторм, что корабль трещал и шёл на дно, но подушковый кит спасал от верной гибели, высаживал на северном острове, где в полированной пещере гномы прятали в носках несметные сокровища. И мальчик кричал:

– Йо-хо-хо!

А бабай говорил сердито:

– Тише, ты что. А то придёт мама и заберёт тебя.

Заячий пирог

Сижу с компрессом, облепленная ватой, пропитанная спиртом, завёрнутая в целлофан, под носом кружка с горячим, масляной пенкой набухающим чаем, и бабушкины руки пахнут аптекой, на указательном – рыжий йодовый след, на мизинце зелёнка.

– Ну, пей уже.

Я умею выпадать из плохих минут, главное, зажмуриться до звёздочек, скукожиться и вот чтобы носки не кусали пятки. Душно, влажно, пневмония, и по стенам ходит страшное – караморы на длинных лапках, шерстяной пучеглазый бабай, вытянутое лицо фонаря – жёлтое с зелёным, главные цвета болезни.

– Ну, пей, пей, скоро дедушка придёт.

Я знаю, дедушка идёт к нам через лес – в лесу живут морщинистые сосны, белка, чужие дядьки и ягода земляника, потом через поле – летом поле цветёт гречихой и жужжит пчёлами, а зимой там бегают куропатки – такие птицы в крапинку, раньше их ели, теперь едят кур, они всё равно некрасивые.

Дедушка идёт с работы, у него чёрный портфель с блестящей, как будто солёной застёжкой, дедушка никого не боится. Когда дедушка доходит до полянки – от неё три дорожки вверх, одна к нам, – из тучи выползает луна, я знаю, что она не из сыра, но ночью так вкусно прикусить её плавающий в окне краешек – зубам холодно и язык в пупырышках.

Дедушка останавливается возле пенька – под ним живут мурашки, если засунуть к ним палочку, а потом облизать, будет кисло, тоже хорошо. Дедушка говорит в темноту:

– Я тут.

Из-за пенька выходит зайка, ну, заяц – настоящий, только в серой шубе, они летом всегда переодеваются в серое.

– Юленька хорошо себя вела? – спрашивает заяц строго, прямо как бабушка.

– Хорошо, – говорит дедушка, он немножко врёт, но это не страшно.

– И все лекарства выпила? – снова спрашивает заяц и прядает мягким ухом.

– Все, все, – говорит дедушка и складывает указательный и средний крестиком, чтобы враньё не считалось.

– И чай? – удивляется заяц. – Горячий масляный чай? С мёдом?

– Да, – выдыхает дедушка, он настоящий октябрёнок и не сдаётся. – Почти всё, на донышке осталось.

– Ах, какая хорошая девочка! – говорит заяц и улыбается, и лапкой закрывает зубы – просто зайцы боятся стоматологов, прямо как я, и никогда к ним не ходят – ни даже на минуточку просто посидеть в клеёнчатом кресле. – Раз она такая умница, я передам ей что-то секретное, что-то очень вкусное.

– Спасибо, – говорит дедушка и прячет в портфель пакет. – До завтра.

– Ладно, – отвечает заяц, – там видно будет.

Дедушка идёт дальше по тропинке – сосновые иголки поют под ботинками, где-то в папоротнике топает ёж, и звёзды такие чисто вымытые, что прямо поскрипывают…

– Ну, пей, – снова говорит бабушка и смотрит на часы. – Пять минут осталось.

Компресс прилип, караморы смотрят сердито. Я вылущиваюсь из одеяла и в пять огромных, торопливых – в горле щёлкает и ухает, как сова, – глотков выпиваю чай.

– Молодец, – говорит бабушка.

И я слышу шкряб-шкряб-шкряб ключа в замочной скважине, покашливание, шелест пакета.

Дедушка снова прошёл через лес – он протягивает мне крошащийся треугольник пирога, с изюминами, с сахарной корочкой, с прилипшей сосновой иголкой.

– От зайца? – спрашиваю я шёпотом.

– От зайца, – шепчет дедушка. – Только он сказал…

– Он сказал – ещё чая, – киваю я, я знаю правила, я часто болею.

Дедушка дует на лампу – и та гаснет. Когда-нибудь я тоже так научусь. А пока у меня есть заячий волшебный пирог. Самое удивительное, что бабушка печёт такой же – но у заячьего совсем другой вкус.

Дизель до Африки

Они встречаются на занозистой скамейке – вокруг трава, июль, щекотный стрекот кузнечиков, сзади улица с мелкими, заборами забранными домами, впереди рельсы, нагретые солнцем, горячие серебряные ручейки, окуни палец – пройдет насквозь, слева – переезд с усатой теткой, машущей прощально флажком каждому поезду, справа – соседские козы Маня и Саня, пёстрые и бодучие поедательницы васильков, ромашек, промасленных газетных обрывков, сверху – небо, синее синего, внизу – земля, щебёнка, подорожник, четыре болтающиеся сандалии, муравьиная дорожка, надкушенная груша и бутылочные осколки.

– Ты своим сказала?

– Ещё чего. А ты своим?

– Я записку написала.

– Ну и дурища. Ей-божечки, дурища! И зачем я с тобой связалась?

– Сама дурища. Я её спрятала в шубу, в карман.

За рельсами оплывает – как кремовая башенка на торте – здание вокзала. Там в буфете тёплый «Буратино» и набитые белым холодом вафельные стаканчики, липкие перила, очереди в кассы с недостижимо высокими окошками, хлопающие двери, бесхозная собака Шнырик, и кто-то обязательно ест пупырчатую куриную ногу, а кто-то спит, страшно смяв лицо в сгибе руки.

– У тебя сколько?

– Рубль двадцать пять. А у тебя?

– Целых два.

– Думаешь, нам хватит?

– Ну что ты дёргаешься? Испугалась – так и скажи.

– И ничего не испугалась. А вдруг там контролёр?

– А мы скажем – родители пошли в соседний вагон к знакомым.

– А вдруг там милиционер?

– Ну и что, мы же не пьяницы и не воры какие-нибудь.

– А вдруг там… Вдруг там цыганы с мешком?

– Цыганы днём не заберут, что они, придурошные?

– А вдруг там хулиганы?

– Хулиганы в дизелях не ездят.

Проползает длинный товарняк, погромыхивая цистернами с чем-то опасным, гудя, проезжает дрезина. Семафоры смаргивают с жёлтого на красный. Прибывает мариупольский, потом – минский, в окнах скучные лица, плещутся занавески, стоянка десять минут, дядьки в шлёпках бегут за пивом, им командуют вслед – семачек купи, мужчина; местные старушки в цветастых халатах продают пирожки, бумажные, в красных и чёрных подтеках кульки с паречкой и черникой, молодую картошку, пучеглазых чебурашек с шерстяными влажными ушами и духи «Ароматы полей». Отбывает минский, прибывает сочинский.

– А скажи ещё раз, как мы поедем.

– Я сто раз говорила уже – дизелем!

– И что?

– И всё. Сначала до Будо-Кошелёва, потом до Гомеля, а потом уже Африка.

– А дедушка говорил, они только до Гомеля идут.

– Это обычные – до Гомеля. А наш – до Африки. Главное, его не пропустить.

Сочинский отбывает, тяжело виляя хвостом. На переезде поднимается шлагбаум, и усатая тётка уходит в свою будку пить чай, не выпуская из рук жёлтый флажок. Небо бледнеет – как будто его штрихуют белым мягким карандашом. На колено садится божья коровка. С улицы, где за заборами пионы, помидоры, брезентовый гамак и фантиком от ириски заложенная книжка, кому-то кричат: «Юлька, обедать, суп стынет!»

– Твоя бабушка.

– Да слышу я!

– Ну, так что, пойдём?

– Пойдём.

Они отлепляются от скамейки, обходят опасных коз, крапиву и канаву с остатками вчерашнего ливня.

– Не реви! Подумаешь – не успели. Завтра уедем.

– Честное октябрятское?

– Да чтоб мне не сойти с этого места!

У кромки асфальтовой дороги они оборачиваются. Красный дизель, перестукивая, медленно уходит на мост – через Днепр, через овраги, деревни, кукурузные поля, перелески и дальше, дальше – до самой Африки.