От фанеры несло сыростью и пороховой гарью. Леонид не удержался, тронул пальцем почерневший край пулевого отверстия, словно пытаясь убедиться в реальности происходящего. Пятнышко грязи на коже не давало обмануться. Нет, и это не сон.

Стены, обшитые некрашенной фанерой, тусклый свет ламп, укрытых железной сеткой, затхлый холодный дух мертвячины. Расстрельный подвал… Все, как в прошлый раз, только теперь он здесь совершенно один. Даже Смерть – и та не изволила прийти, задержалась где-то. Тишина казалась ощутимой и вязкой, в затылке и висках застучали уже привычные молоточки, во рту было сухо и горько.

– Эй! – не выдержал старший оперуполномоченный. – Есть кто? Сбегу ведь, ей-богу сбегу!..

Ответило эхо – вяло, неохотно. «Сбегу… бегу… гу-у-у…»

Тихо.

Седого археолога увели еще до рассвета, даже не дав попрощаться. Леонид успел только вынырнуть из сна, а дверь камеры уже хлопнула. На соседних нарах пусто, пальто исчезло. С вещами, значит… Бывший чекист встал, без всякой нужды обошел тесное узилище, поглядел на оконные решетки. Был человек – нет человека. Куда делся, не спросишь, а спросишь – не ответят. Губы сами собой шевельнулись, рождая негромкие слова.

– Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит. На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя…

Леонид уже понял – в Бога ему не уверовать, смертью доказано. Но Александр Александрович – совсем иное дело, так может, археолога и в этот раз защитит «хранительный» 22-й Псалом?

– Душу мою, обрати, настави мя на стези правды, имене ради Своего. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла…

Не дочитал, сел обратно на нары, вжал в голову в плечи. Нет, не заговорить Старуху! Можно только ждать, пропуская через душу бесполезные секунды и прислушиваясь к шагам в коридоре. За кем на этот раз? Не за ним ли?

Пришли около полудня. Когда открылась дверь, Леонид уже стоял. Куртку набросил, кепку сдвинул на ухо.

– Пантёлкин, на выход!..

Ступени под ногами, лестничные пролеты, серая краска стен. Второй этаж, первый. Ниже, ниже, ниже…

Подвал.

На этот их никто не встретил. Поначалу Леонид даже внимания не обратил, потом решил, что расстрельщики, службу забыв, заблудились где-то и сейчас нагонят, но когда конвоиры ушли, слова не сказав, наконец-то понял. Нет, не за смертью привели, не его пока черед.

«Кукушка лесовая нам годы говорит…»

Почему-то детство вспомнилось. Была у них дома рыжая кошка, великая мастерица мышей ловить. Сама старалась и котят тому же учила. Принесет мышь полузадушенную, перед малыми бросит. Играйте! Те и рады: лапками трогают, толкают, зубками покусывают. Мышка бежать пытается, но кошка-мамка начеку, когтями порядок восстанавливает.

«…А пуля роковая нам годы коротит…»

Подвал Леонид обошел, но только там, где светло. В черный коридор соваться не было охоты. Вспомнился тот, неизвестный, что из темноты его жизни учить пытался. «Впрочем, если передумаете, дайте знать». Видать, и вправду ждут, пока передумает.

Не дождутся!

Того, что на свету, увидел, вполне хватило. Плохо здесь службу несут! Грязно, неубрано – еще ладно, но под одной из ламп, где табурет колченогий скучал, нашел он револьверный шомпол. Присмотрелся – пятнышки масла увидел. Не иначе, какой-то охламон сборкой-разборкой занимался. Пострелял рабов божьих – и чистоту наводить принялся.

Раззявы!

Туда-сюда прошелся, скучно стало. Достал «бульдог», провернул барабан.

– Бах! Бах!..

Словами сказал, не стал на спусковой крючок давить. Подождал, что эхо ответит, спрятал ненужное оружие.

– Эй, народ! Попрятались?

«…Прятались… ятались… ались»

Тихо, пусто, одиноко… Строго по завету товарища Дзержинского. «Сам скажет. Так есть!»

Первочекист не признавал пыток. Молодые ребята, только на службу в ВЧК попав, сперва понять не могли. Как же так? Комиссия – Чрезвычайная и время, можно сказать, чрезвычайное, а контре арестованной по мордасам буржуйским дать не моги? Деникины да Красновы с нашими пленными церемоний, поди, не разводят!

Дзержинский настаивал, самым же упорным терпеливо разъяснял. Сильный, считал он, или молчать будет или солжет хитро, следствие в сторону уведет. Слабый же от страха не правду откроет, а повторит то, что палачу слышать угодно. Нет, пытать нельзя, надо оставить врага наедине с самим собой – в одиночке, в полной тишине, в полумраке. На день, на неделю, на месяц… Не выдержит человек, страхом и надеждой мучить себя станет. Вот тогда ему даже следователь лучшим другом покажется.

«Сам скажет. Так есть!»

Леонид невольно усмехнулся. Хорошо учил Феликс Дзержинский. Выучил! Летом 1918-го, когда Первочекист уже в Столицу подался, местные товарищи проведали про скорый приезд проверяющего с самого-самого верха. Обидно питерским стало. Колыбель Революции – и проверять? По приказу товарища Урицкого, главы ПетроЧК, взяли человечка прямо на вокзале и отправили туда, где полная тишина и полумрак. Пока в Столице спохватились, пока телеграммы слали, проверяющий во всем признался: и в шпионаже, и в спекуляции спиртом и даже в дружбе с самим Гришкой Распутиным, царицыным полюбовником.

Сильно гневался товарищ Дзержинский. А на что? Задержали гражданина ради обычной проверки, не били, не морили голодом. Сам все сказал!

Больше проверяющих из Столицы не слали, иначе ответили. 30 августа друг Есенина и Блюмкина Леонид Канегисер застрелил товарища Урицкого прямо на рабочем месте, в приемной Народного Комиссариата внутренних дел Петрокоммуны.

«Кукушка лесовая нам годы говорит, а пуля роковая нам годы коротит…»

Леонид прошелся вдоль избитых пулями фанерных щитов, толкнул ногой беззащитный табурет – и внезапно понял, что совершенно свободен. Не связан, не закован, при оружии и без конвоя. А что подвал маловат, так и мир божий не безразмерен. Ходи в полной воле от одной стены до другой. А не хочешь – не ходит, пляши или песни пой.

Свобода!

Проорал, эхо послушал, веселости собственной подивился. Револьвер-«бульдог» достал, руку вперед выбросил:

– Бах! Бах! Бах!..

– Ты бы, Ленечка, сперва патроны проверил!

На этот раз эхо ответило голосом Блюмкина.

– Я тебя предупредить хотел, но, знаешь, передумал. Взрослый человек, понимать должен.

Блюмочка, черный и кожаный, стоял как раз на границы тьмы и неверного желтого света. Руки по-наполеоновски – на груди, модная широкополая шляпа – на затылке.

– Патроны я проверил. Не холостые, Яша, не надейся.

Леонид неспешно прицелился. Не в самого Блюмкина – в его шляпу. Яков снисходительно фыркнул:

– Это ты – холостой, неженатый. А патроны – вареные. Знаешь этот способ? Там хитрость имеется, из кипятка надо сразу в холодную воду кинуть.

Щелчок, еще один, еще… Леонид опустил бесполезный «бульдог». Блюмочка покачал головой, неторопливо прошел к поверженному табурету. Поставил на место, пристроил на нем шляпу.

– Дурак ты, Лёнька! Тебе же «ствол» сунули, чтобы прикончить без всякой «попытки к бегству». Хоть во сне застрелят, хоть в клозете. Пальчики-то на железе твои, ничего доказывать не придется. Выкинь его к черту!

Пантёлкин взвесил в руке револьвер-предатель, но выбрасывать не стал, в карман спрятал.

– Тебе твой профессор привет передавал? Я вроде понятно расписался.

– Передавал, – улыбнулся Леонид, – подходи, ответ протелеграфирую.

Блюмочка пошевелил толстыми сильными пальцами, сжал кулак, но приближаться не стал, поостерегся.

– Ты его, Леня, не жалей. Вредный он тип – и хитрый. Мне-то его Агартха и без денег не нужна, и с деньгами признаться, не очень. Начальство интерес проявило, а этот, а лох ин коп, умник заартачился. Если там нет ничего, только старый монастырь, зачем скрывать? Начальство, оно, Леня, ждать не любит…

«Худой, уши слегка оттопырены, нос длинный, нижняя губа самая обычная, верхняя очень тонкая…» Уж не об Ивановиче ли, друге-приятеле спирита Мокиевского, речь? Леонид хотел переспросить, но прикусил язык. Яков опять болтает о постороннем, в сторону уводит. Сейчас задаст вопрос…

– Он, наверно, тебе нажаловаться успел. Спятили дураки-чекисты, мистикой восточной головы забивают. Знал бы ты, Леня, какие сейчас дела сейчас на этом Востоке намечаются! Был я в монастыре одном, Шекар-Гомп зовется, так там такое, что старушке Блаватской и не снилось… Ты, кстати, с Фейгой был знаком?

На этот раз лгать не пришлось. Леонид даже посочувствовал хитрому Блюмочке. Старался, бедняга, крутил, петли делал.

– Блаватскую звали вроде бы Еленой. А с Фейгами знакомств не имел, ни с одной.

Не выдержал Яков, вперед шагнул, ударил взглядом.

– Не врешь, вижу… Лёнька, Лёнька, нужный ты человек, прямо страшно за тебя становится. Тебя о чемоданчике с Кирочной спрашивали? Не отвечай, уже доложили. У меня бы лучше узнали, глядишь, и подсказал бы… Отдай бумаги Георгия! Не нужны они ему, Лёня, не помогут уже. Нет больше на свете Георгия Лафара, да покоится он с миром. А мне и тебе его наследство ой как пригодится.

… Белые губы сжаты, резкие морщины рассекли желтый восковой лоб, недвижные слепые глаза смотрят в вечность… Умом Леонид понимал, что Блюмкин прав. Георгия Лафара, их друга и наставника, больше нет. Но есть память о нем, есть долг…

– «Никому не отдавай бумаги, Лёнька. Пусть лучше сгниют, меньше зла на земле останется…»

Блюмкин удивленно дернул бровями, и Пантёлкин решил пояснить:

– Мне так Жора сказал, когда мы прощались. Эти дела, и «Американский портной», и твоя «Фиалка» – живым уже неинтересны. Они все мертвы – Володарский, Урицкий, Свердлов, Мирбах. Мертвы и те, кто их убивал. Кроме нас с тобой, Яша! Не торопи смерть, еще успеешь. Сам же говорил, что лучше в расстрельной камере…

– …Чем в гробу, – черные глаза блеснули. – Ну, вот ты и заговорил, Лёня! Приятно слышать. Только не прав ты, не все мертвы. Главных-то и не назвал. Один, правда, болен, зато второй здоровехонек – настолько, что очень многие хотят здоровье ему слегка убавить…

Намек был слишком ясен. Вождь умирал, Феликс Дзержинский следовать его примеру пока не собирался.

– Так что старые дела очень даже пригодятся. «Фиалка» – это имя, «Фейга» – если на идише. Фейга Хаимовна Каплан, понимаешь? А вся операция называлась не просто «Фиалка», а «Фиалка для Вождя».

Громкий шепот, казалось, разбудил спящую тьму. Черные тени надвинулись из коридора, обступили, дохнули кладбищенским холодом. Лицо Блюмкина – агента «Не-Мертвого» – побледнело, заострились черты, черным камнем подернулись зрачки.

– Вождь умирает и скоро умрет. Враги только ждут, что мы все передеремся. Слыхал стишок? «Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин, вали друг друга!» Не-е-ет, не дождутся, сволочи. Драки не будет, все уже сговорено, раз – и в дамки! Одно мешает, Лёня. Догадайся, что именно?

Старший уполномоченный с трудом выдержал Яшкин взгляд. Уж больно страшно смотрел «Не-Мертвый». Мельком подумалось, что летом 1918-го Блюмочка, прикончив Мирбаха, отправил под нож всю партии левых эсеров. Ему и двадцати-то не было! А на что замахнулся сейчас?

Ответил же Леонид спокойно, с усмешкой, чтобы Яков слабости не почувствовал.

– Тебя послушать, так товарищ Дзержинский всему помеха. Осенью 1918-го ваши его почти свалили, Петерс уже на хозяйстве устраивался. Не вышло – и сейчас не выйдет. Не схарчить вам Феликса. Подавитесь! Или тебе целиком ГПУ не по душе стало? Давно понял, что ты, Яша, провокатор, вот только для кого стараешься? Для беляков-эмигрантов ты все равно Симха-Янкель Гершев, хоть из кожи выпрыгни. Болтали, будто ты к Зиновию Пешкову, брату товарища Свердлова ездил, письма возил. На французов, значит, работаешь? На тех, кто Жору Лафара пытал? Кто же ты после этого, Блюмочка?

Думал, вспылит, заорет, но Яков только ухмыльнулся, зубами крепкими посветил.

– Повторяю вопрос, Леня. Что именно мешает? Не кто – что. Госполитуправление решило держать нейтралитет, не влезать в разборки. Феликс поддержит победителя и станет вторым человеком в стране. Неглупо, но Железный считает без хозяина. Новый Вождь власть возьмет только с согласия Цветочного отдела ЦК. Слыхал о таком? Официально он называется вроде бы Третьим, и главным там какой-то Лунин. Они все станут решать, а Феликс промолчит, смирится. Нужен другой на ГПУ, порешительней и порукастей. Теперь сообразил?

Блюмкин уже не шептал, рубил в полный голос. Испуганное эхо неуверенно поддакивало. «Сообразил… образил… зил…» Леонид понял, что после такого разговора выжить почти невозможно, но ничуть не огорчился. Он и так в расстрельном подвале.

Зато ясности прибавилось. «Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин, вали друг друга!» Блюмочка хочет оседлать ГПУ и сразиться с таинственным Цветочным отделом.