Глава 12

Через три дня после того, как мы обнаружили то, что осталось от Бруно, Майло захотелось заглянуть ко мне с утреца, чтобы подробно обсудить психиатрическую историю болезни спеца по продажам. Я отложил встречу на дневное время. Движимый неясными для себя побуждениями, позвонил Андре Ярославу в его зал в Западном Голливуде и спросил, не найдет ли он время, чтобы освежить мои навыки каратиста.

– Доктор, – отозвался он с густым, как гуляш, акцентом, – давненько мы не виделись!

– Знаю, Андре. Слишком давно. Я совсем себя запустил. Но, надеюсь, вы мне поможете.

Он рассмеялся и задумчиво поцокал языком.

– У меня средняя группа в одиннадцать и частные уроки в двенадцать. А потом я улетаю на Гавайи, доктор. Буду ставить боевые сцены для нового телесериала, для пилотной серии. Как хореограф. Про девицу-полицейскую, которая знает дзюдо и ловит насильников. Что думаете?

– Весьма оригинально.

– Йа! Придется работать с этой рыжей цыпочкой – Шандрой Лейн. Учить ее, как бросать здоровенных мужиков. Прямо Вондервумен, йа?

– Йа. А до одиннадцати есть время?

– Для вас, доктор, – естественно. Приведем вас в порядок. Приезжайте к девяти, и я уделю вам два часа.

«Институт боевых искусств» располагался на бульваре Санта-Моника, прямо по соседству с ночным клубом «Трубадур». Восточные единоборства и то же кунг-фу здесь стали преподавать лет за пятнадцать до того, как это стало всеобщим безумием. А Ярослав – это кривоногий чешский еврей, который удрал сюда в пятидесятых. Голос у него был высокий и визгливый, что он объяснял полученной в горло нацистской пулей. Правда же заключалась в том, что он уже родился с вокальным регистром истерического каплуна. А это нелегко – быть писклявым евреем в послевоенной Праге. Ярослав нашел свой способ с этим справиться. Еще мальчишкой стал приучать себя к физической культуре – стал тягать тяжести, овладевать искусством самообороны. К двадцати годам в совершенстве овладел чуть ли не всеми направлениями боевых искусств – от фехтования до корейского хапкидо, и тех, кто пытался на него наехать, ждали болезненные сюрпризы.

Андре встретил меня в дверях, голый по пояс, с букетиком нарциссов в руке. Тротуар заполняли анорексичные личности неопределенного пола, обнимающие футляры гитар, будто спасательные круги, глубоко затягивающиеся сигаретами и поглядывающие на проходящих мимо с обалделым опасением.

– Прослушивание, – пропищал Ярослав, ткнув пальцем на вход в «Трубадур» и насмешливо оглядывая собравшихся. – Строители новой эры, доктор. Нью-эйдж!

Мы вошли в зал, который был абсолютно пуст. Цветы Андре поставил в вазу. Передо мной расстилался простор полированного дубового пола в окружении беленых стен, на которых гроздьями висели фотографии всяких звезд и около-звезд с автографами. Я прошел в раздевалку с набором жестких белых одеяний, которые мне вручили, и появился оттуда, словно статист из какого-то фильма с Брюсом Ли.

Ярослав в основном помалкивал, позволяя своему телу и рукам говорить за него. Он поставил меня в центр студии и встал напротив. Слегка улыбнулся, мы отвесили друг другу поклоны, и он провел меня через серию разминочных упражнений, от которых у меня затрещали суставы. Да, многовато времени прошло!

Покончив со вступительными ката, мы опять обменялись поклонами. Андре улыбнулся и перешел к тому, что стал вытирать мною пол. Под конец первого часа я чувствовал себя так, будто меня несколько раз пропустили через мясорубку. Каждое мышечное волокно болело, каждое нервное окончание трепетало в совершеннейшей муке.

Он неутомимо продолжал, улыбаясь и кланяясь, а иногда и испуская превосходно контролируемый пронзительный вопль, швырять меня туда-сюда, словно погремушку. К концу второго часа я уже не обращал внимания на боль – это был образ жизни, состояние сознания. Но когда мы остановились, тело опять дало о себе знать. Я тяжело дышал, скованный напряжением, моргая и щурясь. Глаза горели, залитые потом. Ярослав же выглядел так, будто только что закончил чтение утренней газеты.

– Потом залезьте в джакузи, доктор, пусть какая-нибудь цыпа сделает вам массаж с тонизирующим лосьончиком. И помните: тренироваться, тренироваться и еще раз тренироваться.

– Обязательно, Андре.

– Позвоните мне, когда я вернусь, через недельку. Я расскажу про Шандру Лейн и проверю, как вы занимались. – Он шутливо ткнул меня пальцем в живот.

– Заметано.

Ярослав протянул мне руку. Я потянулся, чтобы пожать ее, и тут же напрягся – вдруг он решил опять меня бросить.

– Йа, молодец! – сказал Андре. Потом рассмеялся и отпустил меня.

Пульсирующая боль подвигла меня к добродетели и аскезе. Пообедал я в ресторанчике, которым заправляли служители одного из квазииндуистских культов, похоже, давно уже предпочитающие Лос-Анджелес Калькутте. Приняла у меня заказ облаченная в белый бурнус девица с отстраненным взглядом и словно приклеенной улыбкой. У нее было личико капризного богатого ребенка, спаренное с манерами смиренной монашки, и она ухитрялась улыбаться, когда говорила, улыбаться, когда чиркала в блокноте, и улыбаться, уходя к стойке. Интересно, подумал я, а щеки у нее еще не болят?

Я прикончил полную тарелку рубленого латука, пророщенной фасоли, тушеных соевых бобов и расплавленного козьего сыра на лепешке чапати – по большому счету, ту же мексиканскую тостаду, только священную, – и запил все эти яства двумя стаканами ананасно-кокосово-гуавного нектара, импортированного прямиком из священной пустыни Мохаве. Согласно счету, это удовольствие обошлось мне в десять долларов тридцать девять центов. Что объясняло улыбки.

Я как раз входил в свой дом, когда Майло подкатил на бронзового цвета «Матадоре» без опознавательных знаков.

– «Фиат» окончательно сдох, – объяснил он. – Я его кремирую, а пепел развею над нефтяными платформами напротив Лонг-Бич.

– Прими мои соболезнования. – Я взял у него историю болезни Бруно.

– Вместо цветов принимаются пожертвования на первый взнос за новую тачку.

– Пусть доктор Сильверман тебе ее купит.

– Я работаю над этим.

Майло дал мне почитать несколько минут, после чего спросил:

– Что думаешь?

– Никаких глубоких озарений. Бруно направили к Хэндлеру по решению департамента по надзору за условно осужденными после серьезной аферы с чеками. Хэндлер принимал его с десяток раз в течение четырех месяцев. Когда испытательный срок закончился, закончилось и лечение. Но на кое-что я все же обратил внимание – Хэндлер отзывается о нем в своих записях довольно доброжелательно. Когда Бруно начинал получать терапию, Хэндлер в своих заметках как раз распоясался вовсю, и все же про него – практически никаких обидных комментариев. Вот смотри: в самом-самом начале Хэндлер называет его «скользким жуликом». – Я перелистал несколько страниц. – Через пару недель отпускает шуточку насчет «чеширской ухмылочки» Бруно. Но после этого – как отрезало.

– А что, если они закорешились?

– С чего ты взял?

Майло сунул мне листок бумаги.

– Держи, – сказал он. – Глянь.

Это оказалась распечатка телефонной компании.

– Вот это, – детектив ткнул в обведенное карандашом семизначное число, – номер Хэндлера – домашний номер, не рабочий. А вот номер Бруно.

Оба номера перекрестно соединяла путаница линий, словно шнурки на высоком ботинке. За последние шесть месяцев таких соединений было множество.

– Интересно, угу?

– Очень.

– Есть и кое-что еще. Официально коронер заявляет, что определить время смерти Бруно невозможно. Мол, из-за жары внутри дома от обычных таблиц степени разложения проку ноль – с тем, что имеется, они не хотят рисковать и брать на себя ответственность за ошибку. Но я разговорил одного из молодых парней, и он слил мне кое-что не для протокола – есть предположение, что трупу от десяти до двенадцати дней.

– Как раз примерно то время, когда убили Хэндлера и Гутиэрес.

– Либо сразу перед тем, либо сразу после.

– Но как насчет иного почерка?

– А кто сказал, что человеку свойственно постоянство, Алекс? Честно говоря, есть различия между этими двумя случаями и помимо преступного почерка. В случае с Бруно все похоже на взлом. Мы нашли поломанные кусты под задним окном и вмятины от чего-то вроде стамески или долота на оконной раме – где когда-то была детская. Глендейлская полиция также считает, что они нашли два набора отпечатков подошв.

– Два? Может, Мелоди действительно что-то видела?

«Темные люди». Двое или трое.

– Может. Но я забросил это направление атаки. Ребенок никогда не может стать надежным свидетелем. При любом раскладе, несмотря на различия, похоже, мы все-таки кое-что нащупали – что именно, пока не знаю. Пациент и врач… Есть железное доказательство того, что они установили какого-то рода контакт, причем когда лечение уже закончилось, и обоих жестоко прикончили примерно в одно и то же время. Слишком привлекательно, чтобы быть совпадением.

Стёрджис изучил свои записи со старанием ученого. Я подумал про Хэндлера и Бруно, и вдруг меня осенило.

– Майло, мы слишком зациклились на социальных ролях!

– Это еще что за чертовщина?

– Социальная роль – это совокупность действий, предписанная людям того или иного статуса. Вроде врача и пациента. Психиатра и психопата. Что характеризует психопата?

– Отсутствие совести.

– Правильно. И неспособность налаживать взаимоотношения с другими людьми, кроме как с целью использовать кого-то для собственной выгоды. У самых ловких из них – благопристойный, гладкий фасад, часто они внешне привлекательны. Умственные способности – выше среднего. Способность к сексуальной манипуляции. Склонность ввязываться в мошенничества, шантаж, жульничества.

Глаза Майло широко открылись.

– Хэндлер.

– Ну конечно! Мы думали о нем в этом деле как о враче и подразумевали, что он психологически нормален – в наших глазах он был защищен своей ролью. Но приглядись попристальней. Что нам про него известно? Он был замешан в страховое мошенничество. Пытался шантажировать Роя Лонгстрета, используя свою власть как психиатра. Соблазнил как минимум одну пациентку – Илену Гутиэрес – и кто знает, скольких еще? А все эти «замечания на полях»? Поначалу я списал их на то, что Хэндлер просто «перегорел», но теперь уже и не знаю. Это требует хладнокровия – притворяться, будто ты слушаешь людей, и при этом брать у них деньги, оскорблять их… Его заметки были конфиденциальными – он не рассчитывал, что кто-то их прочтет. А ведь мог бы выдать все наружу, показать себя в истинном свете. Майло, говорю тебе, по всем признакам этот парень – самый что ни есть классический психопат!

– Доктор Зло.

– Не слишком-то редкая птица, так ведь? Если мог быть Менгеле, то почему бы не поставить и на Мортона Хэндлера? Нет лучше фасада для умного психопата, чем звание доктора, – тут тебе сразу и престиж, и доверие.

– Доктор-психопат и пациент-психопат. – Детектив поразмыслил над этим. – Не дружки, а партнеры по преступлению.

– Точно. У психопатов нет друзей и приятелей. Только жертвы и сообщники. Бруно, видно, оказался просто воплощенной мечтой Хэндлера, если тот затевал что-то и нуждался в ком-то таком же, как и он сам, в качестве помощника. Могу представить, что творилось на их первых сеансах: оба как голодные гиены – принюхиваются друг к другу, приглядываются, притираются…

– Почему именно Бруно? Хэндлер лечил и других психопатов.

– Больно уж простой народ. Повара холодного цеха, ковбои, строительные рабочие… Хэндлеру требовалось что-то потоньше. А потом, откуда нам знать, скольким из этих ребят тоже поставили неправильный диагноз, как Лонгстрету?

– Только чтобы сыграть роль адвоката дьявола: на секундочку, один из этих клоунов учится на юрфаке.

Я немного подумал.

– Слишком молодой. В глазах Хэндлера – обычный малолетний гопник. Через несколько лет, с дипломом на руках и налетом солидности – может быть. Для того, что хотел замутить Хэндлер, ему требовался типаж успешного бизнесмена. Кто-то действительно ловкий. А Бруно, судя по всему, подошел по всем статьям. Он ухитрился одурачить Гершмана, который далеко не идиот.

Майло встал и принялся расхаживать по комнате, взлохмачивая рукой волосы, которые стали похожи на воронье гнездо.

– А мне это нравится! Психиатр и псих совместно затевают какую-то аферу… – Это его, похоже, развеселило.

– Это далеко не первый случай, Майло. Несколько лет назад на Востоке появился один парень – диплом, рекомендации, всё в ажуре. Женился на девушке из богатой семьи и открыл клинику для малолетних правонарушителей – еще в те времена, когда их так называли. А потом использовал личные связи своих новых родственников, чтобы организовать благотворительные вечера для сбора средств в пользу этой клиники. Пока шампанское лилось рекой, эти самые малолетние правонарушители обчищали дома собравшихся благотворителей. В конце концов его поймали с полным складом серебра и хрусталя, мехов и ковров. Ему даже не было нужно все это барахло. Он занимался этим лишь ради острых ощущений. Его потихоньку сплавили в какое-то богом забытое детское учреждение, в полнейшей глуши, где-то в Южном Мэриленде – насколько мне известно, он до сих пор там командует. Это так и не попало в газеты. Я случайно узнал об этом по профессиональным каналам.

Майло вытащил карандаш. Стал писать, размышляя вслух.

– Так, для начала обратимся к мраморным коридорам высоких финансов. Банковские выписки, отчеты о предоставлении брокерских услуг, предприятия, записанные на фиктивные имена. Посмотрим, что осталось в депозитных сейфовых ящиках после того, как налоговая служба закончит там копаться. У окружного оценщика – получить инфу по операциям с недвижимостью. Пробить счета, выставленные Хэндлером страховым компаниям. – Он перестал писать. – Надеюсь, это меня на что-нибудь выведет, Алекс. Это чертово дело пока что не способствует поднятию моего статуса в департаменте. Капитан метит на повышение и хочет показать начальству побольше арестов. Хэндлер с Гутиэрес – не какие-то гопники «с раёна», убийство которых можно спустить на тормозах. И он все больше опасается, что Глендейл раскроет дело Бруно первым и выставит нас полными мудаками. Помнишь ведь, как вышло с Бьянки.

Я кивнул. «Хиллсайдских душителей» в итоге поймал шеф полиции крошечного городка Беллингем, штат Вашингтон, – сделал то, на что оказалась не способна вся военная машина департамента полиции Лос-Анджелеса.

Стёрджис встал, прошел в кухню и сожрал половину холодного цыпленка – прямо стоя над раковиной. Запил ее квартой апельсинового сока и вернулся, утирая рот.

– Не знаю, почему меня все время тянет заржать, когда я по уши в трупах, а никакого видимого продвижения не предвидится, но это реально обхохочешься. Хороша парочка – Хэндлер и Бруно! Ты отправляешь свихнувшегося парня к психиатру, чтобы тот вправил ему мозги, а доктор такой же чеканутый, как и пациент, – еще сильней ему башку мутит!

В такой формулировке это звучало не слишком-то смешно, но Майло все равно захихикал.

– А как насчет девчонки? – спросил он.

– Гутиэрес? А что с ней?

– Ну, я тут подумал насчет этих социальных ролей… Мы смотрели на нее как на случайную жертву. Если Хэндлер смог прибрать к рукам одного пациента, то почему бы и не двух?

– Ничуть не исключено. Но нам известно, что Бруно был психопатом. Насчет нее разве есть какие-то подобные свидетельства?

– Нет, – признал Майло. – Мы искали ее историю болезни у Хэндлера, но так и не нашли. Может, он уничтожил карточку, когда их отношения изменились. У вас вообще так принято поступать?

– Откуда мне знать? Я никогда не спал со своими пациентками – или с их матерями.

– Не надо так чувствительно реагировать. Я попробовал опросить ее родственников. Старая, толстая mamacita, два братца – один ну просто натуральный мачо, глазами так и пыхает. Отца нет – помер десять лет назад. Все трое живут в маленькой халупе в Эхо-Парке. Когда я туда приехал, поминки были в самом разгаре. Повсюду ее фотки в черных рамках, свечи, корзины с едой, рыдающие соседи… Братья мрачно отмалчивались. Мама едва говорит по-английски. Я очень старался вести себя деликатно, уважать чужую культуру и все такое. Прихватил с собой Санчеса из местного райотдела в качестве переводчика. Принесли с собой гостинцы, вели себя скромно. Ничего я не добился. Nada. Ничего не вижу, ничего не слышу! Честно говоря, не думаю, что они так уж много знали о жизни Илены. Для них Западный Лос-Анджелес – что Атлантида. Но даже если бы и знали, то хрен бы чего сказали.

– Даже, – спросил я, – если бы это помогло найти ее убийцу?

Он утомленно посмотрел на меня.

– Алекс, люди такого сорта не считают, что полиция может им помочь. Для них la policia – это гады, которые цепляются к простым мексиканским пацанам, обижают их домашних девочек и никогда не оказываются поблизости, когда всякая белая сволочь на пикапах с потушенными фарами кружит по их району и швыряется в окна спален гильзами от дробовиков. Кстати о птицах – я допрашивал подружку этой девчонки. Соседку по комнате, тоже училку. Та также вела себя из ряда вон враждебно. Ее братца пристрелили при бандитской разборке пять лет назад, и полиция ничего для нее не сделала, так что типа какого хрена ей со мной вообще разговаривать.

Он встал и мягко прошелся по комнате, словно усталый лев.

– Так что Илена Гутиэрес – это полная загадка. Но пока ничего не указывает на то, что она не была чиста, как свежевыпавший снег.

Вид у него был несчастный и полный сомнений.

– Это сложное дело, Майло. Ты слишком строг к себе.

– Забавно от тебя это слышать. Такое мне мать всегда говорила. Остынь, Майло Бернард, не будь таким перфекционистом – вот как она это формулировала. У нас в семье никогда многого от жизни не ждали. Закончить десятилетку, пойти на работу в литейку, жить размеренной жизнью – пластиковые тарелки, телевизор, церковные пикники и стальные занозы, торчащие у тебя из кожи. Через тридцать лет, бог даст, хватит пенсии и пособия по инвалидности, чтобы позволить себе иногда выходные в Озарках. Мой отец делал это, его отец делал это, и оба моих брата тоже. Жизненная стратегия Стёрджисов. Откуда тут взяться перфекционистам? Но для начала эта стратегия лучше всего работает, когда ты женат, а мне уже в девять лет нравились мальчики. И второе – и более важное: я решил, что слишком умен, чтобы заниматься тем, чем занимались все эти остальные работяги. Так что я поломал шаблон, шокировал их всех. И вот нате: выскочка, про которого все думали, что он станет адвокатом, или профессором, или, по крайней мере, кем-то вроде бухгалтера, в итоге оказывается в рядах la policia! Ну, и каково это для парня, который, блин, написал диссертацию на тему трансцендентализма в поэзии Уолта Уитмена?

Майло отвернулся от меня и уставился в стену. Он сам загнал себя в хандру. Я уже видел такое раньше. Лучшее средство терапии в таком случае – просто промолчать. Не обращая на него внимания, я сделал несколько упражнений.

– Тоже мне Джек Лалэйн, – буркнул он.

Ему потребовалось десять минут, чтобы выйти из этого состояния; целых десять минут он лишь сжимал и разжимал свои огромные кулаки. Потом осторожно поднял взгляд, и на губах его появилась неизбежная пристыженная улыбка.

– Сколько с меня за сеанс, доктор?

Я ненадолго задумался.

– Ужин. В хорошем месте. Никаких тошниловок.

Майло встал и потянулся, ворча, как медведь.

– Как насчет суши? Я сегодня просто варварски настроен. Готов эту рыбу живьем сожрать!

Мы поехали в «Оомаса», что в Маленьком Токио. Ресторан был переполнен, в основном японцами. Это не из тех модных горячих точек с ширмами из рисовой бумаги и надраенными сосновыми прилавками – красный кожзаменитель, стулья с жесткими спинками и простые белые стены, украшенные лишь парой-тройкой рекламных календарей «Никон». Единственной уступкой общепринятому стилю был здесь лишь расположенный на самом виду большой аквариум, в котором шикарные золотые рыбки с трудом пробивались сквозь бурлящую пузырьками, чистую, ледяную воду. Они хватали ее ртом и дергались туда-сюда – мутанты, неспособные выжить в чем-либо, помимо рафинированной неволи, порождения сотен лет изощренных восточных экспериментов с природой: львиноголовки в массивных малиновых масках; черные мавры с глазами, как у жуков; звездочеты, обреченные постоянно смотреть в небеса; риукины, настолько перегруженные плавниками, что едва могли двигаться… Мы глазели на них, потягивая «Чивас».

– Эта девушка, – нарушил молчание Майло, – соседка по комнате. У меня было чувство, что она сможет мне помочь. Что она знает что-то про образ жизни Илены – а может, и что-нибудь про нее с Хэндлером. Вот ведь уперлась, черт бы ее побрал!

Он прикончил свою порцию и тут же взмахом руки заказал еще. Когда виски принесли, тут же залпом осушил половину.

Официантка с маленькими ножками гейши изящно скользнула к нам и подала горячие салфетки. Мы вытерли руки и лица. Я почувствовал, как раскрываются поры, жаждущие воздуха.

– Ты, наверное, хорошо умеешь разговаривать с училками? Наверняка ведь частенько приходилось, когда ты еще честно зарабатывал себе на хлеб.

– Иногда учителя просто ненавидят психологов, Майло. Они видят в нас дилетантов, пытающихся заронить в них теоретические жемчужины мудрости, тогда как вся грязная работа приходится на них.

– Хм. – В его глотке исчез остаток и второй порции скотча.

– Но не важно. Я поговорю с ней – ради тебя. Где ее можно найти?

– В той же школе, в которой преподавала Гутиэрес. В Западном Лос-Анджелесе, недалеко от тебя. – Майло написал адрес на салфетке и вручил мне. – Ее зовут Ракель Очоа. – Он произнес это имя по буквам, хрипло запинаясь. И добавил, хлопнув меня по спине: – Используй свой значок.

Откуда-то у нас над головами донесся скрежет. Мы подняли головы и увидели, как шеф по суши затачивает ножи друг о друга, улыбаясь во весь рот.

Сделали заказ. Рыба оказалась свежей, рис в меру приправленным. Острый васаби сразу прочистил мне нос. Мы ели в молчании, под одно лишь наигрывание сямисэна и гомон на незнакомом языке.