Говорит и слушает… тюрьма

Любой срок кончается.

И мой – не исключение.

Получается, и я непременно вернусь!

Как бы медленно не тянулось в неволе время – всё равно оно движется. Движется! Ковыляя, хромая, спотыкаясь. Движется в сторону свободы.

А, значит, я вернусь.

Обязательно вернусь!

«Чёрный список арестанта» (туберкулёз, рак, заточка в бок от обкурившегося соседа) – не для меня. Не вернуться я просто не имею права. Слишком много планов, обязанностей и долгов ждут меня на воле. Слишком много людей горячо молятся за меня и ждут моего возвращения.

Разве я имею право их подвести?

Выходит, я, во что бы то ни стало, вернусь!

Всё это я повторяю каждый день по великому множеству раз.

Как заклинание.

Как волшебную мантру.

Как самую жесткую из всех, когда либо существовавших в психоанализе, самоустановок.

Всё это я буду повторять до тех пор, пока мой срок не кончится.

Когда он кончится, я вернусь.

Не вернуться – просто не получится.

Из какой рюмки, бокала, кубка я начну пить самый забористый из всех известных человечеству напитков под названием «воля»? С каких блюд начну смаковать меню великого пира свободы? Здесь не угадать, не спланировать, ибо любое самое банальное повседневное занятие вольного человека человеку в неволе, да ещё с расстояния не одного отсиженного года, запросто может показаться невиданным сибаритством, сверхроскошью. Невозможно даже представить, с чего именно бывшему арестанту захочется начать своё путешествие в сказочную страну, именуемую «жизнь после срока».

Только с чего бы ни началось моё возвращение в свободу, я обязательно найду возможность сдвинуть все дела, найду, любой ценой найду возможность приехать уже вольным человеком сюда, к бутырским серым корпусам. Приехать ночью, когда город, засыпая, умолкает и ничем не мешает звучать тюрьме.

Конечно, я предложу своим детям составить мне компанию. Не уверен, что моя затея с ночным вояжем «куда-то в сторону тюрьмы» покажется им привлекательной. Ведь к тому времени мои дети очень повзрослеют и совсем по-иному будут относиться к своему времени. Да и кто знает, что вообще будет их интересовать в ту нескорую пору?

Впрочем, неважно, один или с кем-то, приеду я тогда к этим невесёлым зданиям в районе метро «Новослободская». Равно так же неважно сейчас, когда именно наступит этот день. Главное, он – наступит.

Потому что… любой срок заканчивается и мой – не исключение.

А приеду я к этим стенам, чтобы ненадолго вернуться в прошлое, значит, в моё нынешнее настоящее, чуть ли не в молодость, вернуться в тот год, который я провёл в этих стенах. Только никаких сантиментов, никакого увлажнения глаз и першения в горле! Тем более – никакого жевания банальных истин про загубленные и украденные годы.

Я приеду сюда, чтобы послушать звуки ночной Бутырки. Хотя, кто знает, какая администрация будет заправлять в этой знаменитой на весь мир тюрьме, и сможет ли на тот момент, с учётом стиля работы этой администрации, тюрьма издавать какие-то звуки вообще. Ведь согласно вечной российской (впрочем, почему российской – международной, общечеловеческой) традиции, заставить замолчать можно кого угодно: человека, народ, газету, страну. Другой вопрос, какой ценой и на какой период.

Ух, какая вязкая философия! Проще сказать; когда мой срок закончится, я обязательно приеду сюда, чтобы снаружи послушать Бутырку. Трудно даже представить, какие из бутырских звуков тогда смогут вырваться из тюремных объятий и зазвучать в ночном свободном эфире. Разве что обрывки фраз, которыми перебрасываются с «решки» на «решку» арестанты.

А пока я – здесь, и слушаю эту самую Бутырку изнутри.

Для кого-то удивительно-любопытно, а для кого то сострадательно-прискорбно, но полной тишины здесь не бывает. Никогда. Ни в какое время суток. Ни в какой день недели. Всегда за окном, за стеной, за дверями что-то лязгает, хлопает, скрипит, кто-то командует или зовёт.

Ещё одна особенность бутырских звуков: среди них нет приятных, добрых, радующих слух и лечащих душу. Все звуки – со знаком минус. Каждый пугает, порою бесит, в лучшем случае, просто раздражает. Ни один, повторяю, не радует.

Наверное, я забежал вперёд. Прежде чем характеризовать качество бутырских звуков, надо заметить, что по происхождению своему они делятся на две категории: звуки внешние, по сути, вольные, доносящиеся сюда с территории свободы, с московских, прилегающих к Бутырке, улиц, и звуки внутренние, рождённые внутри Бутырки, самой Бутыркой.

Звуков внешних «вольных» совсем немного. Прежде всего, это, особенно характерные для пятниц, суббот, воскресений, звуки салютов. Верно, сложилась в последние годы традиция сопровождать корпоративные вечеринки, дни рождения и прочие торжества, что состоятельные граждане имеют манеру отмечать в ресторанах, подобным то ли десертом, то ли аттракционом. На воле на эти самые «трах-бах-тарарах» порою и не обращаешь внимания. Подумаешь, гуляют, отдыхают, развлекаются люди в той форме, что определяет их достаток, уровень личной культуры и степень, так сказать, общей испорченности общества.

На здоровье!

А в тюрьме всё совсем по-другому. Даже придушенные и приглушённые бутырскими стенами звуки этих фейерверков-салютов всё равно попадают в наши камеры.

Попадают и… волнуют, беспокоят, будоражат…

Ловишь обрывки праздной салютной какофонии и сразу очень явственно представляешь сытых, модно одетых, по-хорошему нетрезвых, а, главное, совершенно свободных людей.

Немного фантазии и легко моделируется обстановка, в которой рождаются эти звуки: ресторанная веранда или ресторанный дворик, столики, уставленные тем, что отсюда кажется недосягаемым или вовсе несуществующим, красивые, переполненные весельем и пороком женщины. Да много чего ещё можно представить на эту тему, находясь в тюремной камере. Но какие бы сюжеты по этому поводу не рождались в спрессованном тюрьмой сознании – в каждом непременно звучит (где заголовком, где рефреном, где послесловием): всё это – не твоё, всё это – не для тебя и даже самое ничтожное отношение к этому ты сможешь иметь очень-очень нескоро.

Второй (он же – последний) вид вольных звуков, доступных для слуха бутырских обитателей – машинные сигналы. Не те, что выдают своими клаксонами водители автотранспортных средств по причине нервных срывов или вследствие сложившихся соответствующих дорожных ситуаций. А те, что согласно новопридуманным традициям якобы обязаны отмечать всякий свадебный кортеж, напоминая и провозглашая: смотрите, знайте, завидуйте – едут люди, что решили связать свои судьбы, что нет предела их счастью, и что все в округе (кто не глухой, разумеется) должны непременно об этом слышать.

Ну, и здесь, понятно, поле для арестантской фантазии безгранично. Кто-то смоделирует машину с мишками и лентами на капоте. Кто-то воссоздаст в своём воображении образ невесты (фата плюс все округлоcти и прочие красивости женской фигуры). Кто-то представит перед собой свадебный стол и очень явственно, вплоть до слюноотделения и желудочных спазм, почувствует «как пошла первая», чем бы он её закусил, как бы сладко затянулся сигаретным дымом после третьей, кого бы из гостей выцепил масляным взглядом для продолжения веселья после пятой.

Естественно, вольные звуки, попадая в неволю, добра не приносят. В лучшем случае умножают они и без того немалую арестантскую тоску по всем фронтам: и о нынешнем своём незавидном положении, и о грядущих мало весёлых перспективах, и обо всём любом прочем, таком же тоскливом и безрадостном. В худшем случае, такие звуки остро напоминают о твоём бессилии и твоей беззащитности на этом этапе биографии и тем самым непременно вышибают из нервного равновесия, бесят, подталкивают к той черте, что отделяет нормального человека от человека ненормального, проще сказать, сумасшедшего.

Словом, никакой радости от звуков, что прорываются в бутырское пространство с воли, нет.

А звуки местные, рождающиеся в этом пространстве, ещё безрадостнее, ещё опасней для истрёпанных и обнаженных арестантских нервов.

Самый постоянный, почти вечный, среди чисто бутырских звуков – скрежет, скрип и лязг железной телеги, на которой развозится по камерам тюремная пища. Этим звуком Бутырка потчует наш слух три раза в сутки.

В завтрак. В обед. В ужин.

Теоретически этот звук мог бы быть и не таким отвратительным, но у телеги буксует и западает заднее колесо. Ни баландёрам, везущим эту телегу за ручку в виде буквы «т», сваренную из железных труб, ни мусорам, которые руководят работой этих баландёров, даже в голову не приходит мысль починить эту телегу: что-то отогнуть, что-то подправить, по чему-то просто крепко стукнуть. Выходит, этот душераздирающий лязг железа о железо и железа о камни сознательно, специально организован и так же не менее сознательно, не менее специально поддерживается. Выходит, этот лязг – что-то вроде дополнительной нагрузки ко всему, что мы здесь испытываем. Маленький, так сказать, довесочек к тому неподъёмному «фунту лиха», что огребает каждый, сюда попадающий.

Другой вид чисто тюремных, рождённых в бутырских недрах, звуков – шаги. Почти всегда это – тяжёлая хозяйская поступь мусоров-продольных. За шагами обычно следует лающая команда-распоряжение типа «Иванов – выход…». Часто вместо полной фамилии продольный выкрикивает: – «На «И» – на выход…». «На «И» – означает, что фамилия вызываемого начинается с буквы «И».

Похоже, подобное сокращение объясняется не ленью представителей тюремной администрации, а традицией, заложенной ещё во времена, когда большинство «бутырских тружеников» были попросту неграмотными и не в силах были разобрать фамилию арестанта на соответствующей бумажке.

Очень может быть, что и в не столь далёкое прошлое канули те времена.

Да и очень похоже, что и нынешние сотрудники бутырской администрации не сильно в ладах с грамотой: слишком нелепые ошибки они делают, зачитывая наши фамилии на утренних и вечерних проверках, слишком мучительно напрягаются их лица, когда им приходится озвучивать для нас что-то официальное.

Кстати, «на выход» – означает чаще всего – к следователю, куда реже – к адвокату (не у всех есть материальные возможности иметь такового), ещё реже – на короткое свидание к родным и близким (свидание подследственным разрешает следователь и, как правило, делает это неохотно, считая подобное излишней роскошью для своего подопечного).

Впрочем, куда бы не выдёргивали бутырского обитателя – чего-то хорошего за этим никогда не следует.

Вызывают к следователю – запросто может оказаться, что замаячил в твоей «делюге» новый эпизод (когда – как результат рвения следаков, когда – как следствие их же беспредела, в этом случае ради «палки» раскрываемости они на тебя чужие преступления валить начинают). За этим, понятно, прямая перспектива увеличения твоего и без того немалого срока.

Вызывают к адвокату – выясняется, что ресурсы денег, которые наскребли ему за услуги твои близкие, уже вроде как исчерпаны, и, если доплаты не последует, этот адвокат с твоего дела просто уходит и ему глубоко плевать, чем это для тебя обернётся.

Даже, казалось бы, однозначно радостный вызов на свидание к родным может обернуться новостями, от которых не разогнуться, не продышаться. Сколько раз такое было: уходит арестант на свидание просветлённый и окрылённый, а возвращается с лицом опрокинутым и почерневшим. Кто-то в этот момент отмахнётся, кто-то отмолчится, рухнув лицом в шконку, а кто-то буркнет что-то вроде: «Мать умерла… Ещё месяц назад… Сюда телеграмма была… Никто не сообщил…», или «Жена на развод подала… Сказала, что, устала…».

Словом, хороших новостей для арестанта вроде как и вовсе не бывает. Понимаю, с каждым днём всё больше понимаю своих бывалых соседей. Тех, кто мечтательно заклинает: «Скорей бы на этап, да в зону, там движуха, а тут всё заморожено-заторможено…».

Бывает, что за шагами продольного и другая команда следует. Например, «На прогулку!». Кажется, команда со знаком «плюс». Кажется, здесь повод для ничтожной, но всё-таки радости. Но так только на первый взгляд, точнее на первый слух. За приглашением-окриком «На прогулку» почти всегда следует пояснение. Не менее лающее. Не менее мрачное. «Или все, или никто…».

У мусоров своя логика. Говорят, были случаи, когда тот, кто в хате на время прогулки оставался, потом вскрывался, или вздёргивался. Для администрации это – «ЧП», а, значит, проблемы, комиссии, проверки и т. д. Вот и родилась с учётом всего этого жесткая инструкция: арестантов по одному в камере не оставлять. Только чтобы «все на прогулку» – с этим сложно, это – случай «из ряда вон». Потому что кому-то, действительно, нездоровится, кто-то всю ночь на «дороге» простоял, и теперь отсыпается.

Так что команда «на прогулку» когда – как чистая условность, когда – как откровенная дразнилка звучит.

Очень часто никто на эту прогулку и не выходит.

По большому счёту, и не велика в этом случае потеря. Ведь «прогулка» здесь – это всего то сорокаминутное топтание в прогулочном дворике на самом верху тюремного корпуса.

Прогулочный дворик – это та же самая камера, стены которой обделаны «шубой». И свежего воздуха здесь не намного больше, чем в обычной «хате», и небо (универсальный символ воли и свободы) видно только в зазоре между крышей и верхушкой стен только тогда, когда встанешь у определённой стены и задерёшь голову под определённым углом.

А ещё бывает, что вслед за мусорскими шагами может грянуть команда: «Всем выйти в коридор!».

В переводе с тюремного это означает – шмон.

В этом случае всех нас выводят в свободную камеру, предварительно обшарив, ощупав, охлопав все наши карманы, все складки нашей одежды.

Иногда в эту камеру (где можно хотя бы сидеть и, к великой радости курильщиков, курить) и не заводят, а выстраивают в коридоре.

В нашей «хате» тем временем всё перетряхивается, переворачивается, просто разбрасывается по всему пространству.

Что ищут?

Прежде всего, мобильные телефоны, спиртное, «удочки», «коней» и прочие самодельные приспособления, необходимые для поддержания «дороги», – главного средства тюремной межкамерной коммуникации.

Однажды у нас в камере во время шмона было обнаружено восьмилитровое полиэтиленовое ведёрко с набирающей градус брагой. Мусора, производившие обыск, не придумали ничего лучшего, кроме как вылить содержимое ведёрка на кучу, в которую в центре камеры была собрана наша одежда. В итоге – рубашки, майки, свитера, несмотря на неоднократные стирки и последующие проветривания у открытой форточки, долго сохраняли тошнотворное дрожжевое амбре.

Впрочем, тюремные запахи – это уже совсем другая тема.

Шаги, шаги…

Бывает, что среди грубого топота и тяжёлого шарканья мелькнёт что-то совсем другое. Как подростковый ломкий дискант на фоне прокуренных и простуженных басов. Это звук женских каблучков. Только здесь обнадёживаться и расслабляться не стоит. Верно, инопланетные звуки издают представительницы бутырской администрации. Верно, на слух – это что-то нежное и мелодичное, а по виду, по сути, по плоти – всё то же самое, тюремное. Те, кто издаёт эти, кажется, чарующие, звуки, так же пахнут тюрьмой, так же злобно матерятся, так же люто ненавидят нас, арестантов. Кажется, и не женщины это вовсе, а какие-то части механизма тюремной администрации. Бесполые и неодушевлённые. Просто имена у них женские и звуки при ходьбе за счёт особенной обуви они издают совсем другие.

Кстати, порой со звуками мусорских шагов на продоле происходит путаница.

Шаркающие тяжёлые звуки при ходьбе издают не только заступающие на дежурства продольные-мужчины, но и прапорщик Валентина. Ноги у неё больные: кеглеподобные икры с безобразным орнаментом выбравшихся наружу вен, торчащие из любой обуви громадные муслаки. Потому и походка у неё совсем не женская, а стариковская, тяжело загребающая, грубо звучащая. Потому и никакой в помине мелодии цокающих каблучков.

Возможно, к нашей хате Валентина испытывает какое-то особое то ли доверие, то ли уважение. Иначе как объяснить, что частенько обращается она к нам с банальными, но совершенно не характерными для этой обстановки, просьбами: «Колбаски не дадите, мы тут чайку собрались попить?», или «Лимончика у вас нет, вроде вам сегодня передачка заходила?»

Конечно, даём.

И колбаски, разумеется, вольной, копчёной, изумительно пахнущей, и лимончика, и ещё чего-либо сверх просимого добавляем – типа плитки шоколада или пачки печенья. А нам в ответ то ли в виде благодарности, то ли в качестве коммерческого эквивалента, что-то вроде послабления режима. Когда в своё дежурство Валентина разрешит свет не выключать пару часов после отбоя, когда о грядущем шмоне предупредит.

Я и представить ранее не мог, что человек может пребывать в окружении такого количества сплошь малоприятных звуков.

Ещё больше удивляло другое.

Здесь я встретил немало людей, что находятся в подобной обстановке куда больше времени чем я, но в разговорах, порою предельно откровенных, никто из них и словом не обмолвился о том, что засилье подобных звуков их беспокоит, раздражает, унижает. Регулярно в беседах я «зондировал почву» по поводу отношения моих нынешних товарищей по неволе к факту «диктатуры гадких звуков» и всякий раз или слышал однозначное «нет», или натыкался на отрицание самого факта существования подобной темы.

Выходило, будто повода для беспокойства вовсе не существует. Странно, «гадкие звуки» существуют, а неприятие или элементарное беспокойство по этому поводу отсутствуют.

Значит, или я неправильно понимаю ныне окружающую меня обстановку, или эти люди «как то не так» воспринимают действительность, которая, как нас учили, постигается через обоняние, зрение, слух.

А может быть, я уже того, начинаю сходить с ума…

В сочном и неподражаемом тюремном арго для этого явления есть немало колоритных синонимов типа: «бак засвистел», «крыша поехала», «гуси полетели».

Даже отдалённое предположение подобного диагноза не принимается!

Непростительная эта роскошь – сойти с ума, вот здесь, вот сейчас, в самом начале срока, ещё даже не добравшись до зоны. По сути, сойти с ума – это значит сдаться, выбросить белый флаг.

Это значит – капитулировать, не начав даже отстреливаться, бросить оружие и поднять руки при первом очень отдалённом появлении врага!

Отключить здравый смысл, когда он, как никогда, необходим, чтобы не превратиться в быдло, в кретина, в овощ?

Не мой путь!

Единственно верный выход в сложившейся ситуации – чем-то разбавить эти немногие, предельно однообразные, и все, без исключения, недобрые звуки. По крайней мере, для себя самого. Разумеется, за счёт резервов собственной памяти.

Значит, буду вспоминать совсем другие звуки. Из другого измерения, из вольной прошлой, очень далёкой жизни.

Благо, таких звуков – великое множество. Путешествовать в них – удовольствие. Кажется, в таком путешествии неприятных звуков не встречается вовсе.

И вспоминаются здесь чаще всего звуки самые обыденные, бытовые, домашние.

Например, шкворчание котлет, что жарятся на кухне на сковородке, накрытой крышкой. Или мурлыканье кошки, что угрелась у тебя в ногах. Даже шум лифта, позвякивание ножей и вилок, хлопанье извлекаемой из бутылки пробки – всё это, поднимаясь со дна памяти, звучит по-иному, ласково и добро.

Самые неожиданные звуки могут вспомниться здесь и обернуться из банальности мелодией, музыкой, искусством, эталоном гармонии. Скажем, диковинная, то ли забавная считалочка, то ли игрушечное заклинание, что придумала давным-давно, едва научившись говорить, моя дочь. «Кабале-хабале, коба, хоба, габале»… Что означали эти слова она и сама толком не представляла, тем более, объяснить не могла.

А сколько ещё самых разных звуков осталось в той, ныне очень резко и далеко отодвинутой жизни!

Особняком в закоулках памяти стоят «импортные», схваченные во время зарубежных командировок и путешествий, звуки.

Здесь и так напоминающий слово «хоккей» гортанный крик хищной ящерицы, вышедшей на ночную охоту, что довелось слышать в джунглях Лаоса. С ним соседствует негромкий, но отдающий космической мощью, шорох океанского прибоя на пляже в Шри-Ланке. Рядом может всплыть и детское щебетанье цикады в трогательной клеточке на коленях у пожилого японца, что оказался когда-то моим соседом в пригородной токийской электричке.

Важно, что эти «прошлые» звуки всегда со мной. И «нынешние» мои звуки, какими бы настырными и агрессивными они не были, пересилить их не смогут. Звуки прежней жизни – мой тыл, мой арсенал, моё секретное оружие. Они помогут пережить арестантский период моей биографии, попросту помогут выжить.

Конечно, я буду им за это благодарен.

Но и те, что сегодня окружают меня, что отмечены знаком «минус», что тождественны враждебному чёрному и тоскливому серому цветам, из меня уже никогда никуда не денутся.

Они займут своё место в кладовых моей памяти, как экспонаты на полках музейных запасников. Уверен, в конце концов звуки неволи и звуки свободы перестанут враждовать в моём сознании, помирятся, привыкнут друг к другу, возможно, даже начнут «союзничать» и «кооперироваться» в борьбе с какими-то общими врагами и недоброжелателями.

Только всё это случится очень нескоро. Приблизительно тогда, когда я, уже вольным человеком, подъеду в полночь к бутырским корпусам.

Конечно, в том неблизком будущем, стоя на тротуаре в районе метро «Новослободская», я не смогу расслышать ни лязга открываемых в хате «тормозов», ни грохота откидываемого «кормяка», ни тем более, топота мусорских шагов на тюремном продоле.

Зато, если не будет дождя, ветра и прочих природных передряг, очень велика вероятность уловить обрывки тех самых фраз, которыми обмениваются арестанты с «решки» на «решку».

Возможно, совсем другие темы будут звучать в них, а, может быть, я услышу то же, что слышу сейчас каждую ночь.

Деловое: «Два восемь девять, ответь, два пять семь…», «Два девять два, почему дорогу морозите?»

Шуточное: «Тюрьма-старушка, дай погремушку…».

Или серьёзное, способное обернуться для кого-то плохим и даже трагическим: «Сергеев из «два семь три» – засухарённый баландёр по прошлому сроку, сейчас всех подельников сдал, мочить на всех сборках…».

Трудно угадать сейчас, что я услышу тогда.

Потому что это будет нескоро.

Только это будет.

Обязательно будет.

Потому что я вернусь.

Обязательно вернусь.

Я не могу не вернуться!