Глава 14

Я никогда особо не верил в совпадения. Наверное, потому, что представление о жизни как о хаотичном столкновении молекул в пространстве посягало уже на сами основы моего профессионального самосознания. В конце концов, зачем столько лет овладевать искусством помогать людям меняться к лучшему, когда любая намеренная перемена – не более чем иллюзия? Но даже если б я и желал отдать должное Персту Судьбы, все равно было бы трудно счесть простым совпадением тот факт, что погибший Гэри или Гори Немет, ученик погибшей Илены Гутиэрес, оказался воспитанником того самого учреждения, в котором Морис Бруно, тоже погибший, работал на добровольных началах.

Настало время поподробней разузнать, что представляет собой детский дом под названием Ла-Каса-де-лос-Ниньос.

Я поехал домой и рылся в картонных коробках, которые держал в гараже с момента своей «отставки», пока не нашел свой старый офисный ежедневник. Нашел номер Оливии Брикерман из Отдела социального обеспечения и набрал его. Социальный работник с тридцатилетним опытом, Оливия знала про такие учреждения больше любого другого в городе.

Ответил мне механический голос, который сообщил, что телефон собеса изменился. Я набрал новый номер, и другой механический голос велел мне подождать. В трубке зазвучала запись Барри Манилоу. Интересно, платит ли ему город авторские отчисления?

– ОСО.

– Будьте добры миссис Брикерман.

– Секундочку, сэр.

Еще две минуты Манилоу. Затем:

– Она здесь больше не работает.

– А вы не подскажете, где ее можно найти?

– Секундочку.

Господи, да я этого Манилоу сейчас сам запою!

– Миссис Брикерман теперь работает в Психиатрической медицинской группе Санта-Моники.

Выходит, Оливия в итоге оставила госслужбу.

– А у вас есть номер?

– Секундочку, сэр.

– Спасибо!

Повесив наконец трубку, я заглянул в телефонный справочник, в раздел «Охрана психического здоровья». Номер принадлежал адресу на Бродвее – там, где Санта-Моника плавно перетекает в Венис, совсем неподалеку от мастерской Робин. Я набрал его.

– ПМГСМ.

– Будьте добры миссис Оливию Брикерман.

– А как передать, кто спрашивает?

– Доктор Делавэр.

– Минутку.

В трубке воцарилась тишина. Очевидно, до того, что по телефону можно проигрывать фоновую музыку, в ПМГСМ еще не додумались.

– Алекс! Как ты?

– Отлично, Оливия, а ты?

– Чудесно, просто чудесно. А я думала, ты где-нибудь на Гималаях…

– С чего это вдруг?

– А разве не туда отправляются люди, когда хотят найти себя, – где жутко холодно и совсем нет кислорода? Где на вершине горы сидит маленький старик с длинной бородой, пожевывая травинку и почитывая журнал «Пипл»?

– Это было в шестидесятые, Оливия. В восьмидесятые ты остаешься дома и отмокаешь в горячей воде.

– Ха!

– Как Эл?

– В своем репертуаре. Все такой же экстраверт. Когда я сегодня уходила, он горбился над доской, что-то бормоча про пакистанскую защиту или еще какой-то наришкайт.

Ее супруг, Альберт Д. Брикерман, работал редактором шахматной колонки в «Таймс». За пять лет, что мы с ним знакомы, я не слышал от него и десятка слов подряд. Трудно было представить, что у него могло быть общего с Оливией, настоящей «Мисс Общительность» с тридцатых годов по нынешние восьмидесятые. Но они были женаты уже тридцать семь лет, вырастили четверых детей и вроде как жили душа в душу.

– Так ты в итоге ушла из собеса?

– Да, можешь поверить? Даже таких неподъемных людей, как я, можно снять с насиженного места.

– И что же тебя сподвигло к такому неожиданному решению?

– Знаешь, Алекс, вообще-то я бы спокойно и дальше там оставалась. Да, система прогнила – но какая система сейчас не прогнила? Я уже к этому привыкла. Как к бородавке на роже. Мне хочется думать, что я все равно была там на своем месте – хотя должна тебе сказать, что чем дальше, тем все там становилось печальней и печальней. Полная тоска. Как урезали финансирование, работать вообще стало некому, а народец словно с цепи сорвался. Уже и за социальных работников взялись. У нас одну девушку прямо в центральном офисе зарезали. Теперь в каждом отделении вооруженная охрана. Но какого черта, я ведь выросла в Нью-Йорке! А тут как раз мой племянник, сынишка моей сестры, Стив, закончил медицинский и решил стать психиатром – можешь поверить, еще один спец по душевному здоровью в семье? Это, наверное, такая безопасная форма протеста – папаня-то у него хирург… Короче, мы с ним всегда были близки, и он всегда шутил, что когда начнет работать, то спасет тетю Ливви из этого задрипаного собеса и возьмет к себе. И, не поверишь, все-таки взял. Написал мне письмо, сообщил, что переезжает в Калифорнию, поступает в эту группу и что им нужен социальный работник на постоянку – типа как я на это посмотрю? И вот я здесь, с окнами на пляж, работаю под началом маленького Стиви – естественно, я не называю его так при остальных.

– Просто классно, Оливия. Чувствуется, что ты довольна.

– Еще как довольна! В обеденный перерыв можно на пляж сходить с книжечкой, позагорать… После двадцати двух лет я действительно почувствовала, что живу в Калифорнии! Может, научиться кататься на роликах, как думаешь?

Представив себе, как Оливия, с ее комплекцией примерно как у Альфреда Хичкока, рассекает на роликовых коньках, я невольно расхохотался.

– А-а, насмехаешься! Ну погоди мне! – Она хохотнула. – Ну ладно, хватит автобиографий. Тебе ведь что-то надо?

– Мне нужна кое-какая информация о месте под названием Ла-Каса-де-лос-Ниньос, в Малибу.

– Детском доме Маккафри? Хочешь кого-то туда отправить?

– Нет. Долго рассказывать.

– Послушай, если это действительно такая долгая история, то, может, дашь мне покопаться в документах? Приходи вечерком к нам домой, и я лично тебе все передам. Буду возиться с выпечкой, а Альберт – медитировать над доской. Сто лет тебя уже не видела.

– А что собираешься печь?

– Штрудель и шоколадные бисквитики на скорую руку.

– Обязательно буду. Во сколько?

– Подгребай где-нибудь в районе восьми. Помнишь адрес?

– Не так-то много времени прошло, Оливия.

– Скажешь тоже!.. Послушай, не хочу изображать кумушку, но если у тебя нет подружки, то к нам только что одна молодая дама устроилась, тоже психолог. Очень милая. У вас могут получиться чудесные детки.

– Спасибо, но у меня уже кое-кто есть.

– Обалдеть. Приводи, покажешь!

Брикерманы жили на Хейворт-авеню, почти на границе Фэрфакс-дистрикт, в маленьком, покрытом бежевой штукатуркой домике с испанской черепичной крышей. На подъездной дорожке стоял громоздкий «Крайслер» Оливии.

– А мне-то тут что делать, Алекс? – спросила Робин, когда мы подошли ко входной двери.

– Любишь шахматы?

– Не знаю даже, как ходят фигуры.

– Насчет этого не беспокойся. Это из тех домов, где можно не придумывать, что бы такого сказать. Если тебе вообще выпадет шанс поговорить – считай, повезло. Ешь бисквиты. Наслаждайся жизнью.

Я поцеловал ее в щеку и нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла Оливия. Практически не изменилась, разве что прибавила несколько фунтов – крашенная хной завивка, розовощекое открытое лицо… Облачена она была в бесформенный балахон с гавайским рисунком, который от ее смеха радостно заколыхался. Раскинув руки, прижала меня к груди, размером и консистенцией напоминающей небольшой диван.

– Алекс! – Отпустив, отодвинула меня на вытянутые руки. – И уже без бороды! Тогда ты был вылитый Лоуренс. А теперь ну чисто студент!

Оливия повернулась и улыбнулась Робин. Я их представил.

– Рада познакомиться. Вам так повезло, он просто замечательный мальчик!

Робин покраснела.

– Заходите!

Дом наполняли сладкие ароматы сдобы. Эл Брикерман, со своими абсолютно белыми волосами и бородой похожий на какого-то библейского пророка, сидел в гостиной, сгорбившись над дорогущей – клен и черное дерево – шахматной доской. Вокруг царил обычный кавардак – книги в шкафах и на полу, старинные безделушки, фотографии детей и внуков, семисвечники, сувениры, всякие мягкие пуфики… Пророк был в старом халате и шлепанцах.

– Эл, пришел Алекс со своей приятельницей.

– Хм, – буркнул он и занес руку над доской, не отводя глаз от фигур.

– Сто лет, сто зим, Эл.

– Хм.

– Он реальный шизоид, – сообщила Оливия, обращаясь к Робин, – но просто динамит в постели!

Она потащила нас в кухню. За сорок лет с момента постройки дома там практически ничего не изменилось: желтая кафельная плитка с красно-коричневыми бордюрчиками, узенькая фаянсовая раковина, подоконники заставлены цветами в горшках… Холодильники и плита были еще более винтажными. Над дверью, выходящей на заднее хозяйственное крыльцо, висела керамическая тарелка с надписью по кругу: «Как ты можешь парить, как орел, когда кругом одни индейки?»

Оливия заметила, что я на нее смотрю.

– Выходной подарок из собеса. От меня – себе любимой.

Она принесла тарелку шоколадных бисквитов, все еще теплых.

– Хватайте, пока я сама все не слопала. Ужас какой – пухну, как на дрожжах! – Похлопала себя по заду.

– Хорошего человека должно быть много, – заметил я, и Оливия ущипнула меня за щеку.

– М-м! Классно! – сказала Робин.

– Сразу видать даму со вкусом… Ну давайте, садитесь же!

Мы выдвинули стулья и расселись вокруг кухонного стола, поставив перед собой тарелки. Оливия проверила духовку и присоединилась к нам.

– Минут через десять и штрудель подоспеет. Яблоки, изюм и инжир. Последнее – импровизация для Альберта. – Она ткнула большим пальцем в сторону гостиной. – Система засоряется время от времени. Итак, ты хочешь узнать про Каса-де-лос-Ниньос. Конечно, не мое собачье дело, но не скажешь ли зачем?

– Это имеет отношение к кое-какой работе, которую я выполняю для департамента полиции.

– Полиции? Ты?!

Я рассказал ей о недавних событиях, опустив кровавые подробности. Они с Майло уже встречались – и на удивление быстро нашли общий язык, но Оливия не знала, до каких пределов простирается наша дружба.

– Он славный мальчик. Ты должен найти ему славную женщину, как нашел себе. – Она улыбнулась Робин и положила ей добавки.

– Не думаю, что это получится, Оливия. Он – гей.

Это ее не остановило – только немного замедлило.

– Ну и что? Найди ему славного молодого человека!

– У него уже есть.

– Ну ладно… Простите меня, Робин, я постоянно чего-нибудь ляпну. Это все из-за этих часов, которые я провожу с клиентами – когда только слушаю, киваю и говорю «угу». А потом прихожу домой, и сами видите, какую глубину диалогового отклика я получаю от принца Альберта. Кстати, Алекс, те вопросы насчет Ла-Каса – это Майло попросил их задать?

– Не совсем. Я следую своим собственным зацепкам.

Оливия посмотрела на Робин.

– Он у нас кто – Филип Марлоу?

Робин бросила на нее беспомощный взгляд.

– Это опасно, Алекс?

– Нет. Просто хочу кое-что проверить.

– Будь поосторожней, понял? – Оливия стиснула мой бицепс. Хватка у нее была как у вышибалы из разгульного кабака. – Проследите, чтоб он не лез на рожон, милочка.

– Постараюсь. Но я не могу его контролировать.

– Понимаю. Эти психологи, они так привыкли всем командовать, что не слушают ничьих советов. Давайте-ка я вам кое-что расскажу про этого красавца. Впервые я увидела его, когда еще интерном его направили в ОСО – чтоб он прочувствовал, каково приходится людям, у которых нет денег. Сразу было видно – способный малый, но вскоре я поняла, что это действительно нечто. Такого башковитого парня в жизни не встречала! Но главная проблема у него была в том, что он слишком требовательно к себе относился, вконец себя загонял. Взваливал на себя вдвое больше любого другого и все равно считал, что бьет баклуши. Меня не удивило, что потом он взлетел, как ракета, – крутые звания, книжки и все такое. Но я очень беспокоилась, что когда-нибудь он просто выдохнется.

– Тут ты не ошиблась, Оливия, – признал я.

– Я думала, он поедет в Гималаи или куда-нибудь в этом духе, – рассмеялась она, по-прежнему обращаясь к Робин. – Чтобы там как следует промерзнуть и по возвращении возблагодарить Калифорнию. А ну-ка берите еще, оба!

– Я уже объелась. – Робин потрогала свой плоский животик.

– Наверное, вы правы – берегите фигуру, раз уж она есть. Лично я всегда была как бочка, мне-то беречь нечего… Скажите-ка мне, деточка, вы любите его?

Робин покосилась на меня. Обняла рукой за шею.

– Люблю.

– Отлично, объявляю вас мужем и женой. А что он сам по этому поводу думает, никого не колышет… – Она встала и подошла к духовке, заглянула в стеклянное окошко. – Еще всего несколько минуточек. По-моему, с инжиром надо пропечь посильней.

– Оливия, так что там насчет Ла-Каса-де-лос-Ниньос?

Она вздохнула, и ее бюст вздохнул вместе с ней.

– Ладно. Ты явно всерьез вздумал изображать полицейского. – Присела к столу. – После твоего звонка я покопалась в своих старых папках и вытащила все, что смогла найти. Хотите кофейку?

– Мне, – подняла руку Робин.

– Я тоже не откажусь.

Она вернулась с тремя дымящимися кружками, сливками и сахаром на фаянсовом подносе с панорамой Йеллоустонского парка.

– Очень вкусно, Оливия, – сказала Робин, пригубив кофе.

– «Кона». С Гавайев. Это вот платьишко тоже оттуда. Мой младший сын, Гэбриэл, он сейчас там. Экспорт – импорт. Преуспевает.

– Оливия…

– Да-да, сейчас. Ла-Каса-де-лос-Ниньос. Детский дом, основан в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году преподобным Огастесом Маккафри как прибежище для бездомных детей. Это прямо из их презентационного буклета.

– А буклет у тебя при себе?

– Нет, в офисе. Хочешь, отправлю тебе копию?

– Не заморачивайся. Какого рода дети там содержатся?

– Подвергнувшиеся насилию, беспризорные, сироты, так называемые «трудные» – сам знаешь, кто к этой категории относится. Когда-то таких отправляли в тюрьмы или в детские колонии комитета по делам несовершеннолетних, но теперь эти места настолько переполнены четырнадцатилетними убийцами, насильниками и грабителями, что их пытаются распихать по обычным приютам или заведениям вроде Ла-Каса. В общем, эти учреждения берут детей, которые больше никому не нужны – тех, кого не пристроить в обычные детские дома или приемные семьи, поскольку у многих серьезные физические и психологические проблемы – ДЦП, слепота, глухота, умственная отсталость… Или они уже по возрасту не годятся, чтобы привлечь приемных родителей. У многих матери сидят в тюрьме – в большинстве своем наркоманки и алкоголички. Мы всегда старались передать их в индивидуальные семьи, но часто никто не хочет их брать. Суммирую, дорогой: хронические подопечные суда по делам несовершеннолетних.

– А как подобные места финансируются?

– Алекс, если опираться на местное и федеральное законодательство, то лицензированный оператор может получать из бюджета более тысячи долларов в месяц на одного ребенка – если знает, как все правильно оформить. Дети-инвалиды приносят больше – ты получаешь компенсацию за все специальные медицинские услуги. И, кроме того, я слышала, что Маккафри просто мастер привлекать частные пожертвования. У него обширные связи – возьми хотя бы землю, на которой расположено заведение. Двадцать акров в Малибу, некогда целиком и полностью принадлежавших государству. Во время Второй мировой там размещали интернированных японцев. Потом был трудовой лагерь для впервые судимых – растратчиков, политиков, такого вот рода публики. Он убедил округ сдать ему участок в долгосрочную аренду. На девяносто девять лет за чисто символическую плату.

– Должно быть, умеет разговаривать.

– Умеет. Опыта ему не занимать. Некогда миссионерствовал в Мексике. Я слышала, он там примерно таким же местом управлял.

– Почему же переехал сюда?

– А кто его знает? Может, надоело пить все, кроме обычной воды. Может, соскучился по жареной курятине из «Кей-Эф-Си» – хотя я слышала, теперь там и таких наоткрывали.

– А что это вообще за место? Приличное?

– Ни одно из этих мест – не сказочная Утопия, Алекс. В идеале это должен быть небольшой домик в пригороде, со штакетником вокруг, клетчатыми занавесочками, зеленой лужайкой, папочкой-мамочкой и собачкой Шариком. В действительности же семнадцать тысяч детей еще только ждут рассмотрения своих дел судом по делам несовершеннолетних в одном только округе Лос-Анджелес. Семнадцать тысяч никому не нужных детей! И они валятся в эту систему быстрее, чем их можно – какое ужасное слово! – обработать.

– Это просто невероятно, – произнесла Робин. Вид у нее был крайне обеспокоенный.

– Мы превращаемся в общество детоненавистников, дорогой. Все больше и больше малолеток становятся жертвами всякого рода насилия и оказываются оставленными без присмотра. Люди заводят детей, а потом передумывают. Родители не хотят брать на себя ответственность за них, так что спихивают их государству – каково слышать это от старого социалиста, Алекс? А аборты? Надеюсь, это тебя не задевает, поскольку я за свободу ничуть не меньше – если даже не больше, – чем любая другая женщина. Да я орала про равные условия оплаты, еще когда Глория Стайнем юношеские прыщи давила! Но давай смотреть правде в глаза: все эти оптовые аборты, которые мы имеем, – всего лишь еще одна форма контроля рождаемости, еще один выход для людей, желающих избежать ответственности. И это все-таки детоубийство в каком-то смысле, разве не так? Хотя, может, это действительно лучше, чем сохранять детей и уже потом пытаться от них избавиться – не знаю…

Оливия вытерла вспотевший лоб и промокнула верхнюю губу бумажной салфеткой.

– Простите меня, что подняла такую муторную тему. – Встала и расправила платье. – Давайте-ка посмотрим, как там наш штрудель.

Вернулась она с дымящимся противнем.

– Только подуйте – горячий.

Мы с Робин переглянулись.

– У вас такой серьезный вид – я что, испортила вам аппетит всей этой полемикой?

– Нет, Оливия. – Я взял ломоть штруделя и откусил кусочек. – Вкуснота! И я с тобой полностью согласен.

Вид у Робин был мрачный. Мы уже обсуждали тему абортов множество раз, но к общему мнению так и не пришли.

– Ответ на твой вопрос: место приличное – по крайней мере, пока я работала в ОСО, никаких жалоб на них не поступало. Все удобства, на вид все чистенько, да и место козырное – большинство этих детишек видели горы только по телевизору. Возят детей на автобусе в государственные школы, когда есть особая нужда. А так у них своя школа, прямо на территории. Сомневаюсь, правда, что кто-то помогает им с домашними заданиями – это вам не сериал «Папа знает лучше», – но Маккафри поддерживает там порядок, прилагает множество усилий, чтобы привлечь всякие местные сообщества. А это означает, что все происходит на глазах у общественности. Почему тебе так хочется все про этот детский дом вызнать – думаешь, что смерть ребенка была подозрительной?

– Нет. Пока нет никаких причин что-то подозревать. – Я еще немного подумал над ее вопросом. – Думаю, что просто закидываю удочку наугад – вдруг что попадется.

– Хорошо. Только когда ловишь карасей, не нарвись на акулу, дорогой.

Мы вяло пощипывали штрудель. Оливия крикнула в гостиную:

– Эл, хочешь штруделя – с инжиром?

Никакого ответа я не услышал, но тем не менее она положила немного выпечки на тарелку и отнесла туда.

– Славная тетка, – сказала Робин.

– Одна на миллион. И жесткая – палец в рот не клади.

– И умная. Тебе надо послушать ее, когда она советует быть поосторожней. Алекс, будь добр, оставь детективную работу Майло.

– Я позабочусь о себе, не волнуйся. – Я взял ее за руку, но она отдернула ее. Я собрался было что-то сказать, но тут в кухню вернулась Оливия.

– Тот убитый торговец – ты сказал, что он был волонтером в Ла-Каса?

– Да. У него похвальная грамота в кабинете.

– Наверняка он был членом «Джентльменской бригады». Это такая затея Маккафри, чтобы привлечь к детскому дому деловое сообщество. Он договорился с крупными предприятиями, чтобы их руководители иногда по выходным работали с детьми на добровольных началах. Насколько со стороны «джентльменов» это добровольно, а насколько результат давления их боссов, я не знаю. Маккафри выдает им фирменные блейзеры, значки и грамоты с подписью мэра. Собственное руководство их тоже за это как-то поощряет. Наверное, и деткам что-то все-таки перепадает.

Я подумал о Бруно – психопате, работавшем с беспризорными детьми.

– Их как-то предварительно проверяют?

– Все как обычно. Собеседования, тесты-опросники – выбери ответ из трех вариантов и поставь галочку в нужном месте. Сам знаешь, дорогой мой мальчик, чего стоит вся эта мура.

Я кивнул.

– И все же, как я уже сказала, никаких жалоб пока не поступало. Я поставила бы этому месту четверку с минусом. Главная проблема в том, что оно слишком большое, чтобы к детям был какой-то индивидуальный подход. Хорошая приемная семья явно предпочтительней, чем собирать четыреста-пятьсот детей в одном месте, – а как раз примерно столько у него и есть. Если не считать этого, Ла-Каса ничуть не хуже прочих.

– Рад слышать.

Но каким-то извращенным образом я был разочарован. Лучше было бы узнать, что на самом деле это заведение – полная дыра. Хоть как-то привязать его к трем убийствам. Естественно, ничего хорошего для четырехсот детей это не обещало бы. Уж не стал ли я еще одним членом детоненавистнического общества, про которое толковала Оливия? Штрудель вдруг показался на вкус пропитанной сахаром бумагой, а в кухне стало удушающее жарко.

– Желаешь узнать еще что-нибудь?

– Нет. Спасибо.

– А теперь, дорогая, – Оливия повернулась к Робин, – расскажите мне про себя и про то, как вы встретили этого пылкого молодчика…

Где-то через час мы откланялись. Я обхватил Робин за плечи. Она не отдернулась, но и не прижалась ко мне в ответ. Мы пошли к машине в молчании столь же неловком, как опорки странника.

В машине я спросил ее:

– Что-то не так?

– Зачем ты меня сюда притащил?

– Просто подумал, что было бы неплохо…

– Неплохо поговорить об убийстве и растлении детей? Алекс, это был не обычный поход в гости!

Я не нашелся что сказать, так что просто завел мотор и отъехал от тротуара.

– Я жутко за тебя беспокоюсь! – воскликнула Робин. – То, что ты описывал, – совершенно отвратительно. Насчет акул она была совершенно права. Ты как маленький мальчик, который болтается на плотике посреди океана. Абсолютно не представляя того, что творится вокруг.

– Я знаю, что делаю.

– Это уж точно. – Она уставилась в окно.

– А что плохого, если я хочу заняться чем-нибудь помимо бултыхания в джакузи и бега трусцой?

– Ничего. Но только почему это не может быть что-нибудь не столь рискованное, как эта твоя игра в Шерлока Холмса? Что-то, в чем ты действительно разбираешься?

– Я быстро учусь.

Робин меня проигнорировала. Мы катили по пустым темнеющим улицам. На лобовое стекло прыскал мелкий дождик.

– Мне не очень-то приятно слушать о людях, которым измолотили лицо в кашу. Или детях, которых неизвестно кто задавил машиной, – произнесла она после паузы.

– Это часть того, что происходит вокруг. – Я махнул на темноту за окном.

– Не надо мне таких частей!

– Выходит, тебя во мне все устраивает лишь до тех пор, пока все красиво и гладко?

– Только давай без мелодрам! А то прямо какая-то «мыльная опера».

– Но ведь это правда, так ведь?

– Нет, это не правда – и не пытайся заставить меня оправдываться. Я хочу мужчину, которого изначально встретила, – того, кто удовлетворен собой и не настолько полон рефлексий, чтобы метаться туда-сюда, пытаясь что-то себе доказать. Это меня в тебе и привлекло. А теперь ты просто… просто как одержимый! С тех пор как ввязался в эти свои маленькие интриги, ты уже будто и не со мной. Ты разговариваешь со мной, а сам мыслями где-то в другом месте. Это как я уже тебе говорила – ты словно возвращаешься в старые плохие времена.

В ее словах действительно что-то было. В последние несколько дней я стал просыпаться ни свет ни заря с ощущением тугого беспокойного клубка где-то под ложечкой, старым навязчивым зудом, подталкивающим немедленно встать и заняться делом. Забавно, но мне не хотелось, чтобы это чувство меня отпускало.

– Обещаю тебе, – сказал я, – я буду осторожен.

Робин безнадежно покачала головой, наклонилась вперед и включила радио. На полную громкость.

Когда я подрулил к ее двери, она торопливо чмокнула меня в щеку.

– Мне можно войти?

Робин посмотрела на меня долгим взглядом и наконец смиренно улыбнулась:

– О, черт, да почему нет?

Наверху на чердаке я смотрел, как она раздевается в скудной доле лунного света, отпущенной прозрачным люком в крыше. Стояла на одной ноге, расстегивая ремешки сандалии, и ее груди тяжело покачивались. Поворачиваясь в косом тусклом луче, Робин становилась то молочно-белой, то серой, а потом и вовсе невидимой, когда скользнула под простыни. Я потянулся к ней, возбужденный, и подтянул ее руку себе на живот. Она на секунду прикоснулась ко мне, потом убрала пальцы, передвинула их наверх и позволила им устроиться у меня на шее. Я зарылся головой в теплую нору между ее плечом и сладким изгибом у нее под подбородком.

Так мы и уснули.

Утром ее сторона кровати была пуста. Я услышал снизу визг и звон циркулярной пилы и понял, что она уже внизу в мастерской.

Я оделся, спустился по узенькой лестнице и подошел к ней. На Робин были комбинезон на лямках и мужская рабочая рубашка. Рот прикрыт косынкой, глаза в защитных очках. Воздух был полон древесной пыли.

– Я тебе потом позвоню! – прокричал я сквозь пронзительный шум стального диска.

Она на секунду прервалась, махнула мне и сразу же вернулась к работе. Я оставил ее в окружении ее инструментов, ее станков, ее искусства.