3

К Ступеням группа Хардова вышла, когда короткие летние сумерки вот-вот готовы были свалиться в ночь.

– Ну, вот и они, – с явными нотками облегчения в голосе сказал Ваня-Подарок. – А я думаю, куда запропастились? Давай, капитан. Правь к берегу.

К сумеркам канал опустел. И, наверное, некому было увидеть, как большая одномачтовая лодка «Скремлин II» подошла на вёслах к каменной лестнице и как швартовый был брошен на старый кнехт, явно предназначенный для гораздо более грузоподъёмных судов, что плавали здесь на паровом и дизельном ходу. А потом исчезли, стали призраками тумана, и свет их окон стал светом мёртвых болотных огней. Но как только швартовый канат был наброшен, где-то на другом берегу, никто толком не сказал бы, как далеко, морщинистая рука потянулась к шесту, который служил веслом, и надтреснутый старческий голос удовлетворённо произнёс:

– Серебряные монеты.

4

Примерно в это же время, только гораздо выше по каналу, у шлюза № 4, что напротив бывшей железнодорожной станции Турист, Фома бесшумно подошёл к запертым дверям насосной станции «Комсомольская». Это было техническое сооружение, мощные насосы гнали воду по каналу вверх, в сторону Москвы, и поднимали лодки в шлюзах, но Шатун давно уже нашёл здесь для себя что-то другое. Фома не хотел знать, что именно. Насосная станция его пугала, но нельзя было не признать, что все самые верные решения, можно сказать, стратегические решения, как, например, сближение с главой дмитровской водной полиции, Шатун принимал после того, как запирался там в одиночестве. Но ещё никогда он не застревал на станции так надолго.

Фома посмотрел на запертые двери, узкие окна, за которыми стояла какая-то глянцевая тьма, и опять различил этот глухой звук. Стон? Рука Фомы потянулась к двери да так и повисла в воздухе. На станции явно что-то творилось, и вполне возможно, что-то неладное. Все уже давно привыкли, что «Комсомольская» выглядела даже новей, что ли, и без того не особо ветхих, хоть местами и сильно порушенных сооружений канала. Но сейчас её контуры были какими-то… неправдоподобными, неправдоподобно отчётливыми. Фома кое-что понимал в свете и тени, понимал, что в сумерках такого не может быть, неподсвеченное здание не может так выглядеть. Но оно так выглядело, и ещё эта глянцевая чернота в окнах. Фома не мог сказать, что ему это напоминает, эта неправдоподобная тёмная яркость, очерченность линий, но…

Фома передёрнул плечами и убрал руку от двери. Прислушался.

«Древние строители создали это совершенное сооружение и ушли, – сказал как-то Шатун. – Но не до конца».

Фома тогда не понял, что он имел в виду, и не стал его расспрашивать. Его не интересовали все эти сентенции. Честно говоря, в практичном уме Фомы некоторые высказывания Шатуна не находили отклика. Честно говоря, они его раздражали. Не сильно, а так, чтобы молча иронизировать. Он не стал его тогда расспрашивать, но вполне возможно, что стоило.

Фома внимательно слушал, раздумывая, было ли что или только показалось.

Шатун явно ушёл на станцию один и запер за собой двери. Он не выходил уже вторые сутки, а «Комсомольская» исправно функционировала, делая свою работу, и со всех сторон, кроме этой двери, можно было услышать низкий гул работающих машин. А здесь звучала какая-то странная, где-то на очень далёкой границе тишины, музыка. Праздничная, бодрящая, но… Фома не знал, слышит ли он её на самом деле или поддался какому-то тёмному гипнозу этого места. Музыка была маршевая, но… вроде как и не было ничего. Только тишина.

А потом Фома совершенно отчётливо услышал мучительный стон и голос Шатуна:

– Прошу вас, не надо!

Больной умоляющий голос Шатуна – это было, пожалуй, ещё более невероятным, чем праздничные марши или отчётливые контуры. Фома заколошматил в дверь:

– Шатун! Шатун! Всё в порядке? Открой, Шатун!

Босс не отозвался. Но было что-то другое, отчего у вовсе не впечатлительного Фомы по спине пробежал колючий холодок. Глухие голоса. Настойчивые и то ли смеющиеся, издевающиеся, то ли подбадривающие. Шатун словно беседовал с кем-то, и ему отвечали в помещении, где уже вторые сутки он находился в одиночестве. С кем-то, пришедшим с этой невозможной праздничной музыкой.

– Шатун, открой! Помощь нужна?!

Тишина. Нет ответа.

– Шатун, скажи хоть что-нибудь.

Нет ответа. Ни стонов, ни маршей. Или… Фома вдруг понял, что за этой дверью действительно творится что-то очень неладное. И надо немедленно связаться с Раз-Два-Сникерс. Потому что только она сейчас способна решить, как надо действовать. Взламывать дверь, подставляясь под гнев Шатуна, а возможно, и кое-чего похуже, ждать ли, отключать станцию, и вообще что делать? Любое неверное движение может означать катастрофу. Фома полагал, что они все вместе смогут – для его же блага! – справиться с боссом, тем более что Шатун всегда выходил с «Комсомольской» сильно ослабленный, хоть и какой-то прояснённый. Но для этого нужна санкция Раз-Два-Сникерс.

Фома вернулся в караульное помещение. Ему немедленно обеспечили телефонную связь с Длинным бьёфом. Однако лодка Раз-Два-Сникерс уже покинула шлюз № 2.

– Что будем делать? – спросили у Фомы.

Теперь ближайший телефонный аппарат может быть на промежуточной станции, но туда Раз-Два-Сникерс, скорее всего, не зайдёт. Значит, в лучшем случае Дмитров. И Фома принял осторожное, но единственно верное решение.

– Ждать, – коротко ответил он.

5

Хардов сидел в одиночестве на нижней ступеньке лестницы у самой воды и казался полностью погружённым в свои мысли. Фёдор подошёл к нему и тихонечко сел рядом. Невзирая на то что они покинули Дубну уже с месяц назад, это была только вторая его ночь на канале. И так же, как и предыдущая, она оказалась полна звёзд. Фёдору нужно было столько всего сказать Хардову, но он боялся и не знал с чего начать. Гид первым нарушил молчание.

– Что происходит между тобой и Евой? – не поворачивая головы, спросил он.

– Ничего, – растерялся Фёдор. И смутился: он ожидал чего угодно, но только не разговора о Еве.

– Я должен доставить её к жениху в Пироговское речное братство, – сказал Хардов.

– Я слышал.

– И я сделаю это. Чтоб не было никаких сомнений.

– Понимаю.

Хардов взял небольшой плоский камушек и бросил его в воду. Прежде чем утонуть, камушек бойко запрыгал по поверхности.

– Я к тому, что, возможно, ты её больше никогда не увидишь, – сказал гид.

– Ладно, – кивнул Фёдор, но это слово оставило во рту прелый, горький привкус.

– Иногда кое-чем приходится жертвовать, друг мой. – Хардов отыскал на ступеньке ещё один подходящий камушек.

– Для чего? – сказал Фёдор. Его короткой, низкой и какой-то очень нехорошей усмешки Хардов, скорее всего, не заметил.

– Для чего? – задумчиво повторил гид. – Честно говоря, что-то в таком духе я и ожидал от тебя услышать.

И он снова швырнул камешек в воду. Раздалось несколько плесков, и всё затихло. А потом где-то очень далеко послышался ещё один всплеск.

Фёдор посмотрел на тёмную воду: круги от камушка ещё не разошлись, и свет от месяца покачивался на поверхности.

– Нет, я понимаю, долг и всё такое, – сказал Фёдор. И, пожав плечами, прикусил губу.

– Именно из-за этого, «всё такое». – Хардов наконец посмотрел на юношу. – Ты можешь поступить, как легко. Тебе действительно так и будет. Первое время. Но только, друг мой, совсем скоро эта невыносимая лёгкость раздавит тебя. Опустошит и выкинет, раздавленного и больше ни к чему не годного.

Фёдор помолчал. Потом спросил:

– Я вас сильно подвёл? Ну… на болотах?

– Не сильно. – Рука Хардова стала нащупывать следующий камушек, затем застыла; гид пожал плечами. – Мы успели выйти к Ступеням вовремя, так что всё в порядке.

– А мне кажется, не всё в порядке. Мне кажется…

– Кажется – крестись! – рассмеялся Хардов. – Это дурацкая пословица, но, прости, здесь она подходит.

Фёдор отвёл взгляд, наблюдая, как гид запустил третий камушек, а затем пристально посмотрел на Хардова.

– У меня есть невеста в Дубне. Вероника. Так её зовут. Так что с этим проблем не будет.

– А вот это неверно, – негромко, но жёстко произнёс Хардов. – У тебя нет невесты. Я видел, как она с тобой поступила. В трактире. Был там.

– И что?

– Не прячься за фальшивые обязательства. И не путай их с долгом. Не стоит подменять одно другим.

Фёдор отвернулся и, словно огрызаясь, пробубнил:

– Ничего я не подменяю.

Хардов ему мягко улыбнулся:

– Одно продиктовано трусостью, для другого требуется мужество. Прости за пафос, но я тебя видел, знаю. Внутри тебя этого достаточно. Но чтоб это принять, тоже требуется мужество.

– А вы ведь всё равно не знаете ответа на вопрос, – вдруг сказал Фёдор.

Брови Хардова еле заметно поползли вверх. «Он всегда был таким, – подумал гид. – Внутри него кремень. И… упрямство».

– На какой же? – поинтересовался Хардов.

– Для чего всё это.

Гид кивнул; когда он заговорил, голос его показался не то чтобы усталым, а, может, чуть печальным:

– Очень скоро каждому из нас предстоит ответить на этот вопрос. Я знаю, какой дам ответ. Надеюсь, что знаю, и надеюсь, что не ошибусь. Скоро и ты узнаешь. – Хардов легко коснулся груди юноши. – Ответ внутри тебя.

Снова раздался этот плеск в ночи, только теперь значительно ближе. Было в нём что-то тревожное и угнетающее одновременно.

– Идём, – поднимаясь, сказал Хардов. – Он уже рядом.

* * *

– Капитан, – позвал Хардов, – я думаю, мой друг Ваня-Подарок уже сообщил вам, для чего мы здесь.

– Команда всё знает, – согласился Матвей-Кальян.

– Хорошо. Тому, кто пожелает, завяжут глаза. Если такие есть, об этом надо сказать сейчас.

Кальян обдумал услышанное и снова кивнул:

– Э-э, мы тут поговорили… В общем, конечно, парни напуганы, но никто не хочет пропустить представление.

– Это не представление, Матвей.

– Нет таких.

– Хорошо. Это продлится недолго. Все, кроме меня, находятся в лодке. Ева в каюте. Никто, кроме меня, ничего не говорит. Ничего, Фёдор. Последствия могут быть самыми непредсказуемыми. И пока длится сделка, никто не смотрит Перевозчику в глаза. Я вас не пугаю, но спрашиваю ещё раз: есть те, кто передумал, кому понадобится повязка?

Повисшее молчание оказалось коротким.

– Я думаю, что скажу за всех, – произнёс Кальян. – Мы с тобой, Хардов. Может, сейчас и не время, а по мне, так самое время: хочу сказать, что я не ошибся с выбором, не ошибся в нанимателе ещё там, в нашу первую встречу. Мы с тобой, Хардов. Наши глаза принадлежат нам, и мы хотим видеть то, что, возможно, больше никогда не увидим. Каким бы оно ни было. С тобой, Хардов, до самого конца. И по контракту, и, – здоровяк постучал себя кулаком по грудной клетке, – по тому, что внутри. До конца.

Хардов кивнул. Короткий отблеск благодарности в его взгляде уже прошёл, когда он подумал: «Не зарекайся, капитан. Никто не знает, что нас ждёт в конце».

* * *

И стало вдруг очень тихо. Лёгкая рябь на поверхности воды разгладилась. Поверхность сделалась ровной и бездвижной, словно тёмное зеркало. Фёдор посмотрел на другой берег и не увидел его. И не увидел тумана. С той стороны нависла тьма, вбирая в себя, поглощая привычные очертания. И на какое-то мгновение юноше показалось, что они и не на канале уже вовсе, а у каких-то совсем других вод, и что привычная география больше не действует.

«Дурацкие мысли». – Фёдор нахмурился.

Но эта тоскливая темнота притягивала его. Словно она скрывала что-то гораздо худшее, чем чудовища, таящиеся в тумане гиблых болот, словно она скрывала то, что в ней ничего нет. Вообще ничего.

– Дурацкие мысли, – прошептал юноша, крепко сжимая кулаки.

А потом тьма развеялась. Противоположного берега по-прежнему не было. Лишь канал снова пришёл в движение. Он будто превратился в широкую реку и медленно катил мимо свои мерцающие воды.

К ним двигалась лодка. Фёдор снова сжал до боли кулаки. Он уже видел эту плоскодонку. И видел кормчего. Только даже самое склонное к веселью воображение не нашло бы здесь ничего комичного. Лодка была древней всего, что когда-либо доводилось встречать Фёдору, ветхой, словно деревья, из которых её построили, давно уже стали пылью, навсегда исчезнув из памяти людей. И о её размерах нельзя было сказать – огромная она или маленькая. Но ещё древней своей лодки был кормчий. Его мрачное, всё в глубоких морщинах лицо излучало торжествующий ужас, за которым совсем рядом прятался безнадёжный неподвижный покой.

Никогда ещё Фёдору не делалось так тоскливо, ему захотелось плакать, потому что, пожелай сейчас кормчий позвать его, он откликнется, и ничто не найдёт в нём сил, хотя бы капельки сил для сопротивления. И он исчезнет навсегда. Станет ничем. И даже пыль растворится в этой пустой черноте.

«Не надо со мной играть, Харон!»

Фёдор вздрогнул. Он не смог бы сказать, Хардов ли произнёс сейчас эти слова или этот голос прозвучал в нём, жёсткий и насмешливый голос, порой так похожий на голос его отца.

Но что-то укрепило его сердце. Он посмотрел на гида. Хардов стоял на нижней ступеньке у самой воды, в лице его тоже присутствовала мрачная торжественность, но и было в нём что-то ещё. Что-то светлое и печальное, тихая деликатная нежность, с которой – Фёдор понял – гид обращался недавно на болотах к своему ворону. Сердце юноши гулко отозвалось в груди. Потому что он услышал фразу, которую отказывался принимать его разум и о которой, без всякого преувеличения, ведало это самое сердце.

– Те, кого я убил, – шёпотом позвал Хардов.

Лицо Фёдора застыло. Тишина сделалась оглушительной. Лишь мерная работа весла, плеск приближающейся лодки нарушали её.

– Тени тех, кого я убил. – Голос гида окреп, зовущие нотки в нём прозвучали настойчивей, почти что властно.

У борта лодки, где находился Фёдор и притихшая команда, вода пошла рябью, испуская из себя белёсый дымчатый водоворот. И какие-то размытые светлые пятна читались в нём. Там что-то было, в глубине, приближалось, поднимаясь к поверхности. Дохнуло холодом, и Фёдор несколько отпрянул от борта. И бросил беглый взгляд на тёмную воду.

Это были лица. Множество бледных мёртвых лиц. И сейчас они всплывали.

– Я принёс серебряные монеты, – сказал Хардов.

Фёдор в оцепенении посмотрел на гида. И увидел ещё кое-что. Мальчик. Гипсовое изваяние мальчика, играющего с тритоном, показалось сейчас необычайно ярким в лунном свете, хотя на небе поднялся лишь тонкий серпик месяца. Но вовсе не это привлекло внимание юноши. Вовсе не это вызвало лёгкую, но прошедшую леденящей волной судорогу лицевых мышц. Гипсовое изваяние чуть повернуло голову, а потом мальчик открыл глаза. Тёмные, как вишни, и невозможно живые. Гипс разгладился, ни одной трещинки. Лицо мальчика выглядело как фарфоровое и словно светилось изнутри. Лицо мальчика было прекрасным и… Мальчик сладострастно провёл языком по верхней губе, потом, будто настаивая на этом непристойном движении, белый фарфоровый язык, в котором лишь только намечались тёмные прожилки, забегал туда-сюда. У Фёдора дёрнулась щека, и мальчик ему ухмыльнулся.

Лодку качнуло. Фёдор невольно перевёл взгляд. И отпрянул ещё. К первой руке, держащейся за борт, присоединилась другая. Такая же мокрая, мёртвая, полуразложившаяся. Потом ещё одна. Ещё и ещё. Вода словно вскипела. Множество рук, отыскивая крохотные свободные пятачки, пытались ухватиться за борт лодки капитана Кальяна. А потом их обладатели начали подтягиваться. Как будто они только что поплавали себе в удовольствие, а теперь решили вернуться обратно.

– Оставьте эту лодку, – повелительно произнёс Хардов. – Вам не по пути с теми, кто в ней. Но вас ждёт другая. Пришло время старой коммерции.

И они послушали его. Они оставили в покое большую одномачтовую лодку «Скремлин II». Те, кого убил Хардов. Они поднимались, выходя из воды, торопились встать на ступени, словно знали, что на всех серебряных монет может не хватить.

Нос плоскодонки Перевозчика уткнулся в нижнюю ступеньку каменной лестницы.

– Не смотри на него, парень, – шепнул юноше на ухо Ваня-Подарок.

И только тогда Фёдор понял, что уже некоторое время, возможно, всего мгновение, он смотрит в пустые, как бездна, как могильные провалы, глаза Перевозчика. Фёдор отвёл взгляд, и ощущение того, что чернота, пришедшая с другого берега, легла ему на плечи, отпустило юношу.

– Я привёл тех, кого убил, – произнёс Хардов, глядя прямо на Перевозчика. – И принёс плату.

– Меня не касаются дела живых, я не судия, – откликнулся надтреснутый старческий голос. – Но в чёлне хватит места всем. Хватит ли серебряных монет?

– Я в курсе своих долгов. Займёмся делом. Каков твой товар?

Перевозчик какое-то время молчал. Потом сделал приглашающий жест:

– Молодые скремлины. Чисты. С ещё незамутнёнными глазами. Захочешь взглянуть?

Хардов бесстрастно ступил в плоскодонку Перевозчика и вернулся с двумя большими плетёными корзинками-клетками, в которых копошились какие-то комочки. Не глядя, поставил клетки на нижнюю ступеньку каменной лестницы.

Теперь тишина сделалась абсолютной. Даже дыхание людей, казалось, на миг прервалось. И все почувствовали, как те, кто стоит рядом с Хардовым, ждут, алчут, испуганно вожделеют, как они полны надежды, надежды обрести то, после чего кончаются все надежды.

Хардов извлёк из-под своего плаща большой кожаный кошель. Развязал его, потянув за бечеву. Тихое, почти эфемерное дыхание пронеслось над каменной лестницей и замерло.

– Идите, обретите покой, – прошептал Хардов.

И скорбь пришла в это место. Фёдору показалось, что он услышал погребальные песни, плач множества женщин и детей над телами возлюбленных и отцов, обещания друзей отомстить и тихий шелест ветра, который уносил память о мёртвых и развеивал её над землёй, спокойной и равнодушной к череде трагедий, к череде смертей и рождений.

– Идите, вы свободны, – повторил Хардов.

А потом он начал шептать их имена, говоря, что они свободны, и каждому, кто проходил мимо него и ложился в лодку Перевозчика, Хардов клал под язык по одной серебряной монете.

И они устраивались на длинных скамьях, и каждая оказывалась впору каждому, и будто засыпали. В основном мужчины, но и женщины тоже. Две или три. Фёдор не знал. Он бы никогда не хотел видеть этого, но смотрел не отрывая глаз. А они будто засыпали и больше не походили на призраков. Люди говорят о таких: «как живые». Как будто они умерли совсем недавно, и глаза их теперь были закрыты.

А рука Хардова снова опускалась в кошель и снова отыскивала там очередную серебряную монету. Он не просил у них прощения, он лишь продолжал шептать их имена и клал монеты. Ты свободен, свободен, свободен… И глаза его больше не блестели от влаги, потому что – Фёдор увидел то, что никогда не ожидал увидеть, – гид плакал. Ты свободен, свободен, свободен… Теперь и навсегда. Ты свободен…

А потом серебряные монеты в большом кожаном кошеле Хардова закончились. Перевозчик махнул широким рукавом своего одеяния, похожего на рубище, и короткий мучительный стон пронёсся над ступенями. Те, кто стоял рядом с Хардовым и кому не хватило серебряных монет, стали развеиваться, лёгкой стелющейся дымкой пронеслись над поверхностью воды и растаяли, исчезли…

– Вот и всё, – сказал Перевозчик. – Сделка завершена.

И скорбь покинула это место. Только Хардов что-то ещё продолжал шептать тихо-тихо. Но Ваня-Подарок уже открыл дверцу каюты и выпустил ворона. И как только, хлопая крыльями, Мунир оказался на руках у гида, Хардов начал успокаиваться.

Команда подавленно молчала. Альбинос подошёл к Хардову, мягко коснулся его плеча. Несильно похлопал.

– Всё, друг мой. Всё закончилось.

– Не хватило, понимаешь? – Хардов вскинул голову и посмотрел в лицо альбиносу. – На всех не хватило… монет. Вот как.

Ваня-Подарок приобнял его, увлекая к лодке, где находились живые.

– Идём, я возьму скремлинов.

Альбинос поднял обе корзины, разглядывая их.

– Белая зайчиха, кролик и крысы, – бесстрастно сообщил Перевозчик.

– Мог бы ещё кого-нибудь взять, Харон, – с укором пробубнил альбинос.

– Когда-нибудь возьму тебя, – без вызова пообещал Паромщик.

Только тут до Фёдора дошло, что канал вновь приобрёл свои привычные очертания. Сбегающие к воде лестницы, беседки, парапет, каменные плиты, укрепляющие противоположный «свой» берег, до которого теперь рукой подать, и там тоже спуск к воде.

Фёдор оглянулся: мальчик, играющий с тритоном, был теперь неподвижен, просто гипсовая статуя, никакого фарфорового свечения. Никаких огромных пространств, никакой наползающей черноты. Канал спал, и берега его были укутаны туманом.

Только с возвращением привычных очертаний вернулось ещё кое-что. Звук был тихим, монотонным, но разносился над водой достаточно отчётливо, и определить расстояние до него было сложно. Однако становилось совершенно очевидно – этот звук приближался со стороны шлюза № 2.

– Хардов, Хардов, – позвал Ваня-Подарок. – Мы больше не одни на канале.

– Т-с-с, тихо, – устало попросил Хардов, обращаясь к источнику звука: монотонный, явно искусственный гул.

– Не может быть, – пробормотал Матвей Кальян, тревожно вглядываясь в темноту. – После заката? Это… то, о чём я думаю? Ночью?!

– Да, капитан, – подтвердил Хардов всё ещё охрипшим голосом. – Это полицейская лодка. И движется она очень быстро.