Глава VII

Имения их родителей располагались по соседству; сами они в молодые лета виделись иной раз, а после учились в Петербурге и вместе служили в гвардии ещё при государе Павле. Поручик Троекуров был чуть старше поручика Дубровского, особой дружбы с ним не водил, но случилось так, что Андрей Гаврилович крепко выручил Кирилу Петровича.

В девяносто седьмом году император сделал петербургским военным губернатором сына своего и наследника, великого князя Александра Павловича; тот во исполнение должности проверял дежурных гвардейских офицеров.

Как-то раз дежурил Троекуров по гауптвахте на Сенной в собственные именины. Зная, что Александр Павлович убыл в Павловск, он устроил такой фестиваль, что перепоил всех, включая солдат и арестованных…

…а великий князь нежданно явился ночью из Павловска на Сенную, где нашёл всех спящими. За отсутствием часового у барабана он распорядился своему лакею барабан забрать, а утром прислал приказ полку: к полудню трубить сбор на полковом дворе.

Проспавшись немного, Троекуров понял, какое ожидает его наказание за пропажу барабана. Император тогда гнул гвардию в бараний рог. Пожалуй, по сыновнему рапорту сослал бы он Кирилу Петровича куда подальше, к армейским в крепость, чтобы прочим шалопаям дать острастку. Опечаленный поручик начал прощаться с эполетами гвардейца: когда государь во гневе, заступников не сыскать – никакая родня не поможет. Зато помог Дубровский, который в попойке не участвовал, но вошёл в трудности сослуживца своего.

Андрей Гаврилович солдат знал не в пример лучше Кирилы Петровича. Один из рядовых, который тоже дежурил прошлой ночью, славился во всём полку отъявленным вором. Дубровский посулил этому солдату двадцать пять рублей награды, ежели до смотра представит барабан, а ежели нет – обещал суровое наказание. Рядовой был рад стараться: за эдакие деньжищи он хоть самого чёрта приволок бы, а тут изловчился и украл барабан в Гвардейской артиллерийской батарее.

При смотре рота Троекурова стояла с барабаном, и великий князь пришёл в полное изумление. Он потребовал объяснений, Дубровский принял вину на себя, рассказал всё как есть и получил взыскание, но до императора дело не дошло. Кирила Петрович был спасён.

В восемьсот первом году великий князь Александр Павлович сменил отца на троне; в гвардии и в стране пошли большие перемены, Троекуров стал быстро делать карьеру, а Дубровский остался в полку. Кириле Петровичу доносили про его беспримерную доблесть и решительность во многих военных кампаниях. Знал он, что храбрец Андрей Гаврилович стеснён в средствах, но не заискивает и никому не кланяется. Сделавшись генерал-майором, Троекуров предлагал Дубровскому своё покровительство, однако тот со сдержанной благодарностью отказался, предпочитая остаться бедным и независимым. С тех пор не виделись они много лет, а теперь Андрей Гаврилович – осунувшийся и постаревший, в статском платье – стоял перед Кирилой Петровичем и спокойно требовал убрать из церкви собак.

– Да что тебе собаки?! – отмахнулся Троекуров. – Чёрт бы с ними со всеми… Но хороши, скажи, хороши, а?! Дорогой ты мой… Едем, едем ко мне сейчас же!

Радости его не было границ, и привычная надменность в обхождении даже с людьми самого высокого звания улетучилась мигом, сменившись дружеским и уважительным расположением к бывшему сослуживцу.

– Что ж вы, шельмы, об Андрее Гавриловиче молчали? – говорил в застолье Кирила Петрович, обводя гостей насмешливым взглядом. – Сами с первого дня ко мне повадились, а про него никто и слова не сказал?! Чуете небось, что один Дубровский вас всех стоит…

Гости отводили глаза. Дубровского в уезде не жаловали за обычай держаться особняком и за резкую прямоту – Андрей Гаврилович кому угодно мог сказать в лицо всё, что думал. На троекуровских пирушках он себе не изменил и собственное мнение высказывал безо всякой заботы о том, противоречило ли оно мнениям хозяина – хоть про укрощение Польши, хоть про вред laterna magica – волшебного фонаря с картинками для мужиков на ярмарках, – хоть про что угодно.

Иные за столом от неожиданности давились: мыслимое ли дело – Троекурову перечить?! Кирила же Петрович, казалось, получал удовольствие от испуга, с которым соседи глядели на Андрея Гавриловича и слушали его суровое немногословие. А ещё все как один завидовали согласию, которое воцарилось между первейшим в округе барином и его мелкопоместным соседом.

Один из частых гостей, Антон Пафнутьевич Спицын – пятидесятилетний обладатель расплывшейся бабьей фигуры и круглого рябого лица, украшенного тремя подбородками, – в отсутствие Дубровского попробовал ему подражать и выйти из пределов должного повиновения.

Тогда как раз докатилась в Раненбургский уезд и ходила по рукам прошлогодняя трагедия Пушкина «Каменный гость» про знаменитого севильского обольстителя Дона Гуана. Обыкновенно у Троекурова о литературе не говорили – Кирила Петрович почитал тему скушной, – но Пушкин пришёлся к слову, и помещица Анна Савишна Глобова толстым голосом заявила:

– Пушкин этот ваш больно увлёкся и стихами выдал себя. Исповедался, можно так сказать, ведь он самый Дон Гуан и есть!

Вдова Глобова славилась весёлым нравом, однако любила собирать сплетни – по преимуществу в Москве, где порою гостила у престарелой тётки, – а после долго их пересказывала.

Анна Савишна приглушила стыдливость послеобеденным ликёром и поделилась кое-какими пикантными подробностями жизни поэта. Гости подхватили разговор: соревнуясь в осведомлённости, они стали перебирать донгуанский список жертв Александра Сергеевича. Один слышал про соблазнённую на юге жену графа Воронцова, другому ведомо было насчёт княгини Авдотьи Голицыной, третий помянул красавицу-супругу генерала Закревского…

Услыхав имя министра, задремавший было Кирила Петрович разлепил веки и завёл речь о бездарной борьбе с холерой, но тут в дверях с книгою в руках показалась его дочь Маша. Она слышала разговор из соседней комнаты и сказала, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Толпа жадно читает исповеди, мемуары и записки, потому что в подлости своей радуется унижению высокого. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Смотрите: он мал, как мы, он мерзок, как мы… Неправда ваша! Пускай он и мал, и мерзок, но не так, как вы – иначе.

Троекуров нахмурился. Захмелевший Спицын, истолковав это на беду свою неверно, со снисхождением в голосе возразил:

– Господь с вами, Мария Кириловна! Все одним миром мазаны, что Пушкин, что Байрон, что этот… как его… – Он помянул ещё нескольких властителей дум. – Да все, говорю вам, все до единого!

Голосом Антон Пафнутьевич напоминал оперного кастрата; над полной грудью подрагивало лоснящееся желе подбородков, а пальцы шевелились, как черви, словно ощупывая тех, о ком шла речь. Маша закусила губу, круто развернулась и вышла. Гости не отнесли её слова о подлости на собственный счёт. Они вернулись к разговору, и Спицын никак не мог подумать, что Кирила Петрович сочтёт его обидчиком дочери.

На следующий день втайне от всех одного из цепных медведей перевели в подвальную комнату барского дома. Комната была совершенно пуста: лишь на дальней стене ввинтили кольцо и к нему толстою верёвкой привязали зверя так, что он мог свободно дотянуться почти до двери. Вскоре у Троекурова снова набрался полон дом гостей, которых посреди застолья пригласили взглянуть на коллекцию вин в подвале.

Сопровождаемые слугами гости вслед за хозяином спустились по винтовой лестнице и пошли длинным коридором. Лишь только Спицын поравнялся с дверью медвежьей комнаты, двое дюжих слуг по наущению Кирилы Петровича подхватили помещика под руки и втолкнули внутрь, а дверь немедля заперли на ключ.

В полумраке Спицын сперва почуял тяжёлый запах и лишь потом заметил сопящее косматое чудовище, которое поднялось из дальнего угла. Помещик тонко заверещал и бросился барабанить в дверь.

– Помо… помогите! – срывающимся голосом умолял он с оглядкою через плечо. – Выпустите меня! Отоприте, Христа ради! Здесь… здесь медведь!

Зверь был голоден и раздражён. Встав на дыбы и до крайности натянув верёвку, он попытался дотянуться до Спицына. Когти слегка зацепили обширное помещичье гузно; Спицын заорал во всю мочь, медведь ответил ему коротким рыком, а из-за двери послышался насмешливый голос Троекурова:

– Как ты там, Антон Пафнутьич? Всё ли хорошо? Не обижают тебя?

Несчастный помещик распластался по двери, чтобы избегнуть нового увесистого шлепка медвежьей лапы, скрёб доски и в слезах скулил:

– Ба… батюшка Кирила Петрович… благодетель… Обижа… обижают меня! Того гляди сожрут… Выпустите…

Медведь за спиною Спицына недовольно урчал, ярился и пробовал верёвку на прочность, пока за дверью Троекуров спрашивал обмерших от страха гостей:

– Что скажете, любезные? Отпереть – или пусть его посидит часок-другой? Уж больно разговорчив стал наш Антон Пафнутьич, а тут ему как раз и собеседник под стать!

Гости почли за благо сохранить молчание и стояли молча, пытаясь унять дрожь в ожидании, чем решится дело.

– Выпустите, – всхлипывал Спицын, – ни словечка больше не скажу без воли вашей, клянусь!

– Сказано в Писании: «Не клянись!» – С этим суровым назиданием Кирила Петрович отомкнул замок, и обессилевший помещик вывалился из комнаты в коридор, явив гостям оборванную сзади полу кафтана и клок подштанников, нескромно торчавший из прорехи. Так пугнул Троекуров болтуна и остальных проучил, чтобы навсегда отбить у них охоту к покушениям на смелые разговоры. Дубровский один остался вне общего закона…

…и виделся со старым товарищем что ни день. Их имения разделял густой лес, который начинался за полями Троекурова и принадлежал Дубровскому. Сверх того, владел Андрей Гаврилович скудным наделом пахотной земли да деревенькой с семьюдесятью душами крепостных – вот и всё богатство. Притом был он таким же завзятым охотником, как и Кирила Петрович. Тот сразу признал в соседе родственную душу и со вниманием прислушивался к его метким рассуждениям об охоте.

Троекуров никого из уездных помещиков не удостоивал своим посещением, но запросто являлся теперь в домишко бывшего сослуживца. Андрей Гаврилович тоже оттаял: будучи почти ровесниками, рождёнными в одном сословии и воспитанными одинаково, они с Кирилой Петровичем отчасти сходствовали и в характерах, и в наклонностях. К тому ещё за беседами под перезвон рюмок выяснилось, что оба женились по любви, давно уже овдовели и у обоих есть по ребёнку. Троекуров, тронутый этим нечаянным совпадением, объявил однажды:

– Слушай, брат Андрей Гаврилович! Коли в твоём Володьке будет путь, так отдам за него Машу, даром что он гол как сокол.

– Нет, Кирила Петрович, – покачал головой Дубровский. – Не жених он Марии Кириловне. Мой Володька путный, грех жаловаться… Только бедный. Лучше уж ему жениться на такой же бедной дворяночке, да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабёнки.

Скажи это любой другой, и Троекуров немедля рассвирепел бы. Но Андрея Гавриловича по старой дружбе он тут же простил, намереваясь вскорости возобновить разговор.