Интерлюдия номер три
Грязь истощенная
СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ
1
Я Труба Кладбищенская. Пусть услышат голос мой! Он должен быть услышан…
Ибо я всякий голос, что был, что есть и что будет. Я была первым голосом в бесформенности Вселенной, и я же последний голос, что будет слышан в грохоте всеобщего разрушения. Я была голосом первого зародыша в первой утробе. В час, когда золотой урожай собран в закрома, я тот голос, что призывает последнего жнеца домой с Полей Времени. Ибо я первенец Жизни и Времени – и управитель их хозяйства. Я есть жнец, сбиратель и молотильщик Времени. Я же хранитель, эконом и ключник Времени. Слушайте мой голос! Пусть услышат его…
Нет на кладбище ни жизни, ни времени. Нет ни света, ни тьмы. Нет ни заката, ни прилива, ни смены ветров, ни перемены погоды. И не длится день, и не выходят Плеяды и Плуг на смену друг другу. И ничто живое не покрывает себя здесь одеянием радости и празднества. Здесь не найти ни живых глаз детства, ни простодушного цветения юности. Ни тронутых румянцем щек девы, ни мягкого голоса вразумляющей матери, ни невинной улыбки старца. Глаза, стремления, щеки, голоса и улыбки – в неприхотливой реторте почвы все сплавляется в единую рыхлую неразличимость. У облика здесь нет голоса, а у голоса нет облика, ибо в безучастной химии могилы нет ни облика, ни голоса, а лишь крошащиеся кости, гниющая плоть и части тел, некогда живые, а ныне объятые распадом. Здесь нет ничего, кроме платяного шкафа земли, скрывающего платье жизни, источенное молью…
Но над землей жаркое марево легко парит в воздухе. И полный прилив бьется в протоках земных вен. Трава крынкой зеленого молока разлита по лугу. Кустарник и зеленые изгороди, словно фрейлины, примеряют свои наряды, перед тем как появиться перед королем. Дрозд поет свою тихую задумчивую песнь в саду. Широко распахнутыми глазами смотрят дети и сжимают игрушки, выпавшие к ним из ящика с сокровищами едва народившегося года. Факелом, возрождающим надежды, пылают щеки мужающих юнцов. Наперстянкою, какую можно собрать на лугах вечности, робко рдеют щеки юных девушек. Цвет боярышника пенится белизной в нежном лице матери. Дети играют в прятки на гумне, их смех разливается звоном колокольчика, а звуки их голосов летят то выше, то ниже, стремясь отыскать лестницу Иакова и спустить ее с небес. И неясный шепот влюбленных рвется на свободу с уединенных тропинок, словно нежный ветерок, проносящийся над цветниками примулы в Стране вечной молодости…
Но старческая дрожь становится неизбывной. Кости юноши дряхлеют. Седина тускло светится в золоте женских волос. Бельма змеиной шкурой туманят яркий глаз ребенка. Кряхтение и вздохи изгоняют беззаботность и веселье. Отчаянье берет верх над любовью. Для пеленки уже есть саван, для колыбели – могила. Жизнь платит свою дань смерти…
Я Труба Кладбищенская. Пусть услышат голос мой! Он должен быть услышан!..
2
– …Эй, кто здесь? Ты жена моего сына? Все же верно я сказала, что она будет здесь после следующих же родов…
– Шонинь Лиам, так меня звали раньше, а теперь, наверно, должны опять перекрестить. Сердце…
– Шонинь Лиам. Божечки! Они похоронили тебя не в той могиле, Шонинь. Это могила Катрины Падинь…
– Ой-ёй, да разве не всегда так делают на этом погосте, дорогая Катрина. Но ни с единой живой душой я говорить не могу. Меня кое-что беспокоит. Сердце…
– Что за похороны у меня были, Шонинь Лиам?
– Похороны? Сердце, Катрина! Сердце! Я только-только забрал пенсию. Ничегошеньки не почувствовал. Выпил капельку чая. Пошел на Общее поле набрать корзину картошки. И когда выкладывал ее дома, веревочная ручка выскользнула у меня из пальцев, корзинка опрокинулась вверх дном. У меня немного закололо в боку. И дышать стало совсем нечем…
– Что за похороны у меня были, спрашиваю?
– Сердце, спаси нас, Господи! Сердце – серьезная штука, Катрина. Слабое сердце.
– К черту твое сердце! Тут тебе надо отучаться молоть чепуху.
– Будь я проклят, но сердце – такая тонкая вещь, Катрина. Мы вот строили новое стойло для жеребчика, что купили после Рождества. Почти все закончили, кроме крыши. Я-то не мог толком помочь своему малому, самую малость если. Но он все равно был рад. Тебе, может, и неважно, только погода в последнее время стояла прекрасная…
– Погода! Время! Ни о чем таком тебе здесь беспокоиться незачем, Шонинь Лиам. Всю свою жизнь ты был бездельником. Ты мне вот что скажи! Чего ты меня не слушаешь? У меня были большие похороны?
– Славные большие похороны!
– Большие похороны, говоришь, Шонинь?
– Славные большие похороны. Сердце…
– Пусть дьявол и бесы разорвут твое сердце, если это такое сокровище! Ты меня слушаешь или нет? Я тебе точно говорю, здесь таких речей слушать не будут… Много мне собрали алтарных денег?
– Славные большие похороны…
– Это я знаю. Алтарь какой?
– Алтарь большой, славный…
– Какой алтарь, говорю. Ты всегда был бестолочь. Сколько собрали алтарных денег?
– Пядару Трактирщику много собрали, и Джуан Лавочнице, и Муред Френшис, и Кити…
– А то я не знаю. Я не об этом спрашиваю. Я что, сама на земле не жила? Сколько собрали на мои собственные похороны, мне, Катрине Падинь. Алтарь. Семнадцать фунтов? Шестнадцать фунтов? Или четырнадцать фунтов?..
– Десять фунтов двенадцать шиллингов.
– Десять фунтов! Десять фунтов! Ну-ка, Шонинь, скажи, ты уверен, что там было десять фунтов? Не одиннадцать фунтов, не двенадцать или…
– Десять фунтов, Катрина! Десять фунтов! Славный, большой алтарь, честное слово. Накажи меня Бог, Катрина, если я хоть словом соврал. Славный большой сбор. Все так и сказали. Я говорил с твоей сестрой Нель. “У Катрины славный большой алтарь, – сказала она. – Я-то думала, что на него соберут два фунта, ну, три, самое большее четыре”. Сердце…
– Да понятно все уже с твоим сердцем, драть его эдак. Шонинь, прекрати молоть чепуху, ради Бога! Толпа с Холма была?
– С Холма! Да они об этом и не слышали. Патрик собрался было послать им весточку. “Ой, да ладно, – говорит Нель. – Стоит тебе дергать бедолаг-то, заставлять тащиться в такую даль”. Вот так и сказала. Сердце. Слабое сердце…
– Ох и жаль, что Господь Бог не накачал твое сердце ядом да не запихнул Нель прямо в глотку! А людей из Пастушьей Долины не было?
– Да ноги их там не было.
– А люди из Озерной Рощи?
– Двоюродную сестру Джуан Лавочницы из Озерной Рощи снесли на кладбище в тот же день… Это, конечно, неважно, но погода все это время стояла прекрасная. Мы как раз заканчивали стойло…
– А Штифан Златоуст там был? Ой, горе горькое…
– Купили жеребчика после Рождества…
– Помилуй тебя Бог, Шонинь! Уж ты не давай повода всему погосту говорить, что у тебя отродясь ума не было!.. Был там Штифан Златоуст?
– Да нисколечко. Но Патрик сказал мне, что он с ним говорил – днем, на ярмарке. И будто тот ему сказал: “Уверяю тебя, Патрик О’Лидань, даже если б я весь кровью изошел, я б на похороны явился. Я ж обещал…”
– “ … что приду на похороны Катрины Падинь, доберусь, даже если мне придется ползти на коленях, но клянусь тебе, я ничего не слыхал о них до того самого вечера, пока не узнал, что ее уже похоронили. От какого-то малого…” Вот такое он трепло, Штифан Златоуст!.. А что за гроб мне приготовили?
– Десять фунтов, Катрина. Славный большой сбор…
– Это ты про гроб или про алтарь говоришь? Хорошенькое дело, ты что же, совсем не слушаешь? В какой гроб меня положили? Гроб…
– Лучший гроб в мастерской Тайга, три бочонка портера и потина хоть залейся. Выпивки было вдвое против обычного. Нель так ему и сказала. Но он все равно взял три по полбочки. Уж конечно, выпивки было выше крыши. Я сам, хоть и старик уже, выпил в тот вечер двенадцать кружек. Не считая того, что выпил, когда тебя принесли в церковь, и в день похорон. Правду сказать, Катрина, при всем уважении, с каким я к тебе отношусь, я бы не рискнул столько выпить, кабы знал, что у меня слабое сердце…
– А ты не слышал, сказал ли Патрик что-нибудь насчет того, чтоб хоронить меня на другом участке?
– У меня немного закололо в боку, а потом дышать стало совсем нечем. Сердце, спаси нас, Господи…
– Оставь ты свои истории, Шонинь. Послушай меня. Ты не слыхал, говорил ли Патрик что-нибудь насчет того, где меня хоронить…
– Уж без похорон-то тебя не оставили, Катрина, неважно, сколько выпивки там было. Даже я сам, хоть у меня слабое сердце и все такое…
– Свет не видывал большего олуха, чем ты, с тех пор как Адам съел яблоко! Ты слыхал, не сказал ли Патрик, на каком участке погоста он собирался меня хоронить?
– Патрик собрался хоронить тебя на Участке За Фунт, но Нель сказала, что Участок За Пятнадцать Шиллингов кому хочешь сгодится и что нет нужды бедному человеку впадать в такие расходы.
– Сука! Так и сказала? Так она и в доме тоже была?
– Прекрасного крупного жеребчика купили после Рождества. Десять фунтов…
– Это за жеребчика вы отдали десять фунтов? Ты же мне только что сказал, что десять фунтов были сборы на алтарь.
– Десять фунтов было на алтарь, это точно, Катрина. Десять фунтов двенадцать шиллингов. Без сомнения. Бриан Старший подтянулся, когда похоронная процессия подходила к концу пути, и хотел дать Патрику шиллинг, но Патрик не принял. А вот если бы принял, стало бы десять фунтов тринадцать шиллингов…
– Хорошо б этот шиллинг у него в глотке застрял! Бриан Старший! Как женщин искать, так этот мерзкий зудила не опаздывал… А теперь послушай меня, Шонинь Лиам. Послушай. Вот, молодец. Нель была в доме?
– Да она оттуда и не выходила. С той минуты, как ты умерла, и до тех пор, пока тебя не отнесли в церковь. Она единственная из женщин была в доме в день похорон. Я вернулся в комнату, чтоб набить пару трубочек табаку людям с Паршивого Поля, а то они слишком робели зайти с улицы, и мы с Нель принялись разговаривать:
“Из Катрины прекрасная покойница, да смилуется над ней Господь, – говорю. – И обрядила ты ее замечательно…”
Тут Нель отвела меня в укромный уголок: “Ничего не хочу сказать, – говорит, – все-таки она была мне сестрой…” Вот честное слово, так и сказала.
– Ну, что же она сказала? Выкладывай…
– И когда я ее уже высыпал, дома, у меня в боку закололо, а потом вдруг стало нечем дышать. Совсем нечем! Сердце…
– Боже милосердный, спаси и помилуй! Вы с Нель стояли в углу комнаты, и она тебе говорит вот что: “Ничего не хочу сказать, Шонинь Лиам, она была мне сестрой…”
– Ну, честное слово, так и говорит. Не сойти мне с места, если не так было: “Катрина прилежно и тяжко трудилась, – говорит, – но не была такой чистоплотной, как другие люди, упокой, Господи, ее душу. Будь оно так, она бы лежала здесь гораздо красивей. Посмотри, какой грязный саван, Шонинь. Взгляни, что за пятна на нем. Какой стыд. Могла бы и выстирать свои погребальные одежды да отложить в сторонку. Если б она долго лежала, я не сказала бы и слова, а так каждый сразу заметил эти грязные пятна на саване. Чистота – великое дело, Шонинь…”
– Божечки! Мария, Матерь Господня! Я же их оставила чистыми, как стеклышко хрустальное, лежать в углу сундука. Это, должно быть, жена моего сына или детишки их испачкали. Или они – или те, кто выкладывал мое тело. Кто меня обряжал, Шонинь?
– Дочь Норы Шонинь и Нель. Посылали за Кать Меньшой, но она не пришла. Сердце, спаси нас, Господи…
– Какое еще сердце? Она же на спину жаловалась. Ты думаешь, раз у тебя сердце гнилое, так оно у всех гнилое. Почему Кать Меньшая не пришла?..
– Патрик послал за ней старшую дочку – не помню ее имени, а должен бы помнить, понимаешь. Но я скончался так внезапно. Сердце…
– Майринь ее зовут.
– Ты права, Майринь. Майринь, значит…
– Патрик послал ее за Кать Меньшой, да? И что она сказала…
– “Не пойду я больше никогда в ту деревню, – сказала. – Хватит с меня этого. Слишком долгий путь для меня. С таким-то сердцем”…
– Да не сердце, а спина, говорю я тебе. Кто меня оплакивал?
– Стойло уж было почти готово, кроме крыши. Я-то почти совсем не мог помочь парню, но все равно…
– И теперь ты ему тоже ничем помочь не можешь. Послушай меня, Шонинь. Вот, молодец! Кто надо мной плакал?
– Все сказали, какая жалость, что Бидь Сорха не пришла. Потому как если ей налить вдоволь портера…
– Божечки! Что же Бидь не явилась меня оплакать?
– Сердце.
– Сердце! Да с чего сердце-то? Бидь Сорха бесперечь на почки жаловалась, в точности как я. Что же она не явилась?
– Когда за ней кто-то пошел, она ему сказала так: “Да я к их дому больше и близко не подойду. Я для них все глаза выплачь, а мне от них какое уважение? Только “Бидь Сорха побирушка и выпить любит за чужой счет. Да я вам точно говорю, вы от нее и звука не услышите, пока она глаза не зальет. Тогда-то она заведет на совесть, жалобно так”. Вот теперь пусть сами себе и плачут, коли желание есть. А я теперь не у всякого плакать буду”. Клянусь душой, вот так и сказала…
– Вот ведь стерва Бидь Сорха. Ну, я ей задам, когда она сюда явится. А Нель шушукалась со священником на похоронах?
– А священника там вовсе не было. Он пошел на похороны двоюродной сестры Джуан Лавочницы, потому что ему оказалось совсем рядом. Но он зажег восемь свечей…
– Такого ни с одним покойником еще не случалось, Шонинь…
– Только вот одну из них потушили, Катрина. Больно нагорело…
– Да чтоб у них у всех там нагорело!
– Зато он прочел целую кучу молитв, пять раз побрызгал святой водой на гроб – я такого никогда не видывал… А Нель сказала, что он вроде благословлял два тела сразу, ну, я уж не думаю, чтобы так…
– Эх, Шонинь, к чему же такое, дай ему Бог здоровья. Видать, большое удовольствие все это доставило Нель. Как там ее сын Пядар?
– Скверно, скверно. Сердце…
– Ну-ну-ну! Какое еще сердце, дьявол тебя побери! Не с сердцем, а с бедром у него было худо. Или с тех пор у него на сердце перешло? Еще лучше…
– Бедро, Катрина, бедро. Говорят, осенью пройдет суд в Дублине. Все говорят, что Пядар проиграет, а Нель и дочь Бриана Старшего останутся без гроша…
– Вот бы так и было! Дай-то Бог… А как там Томас Внутрях, что про него скажешь?
– Да я только забрал пенсию, выпил капельку чаю и пошел на Общее поле…
– Не боись, никогда ты туда больше не дойдешь ногами своими хлипкими… Послушай меня. Послушай, говорю тебе. Томас Внутрях.
– Томас Внутрях? Жив-здоров. На него едва хижина не обвалилась из-за того, что не было крыши. А Нель сразу побежала к твоему Патрику: “Как же тебе не стыдно, что ты оставил бедного старика мокнуть под дождем без крыши, – говорит. – Если бы с моим Пядаром не случилось всего этого…”
– И мой дурачок уступил этой суке…
– Он был сильно занят, но сказал, что накидает пару охапок там и сям в самых плохих местах, пока у него на найдется времени перекрыть всю крышу, как положено… Сердце…
– Это ты прав. Сердце. У Патрика сердце доброе. Слишком доброе… А ты ничего не слыхал насчет креста над моей могилой?
– Новый крест, ладный, из Островного мрамора, Катрина…
– Скоро?..
– Скоро, ну да…
– А жена моего сына?..
– Жена моего сына?.. А у моего сына нет жены, Катрина. Я ему сказал, когда новое стойло для жеребчика было готово, что лучшее дело для такого молодца, как он…
– Сходить к доктору насчет сердца, Шонинь. А то вдруг он подцепит от тебя эту заразу… Жена моего сына. Мой сын Патрик. Дочь Норы Шонинь. Теперь ты меня понимаешь?
– Понимаю. Дочь Норы Шонинь. Чуток приболела. Сердце…
– Врешь ты бессовестно. Не в сердце дело. Она больна?..
– Чуток приболела, Катрина…
– Вот уж дай Бог здоровья рассказчику! Это все я и сама знала. Думала, есть какие-то знаки, что она скоро заявится сюда, после следующих родов она здесь будет точно… Не слыхал ли ты каких разговоров про Баб?
– Баб ваша, которая в Америке. Написала Патрику по случаю твоей смерти и переслала ему пять фунтов. Никакого завещания еще не составила. Он мне сказал, что его старшую девочку – как же ее звать? Не помню имени, а должен бы помнить, понимаешь, но я ведь помер так внезапно…
– Старшая дочка Патрика – Майринь…
– Да-да, Майринь. Монашки откуда-то там хотят взять ее к себе, чтобы потом сделать из нее учительницу. Только ей надо будет еще немного подучиться…
– Майринь собирается стать школьной учительницей. Храни ее Бог. Ее всегда тянуло к книгам. То-то Нель облезнет…
– Наш единый кандидат на этих выборах…
– Сохрани нас, животворящий крест Господень! Только не говори мне, что у вас здесь тоже выборы, Катрина. У нас наверху недавно уже были.
– И как проголосовали наши земляки?
– У меня немного закололо в боку. Сердце…
– Ну ты погляди, опять свое завел! Слушай меня. Как наши земляки проголосовали?
– По-старому. Как же еще? Все в деревне проголосовали по-старому. Кроме семьи Нель. У нее в доме все проголосовали за тех, других…
– Не дай ей Господь благоденствия, заразе. Переметнулась. Всегда была предательницей…
– Говорят, та, другая партия пообещала ей новую дорогу прямо к дому. Да и правда, у нее теперь забот немного. Прямо молодеет. Никогда ее не видел такой свежей, как в день, когда тебя хоронили, Катрина…
– Пропади ты пропадом, сморчок старый! Вот никто из твоего рода ни разу слова доброго не умел сказать. Ни разу… Давай, проваливай. И вообще это не твоя могила… Погост с ног на голову встанет, если таких, как ты, начнут хоронить со мной в одной могиле. Пошел вон, на свой Участок За Полгинеи. Там тебе самое место. Гляди, сколько алтарных денег насобирали на мои похороны. Гляди, какой почет мне священник оказал. Твой гроб никогда не стоил ни на единый пенни больше пяти фунтов. Проваливай. Сам проваливай и сердце свое старое прихвати. Нахал какой. Никто из вас и слова доброго не умел сказать. Проваливай отсюда навсегда!
