Глава 16

Если бы все происходило на улице, он загораживал бы солнце.

Преподобный Гас оказался шести с половиной футов ростом и весил значительно больше трехсот фунтов – грушевидная гора бледной плоти в бежевом костюме, белой рубашке и черном шелковом галстуке шириной с гостиничное полотенце. Его коричневые туфли были размером с небольшие яхты, а руки свисали по бокам, как балластные мешки с песком с аэростата. Он полностью заполнил собой дверной проем. Очки в черной роговой оправе высоко сидели на мясистом носу, который рассекал напополам грузное, как тапиоковый пудинг, лицо. Жировики, родинки и расширенные поры густо усыпали обвисшие щеки. В плоскости носа проглядывало что-то неуловимо африканское – равно как в полных губах, темных и влажных, словно сырая печенка, и густо перепутанных, будто войлок, вьющихся волосах цвета ржавых водопроводных труб. Глаза у него были бледные, почти лишенные цвета. Мне уже доводилось видеть такие глаза раньше. У кефали, уложенной в ящик со льдом.

– Доктор Делавэр, я Огастес Маккафри.

Его рука полностью поглотила мою, потом отпустила. Голос у него оказался на удивление мягким. При его габаритах я ожидал услышать что-нибудь вроде буксирного гудка. То же, что я услышал, звучало на удивление лирично, чуть ли не напевно, с едва заметными баритональными нотками и ленивой южной растяжечкой – Луизиана, предположил я.

– Так что, зайдете?

Я последовал за ним за дверь – словно индус, ведущий слона. Кабинет был большой и светлый, но элегантности в нем оказалось не больше, чем в приемной. Стены отделаны все тем же фальшивым дубом и ничем не украшены, если не считать деревянного распятия над письменным столом – угловатой конструкцией из стали и пластмассы, которая наверняка попала сюда в числе списанного имущества какого-то небогатого госучреждения. Потолок низкий – белые перфорированные квадраты, подвешенные на алюминиевый каркас. За письменным столом виднелась еще одна дверь.

Я сел на один из трех стульев, обитых кожзаменителем. Маккафри утвердился на крутящемся кресле, которое протестующее скрипнуло, сцепил пальцы и наклонился ко мне над столом, который теперь и вовсе казался партой для первоклашек.

– Надеюсь, Тим дал вам исчерпывающее представление и ответил на все ваши вопросы.

– Он был крайне любезен.

– Отлично, – протянул он, разделив это слово на три слога. – Это очень способный молодой человек. Я лично отбираю штатных сотрудников. – Бросил на меня взгляд. – Точно так же, как и волонтеров. Для наших детей мы хотим только самого лучшего.

Откинулся на спинку кресла и сцепил руки на животе.

– Я чрезвычайно польщен, что человек вашего положения подумывает присоединиться к нам, доктор. У нас никогда не было детского психолога в «джентльменской бригаде». Тим сказал, что вы на заслуженном отдыхе.

Он весело посмотрел на меня. Становилось ясно, что от меня ждут объяснений.

– Да. Это правда.

– Хм! – Маккафри почесал за ухом, все еще улыбаясь. Выжидая. Я лишь улыбнулся в ответ.

– Знаете, – наконец произнес он, – когда Тим сообщил мне про ваш визит, ваша фамилия показалась мне смутно знакомой, но я никак не мог ее куда-то пристроить. А потом до меня дошло, буквально несколько секунд назад. Это ведь вы вели программу для детей, которые стали жертвами того скандала с детским садиком, так ведь?

– Да.

– Прекрасная работа. Ну и как они теперь, эти дети?

– Довольно неплохо.

– И вы взяли отставку вскоре после окончания программы, так ведь?

– Да.

Огромная башка печально покачалась.

– Просто трагедия. Тот человек совершил самоубийство, если я правильно помню.

– Было дело.

– Трагедия вдвойне. И с малышами так скверно обошлись, и человеческая жизнь пропала втуне – без малейшей надежды на спасение души. Или же, – улыбнулся он, – если использовать более светское определение: без надежды на душевное исцеление. Это ведь практически одно и то же – спасение души и душевное исцеление, как думаете, доктор?

– Пожалуй, действительно можно увидеть некоторое сходство в этих двух понятиях.

– Естественно. Это зависит от того, под каким углом вы смотрите на жизнь. Должен признаться, – он вздохнул, – что временами мне нелегко отойти от моей религиозной подготовки, когда речь заходит о человеческих отношениях. Я должен всеми силами стремиться к этому, конечно, – ввиду глубокого отвращения нашего общества к хотя бы минимальным контактам церкви и государства.

Маккафри не возмущался. Широкая физиономия лучилась спокойствием, питаемым сладким плодом мученичества. Он пребывал в полной гармонии с собой – благодушный, как бегемот, греющийся на солнышке в болотной жиже.

– Как вы считаете, тот человек, который убил себя, мог быть исцелен? – спросил он меня.

– Трудно сказать. Я его не знал. Статистика по излечению хронических педофилов далеко не оптимистична.

– Статистика! – Маккафри поиграл с этим словом, дал ему неспешно скатиться с языка, наслаждаясь звуками своего собственного голоса. – Статистика – это ведь не более чем холодные цифры, так ведь? Без всякого учета личностных особенностей. А потом, Тим поставил меня в известность, причем на математическом уровне, что статистика не применима по отношению к конкретному индивидууму. Он прав?

– Да, это так.

– Когда начинают ссылаться на статистику, мне сразу вспоминается старинный анекдот про одну дамочку из Оклахомы – вы-то в силу возраста не можете этого помнить, но шутки про оклахомцев были в свое время очень популярны, – про мать, которая запросто родила десятерых детишек, но почему-то стала очень переживать, когда забеременела одиннадцатым. Доктор ее спрашивает: что за дела, вы уже десять раз проходили все тяготы беременности и родов, а теперь вдруг так с ума сходите! А она ему и говорит: я прочитала, что каждый одиннадцатый родившийся в Оклахоме ребенок – индеец, и хрен вам я буду растить краснокожего!

Маккафри расхохотался, колыхая животом. Глаза превратились черные щелочки. Очки съехали на кончик носа, и он их поправил.

– Это, доктор, суммирует мои взгляды на статистику. Знаете, большинство детей в Ла-Каса перед поступлением сюда тоже были статистикой – врачебными цифрами в материалах суда по делам несовершеннолетних, учетными номерами собеса, баллами «ай-кью»… И все эти цифры говорили, что они совершенно безнадежны. Но мы приняли их и не покладая рук работали, чтобы сделать из них маленьких личностей. Меня не волнует, какой у ребенка коэффициент умственного развития по тестам, – я хочу помочь ему отстоять то, что принадлежит каждому человеческому существу по праву рождения: жизненную перспективу, приемлемое здоровье, основной набор материальных благ и, если вы допускаете клерикальные оговорки, также и душу. Поскольку душа есть у каждого из этих детей от первого до последнего – даже у тех, которые функционируют на уровне овоща.

– Я согласен, что лучше не зацикливаться на цифрах.

Его человек, Крюгер, весьма ловко управлялся со статистикой, когда она служила его целям, и я был готов поспорить, что в Лас-Каса давно наловчились при нужде и сами штамповать правильные цифры, благо теперь эту работу можно перепоручить компьютеру.

– Наша главная цель – способствовать преобразованиям. Это в некотором роде алхимия. Вот потому-то самоубийство – любое самоубийство – столь глубоко меня печалит. Поскольку абсолютно любой способен спастись. Тот человек ленился жить в буквальном значении этого слова. Но конечно, – он понизил голос, – лень давно уже стала архетипом современного человека, разве не так, доктор? Давно уже стало модным опускать руки даже при малейшей пародии на усилие. Всем подавай самый простой и самый быстрый выход из положения.

Угу, в том числе и тем, кто уходит на покой тридцати двух лет от роду.

– Чудеса происходят каждый божий день, прямо на этих землях. Дети, от которых все отказались, вновь обретают себя. Малыш, страдающий недержанием, учится контролировать свои позывы. – Он сделал паузу, словно политик, дочитавший речь до ремарки «Аплодисменты». – Так называемые умственно отсталые дети учатся читать и писать. Совсем крошечные чудеса, наверное, по сравнению с человеком, гуляющим по Луне, – хотя, может быть, и нет. – Его брови выгнулись, толстые губы разделились, открыв широко расставленные лошадиные зубы. – Естественно, доктор, если вы находите слово «чудо» неоправданно сектантским, то можете заменить его на «успех». Уж это-то слово у большинства американцев явно не вызовет возражений. Успех!

В устах кого-нибудь другого это прозвучало бы дешевым одноразовым пустозвонством, достойным какого-нибудь воскресного проповедника-спекулянта, пускающего фальшивую слезу: «Да восплачем же все вместе, дети мои!» Но Маккафри был действительно хорош, и его слова несли убежденность человека, выполняющего священную миссию.

– А позволено ли будет спросить, – любезно осведомился он, – почему вы вдруг решили отойти от дел?

– Решил малость сбавить темп, преподобный отец. Настала пора переосмыслить собственные ценности.

– Понимаю. Подобное переосмысление чрезвычайно полезно. Однако я надеюсь, что вы не оставляли свою профессию слишком надолго. Нам нужны хорошие специалисты в вашей области.

Маккафри по-прежнему проповедовал, но теперь совмещал это с тем, что исподволь поглаживал по головке мое профессиональное эго. Теперь становилось ясно, почему всякие шишки большого бизнеса прониклись к нему такой горячей любовью.

– Вообще-то я уже начинаю скучать по работе с детьми, потому-то и решил на вас выйти.

– Превосходно, просто превосходно. Потеря для психологии обернется приобретением для нас. Вы работали в Западном педиатрическом, так ведь? Я вроде помню это из газет.

– Там, и еще у меня была частная практика.

– Первоклассное медучреждение! Мы часто посылаем туда детей, когда требуется вмешательство медицины. Я хорошо знаком со многими тамошними врачами, и многие из них весьма щедры – готовы делиться собой без остатка.

– Это довольно занятые люди, преподобный отец. Вы, должно быть, весьма убедительны.

– Не особо. А вот что я действительно готов признать, так это существование глубинного человеческого стремления давать – природного альтруистического порыва, если хотите. Я знаю, что это полностью идет вразрез с современной психологией, которая сводит представление о порыве к самоудовлетворению, но я полностью убежден в своей правоте. Альтруизм – такая же основа основ человеческой природы, как голод и жажда. Вот вы, к примеру, удовлетворяли собственную альтруистическую потребность в рамках избранной профессии. Но стоило вам прекратить работу, как голод вернулся. И вот, – Маккафри раскинул руки, – вы и здесь.

Он выдвинул ящик стола, вытащил оттуда какой-то буклет и вручил мне. Глянцевая бумага, отличная печать – качество, сделавшее бы честь и квартальному отчету какого-нибудь промышленного конгломерата.

– На шестой странице вы найдете частичный список членов нашего совета.

Я отыскал нужную страницу. Для частичного список оказался довольно длинным – во всю высоту страницы убористым шрифтом. И впечатляющим. Он включал в себя двух членов окружного совета, члена городского совета, мэра, судей, известных филантропов, шишек шоу-бизнеса, адвокатов, бизнесменов и множество докторов медицины, фамилии которых я сразу узнал. Вроде доктора Тоула.

– Все это тоже очень занятые люди, доктор. И все же они находят время для наших детишек. Потому что мы знаем, как пробудить этот внутренний ресурс, как открыть этот живительный источник альтруизма.

Я полистал страницы. Здесь было приветственное письмо губернатора, множество фотографий веселящихся детишек и еще больше фотографий самого Маккафри. Его необъятная туша фигурировала в буклете во всех видах: Маккафри в пиджаке в тончайшую полоску на программе Донахью, Маккафри в смокинге на бенефисе «Музыкального центра», Маккафри в спортивном костюме с группой своих юных подопечных на параде победителей Специальных Олимпийских игр; Маккафри с телевизионными звездами, видными правозащитниками, кантри-музыкантами и президентами банков…

Где-то на середине буклета я нашел фото Маккафри в помещении, в котором сразу узнал лекционный зал Западного педиатрического. Рядом с ним, сверкая белоснежной шевелюрой, стоял Тоул. С другой стороны виднелся какой-то коротышка с лягушачьей физиономией – приземистый и мрачный, даже когда улыбался. Тип с глазами Питера Лорре с той фотографии, что я видел в кабинете Тоула. Подпись под снимком определяла его как достопочтенного Эдвина Д. Хейдена, надзорного судью суда по делам опеки. Указывалось и событие, на котором было сделано фото, – доклад Маккафри перед медицинским персоналом на тему «Охрана детства: прошлое, настоящее и будущее».

– А доктор Тоул тоже принимает большое участие в делах Ла-Каса? – спросил я.

– Он член нашего общественного совета и один из наших приходящих врачей. Вы с ним знакомы?

– Встречались как-то. Чисто случайно. Много о нем наслышан.

– Да, большой авторитет в области бихевиоральной педиатрии. Мы находим его услуги бесценными.

– Нисколько не сомневаюсь.

Маккафри потратил еще с четверть часа, показывая мне свою книгу – отпечатанный в какой-то местной типографии томик в мягкой обложке, полный сахариновых банальностей и первоклассной графики. Я купил один экземпляр, выложив пятнадцать баков – втюхивать он действительно был мастер, Крюгеру у него еще учиться и учиться. Да и обстановка кабинета – как в тех закутках, в которых в больших магазинах продают всякие неликвиды по сниженным ценам – вполне к этому располагала. Кроме того, позитивным мышлением к тому моменту я был уже сыт по горло, и это показалось не слишком-то большой ценой за передышку.

Маккафри принял у меня три пятидолларовые купюры, аккуратно сложил их и демонстративно убрал в ящик для пожертвований на столе. На стенку ящика был наклеен рисунок – важного вида карапуз с глазищами, которые по части размера, трогательности и внутренней незащищенности могли посоревноваться с глазами Мелоди Куинн.

Он встал, поблагодарил меня за приезд и долго тряс мне руку своими огромными лапищами.

– Надеюсь, мы еще увидимся, доктор. Скоро.

Наступила моя очередь улыбнуться.

– Обязательно, преподобный отец.

Бабулька успела приготовиться к моему появлению и, когда я ступил в приемную, тут же всучила мне стопку сколотых степлером брошюр и два остро отточенных мягких карандаша.

– Можете заполнить все это прямо здесь, доктор Делавэр, – ласково предложила она.

Я глянул на часы.

– Ничего себе – не думал, что так надолго тут застряну!.. Придется, наверное, в следующий раз.

– Но… – Она засуетилась.

– Может, дадите мне их с собой? Дома спокойно все заполню и отправлю сюда по почте.

– О нет, я не могу этого сделать! Это же психологические тесты! – Она прижала бумаги к груди. – Правила таковы, что вы должны заполнить их прямо здесь.

– Ну, тогда просто придется заехать еще раз. – Я начал было уходить.

– Подождите… Давайте я посоветуюсь. Спрошу у преподобного Гаса, нельзя ли…

– Он сказал мне, что хочет устроить небольшой перерыв, спокойно помедитировать. Не думаю, что ему понравится, если его побеспокоят.

– Ох! – Бабулька явно не знала, как поступить. – Но мне все равно нужно с кем-нибудь посоветоваться, доктор… Может, схожу поищу Тима?

– Хорошо-хорошо!

Когда она ушла, я незаметно выскользнул за дверь.

Солнце уже почти село. Было то переходное время суток, когда яркая дневная палитра понемногу выскребается насухо, открывая серую подложку, тот неопределенный сегмент сумерек, когда все выглядит немного размытым по краям.

Я подошел к машине с неспокойным сердцем. Провел в Ла-Каса три часа – и узнал разве лишь то, что преподобный Огастес Маккафри – это весьма проницательный хитрован со сверхактивной секрецией харизмы. Он потратил время, чтобы выяснить мою подноготную, и хотел, чтобы я про это знал. Но только параноик мог по праву усмотреть тут что-то зловещее. Да, демонстрируя, как он хорошо подготовлен и информирован, преподобный рисовался, показывал себя. Равно как и хвастаясь обилием друзей на высоких постах. С психологической точки зрения – обычное надувание мускулов. Власть уважает власть, сила притягивает силу. Чем больше своих связей Маккафри сможет показать, тем больше новых связей сможет приобрести. А это – путь к большим деньгам. Это – и коробки для пожертвований с печальноглазыми беспризорниками.

Я вставил ключ в дверь «Севиля», глядя на обитаемую часть территории. Она выглядела пустой и тихой, как принадлежащая хорошему хозяину ферма, когда вся работа на день закончена. Судя по всему, время ужина – все дети в столовой, воспитатели за ними присматривают, а преподобный Гас краснобайствует, благословляя хлеб насущный.

Я почувствовал себя глупо.

Собрался было открыть дверь, когда на краю лесоподобной Рощи, в нескольких сотнях футов от меня, вдруг что-то промелькнуло. Трудно было судить с уверенностью, но мне показалось, что я вижу борьбу и слышу приглушенные крики.

Я убрал ключи от машины обратно в карман и позволил экземпляру книги Маккафри упасть на гравий. Вокруг больше никого не было видно, не считая охранника в сторожке у ворот, а ему полагалось смотреть в противоположную сторону. Мне требовалось подобраться поближе, оставаясь незамеченным. Я стал осторожно спускаться вниз по склону, наверху которого располагалась автостоянка, по возможности оставаясь в тени зданий. Силуэты вдали двигались, но медленно.

Я прижался к розовой, как фламинго, стене южного спального корпуса и продвинулся настолько, насколько позволяло укрытие. Под ногами чавкала сырая земля, в воздухе витали ароматы гниющих отбросов из ближайшего мусорного контейнера. Кто-то попытался нацарапать на розовой краске слово из трех букв, но проржавевший металл оказался неподходящей поверхностью, и получились лишь косые зазубренные штрихи.

Звуки стали теперь громче и отчетливей, и это определенно были крики боли и страдания – какие-то животные крики, блеющие и жалобные.

Я различил три силуэта – два больших, один значительно меньше. Маленький словно летел прямо по воздуху.

Я придвинулся чуть ближе и выглянул за угол. Прямо передо мной, всего футах в тридцати, проплыли три фигуры, двигаясь вдоль южной границы территории. Они пересекли бетонную площадку возле бассейна и на миг попали в конус света от желтого фонаря-ловушки для насекомых, укрепленного на карнизе здания раздевалки.

И вот тогда-то я и разглядел их – яркий стоп-кадр в лимонном свете.

Маленькая фигурка принадлежала Родни, и летящим по воздуху он казался, потому что его несли, ухватив под мышки. Физрук Холстед и Тим Крюгер крепко держали его на весу, так что его ноги болтались в нескольких дюймах над землей.

Оба были сильными мужчинами, но мальчишка сопротивлялся как мог. Изворачивался, дрыгал ногами, как угодивший в ловушку хорек, разевал рот и издавал бессловесные жалобные крики. Холстед прихлопнул ему рот волосатой ручищей, но ребенок ухитрился вывернуться и заорать опять. Холстед заткнул его еще раз, и все так и продолжалось до тех пор, пока они не вышли из-под фонаря и не пропали из виду – безумное соло на трубе, в котором отчаянные вскрики перемежались приглушенным недовольным бурчанием, стало стихать и окончательно умолкло вдали.

Наступила тишина, и я остался один, спиной к стене, обливаясь потом в клейкой и прилипшей к телу одежде. Жутко хотелось геройски броситься вдогонку – хотя бы для того, чтобы разрушить омертвляющую вялость, которая сковала мне ноги, как быстросохнущий клей.

Но я все равно не смог бы никого спасти. Я был не в своей стихии. Если б я догнал их, то наверняка последовало бы вполне рациональное объяснение происходящего, а стадо охранников быстренько наладило бы меня отсюда, хорошенько запомнив мое лицо, чтобы ворота Ла-Каса больше никогда не открывались при моем появлении.

Этого ни в коем случае нельзя было допустить – хотя бы на данный момент.

Так что я стоял прислонившись к стене и увязнув в тишине, словно в каком-нибудь давно заброшенном мертвом городке, чувствуя тошноту и беспомощность. Я так стискивал кулаки, что они скоро заболели, и вслушивался в сухой настойчивый звук своего собственного дыхания, похожий на шарканье сапог по булыжникам переулка.

Наконец все-таки заставил себя выбросить образ извивающегося мальчишки из головы.

Убедившись, что все тихо и спокойно, я потихоньку проскользнул обратно к машине.