Наталья Загороднева
Крылья
Он позвонил в три ночи. Я хорошо запомнила это, потому что держала телефон в руках, наблюдая, как сменяются цифры на дисплее. Знала, что он позвонит? Нет. Ждала, но не знала.
– Разбудил?
– Да, – соврала, а зачем? Не хотелось, чтоб знал, что жду его звонка.
– Прости.
– Ничего.
И молчим. С ним удивительно легко молчать. Он чувствует все, о чем думаю, и я слышу его мысли. Или просто говорим сами с собой, а телефон нужен, чтобы оправдать все нелепости, приходящие в голову?
– Я соскучился.
– А я палец порезала.
– Сильно? Болит?
– Болит. Еще как.
Болит, да. И вовсе не палец. Душа. И крылья. И он знает.
– Пройдет.
– Да, пройдет.
Курю. Он запрещает. Дышу тихонько в сторону, он делает вид, что не слышит. Пачка почти пуста, а до утра еще бесконечное молчание…
– Я не могу без тебя.
– Можешь.
– А ты? – Его голос срывается.
– А я не могу без тебя.
– Тогда зачем…
– У нас снег выпал.
Злится. На себя злится. Что поделать, это уже работа – звонить и злиться. У нас вообще все странно. Люблю его. И он меня. Но не в его правилах быть сволочью. Есть та, что верит ему и ждет каждый вечер домой.
А за окном падает странно крупный для ноября снег. Это хорошо. Всю грязь покроет белым: хоть ненадолго, но побыть в чистоте.
Завтра никуда не нужно идти, и послезавтра, и вообще – никуда больше не надо идти, и не замерзнут ноги, и не нужны перчатки, и не поймать языком красивые колкие снежинки. Буду пить чай и писать. Бесконечные рассказы ни о чем. Вернее, о нас. Но это одно и то же.
– Я приеду.
– Конечно.
Приедешь, чтобы помолчать. Войдешь, пропахший морозом и такси, скинешь куртку, сгребешь в охапку, зацелуешь, затормошишь. А я буду плакать… Я уже плачу, кажется. Да, так и есть. И потом налью тебе чаю. Поставлю Власову. Ты скажешь: «Ну что с тобой?» И я пожму плечами.
«Так и стой, и не надо ближе подходить…»
Я подумаю об этом завтра. О том, что скучаю по своим крыльям. Сейчас уже не верится, что они были. Куда она подевалась, та, что улыбалась мне из зеркала каждое утро? Мне нравились ее светящиеся глаза. И хотелось не идти – бежать по тротуару, и раскинуть крылья, и взлететь… как она.
А руки… Какие у него красивые руки… Любуюсь, как его пальцы порхают по клавиатуре. Он мельком всматривается в монитор и печатает, печатает. Там, в очередном рассказе, он любит. Не меня. Или меня? Любит, бежит по свежему снегу от машины до подъезда, моля: ну только будь, будь… Снимает на ходу перчатки, нажимает холодные кнопки домофона. И вздыхает облегченно на пороге, видя мой силуэт на фоне окна.
Подходит, кладет руки на мои плечи. Вдыхает запах волос, проводит рукой по спине. Я отшатываюсь – еще больно. Он понимает. Стягивает с плеч тонкий шелковый пеньюар, целует нежно – шею, плечи, спускается ниже. И я плавлюсь в его руках, становлюсь податливей пластилина, по щекам текут слезы – от радости, боли или счастья, а может, от всего сразу.
Затем моя очередь открывать заново его тело – и я освобождаю свою безграничную нежность, отдаю ее всю без остатка тому, за которого не жаль потерять небо…
Ты прекрасен, любимый мой. Создан для меня – от кончиков волос до каждой клетки кожи. Твой запах сводит меня с ума. Твое тело – вселенная, и меня неотвратимо тянет твоя гравитация. Под твоими руками я оживаю. Свечусь, расправляю огромные белые крылья, взлетаю, открываюсь тебе вся.
И слова не нужны. Каждое твое движение – мазок художника, творящего гениальное полотно. Ты не предугадываешь мои желания – управляешь ими. Для тебя нет запретов. Но никто не может, как ты, сливаться со мной в единое целое, обожествлять меня на долгие мгновения, когда останавливается время.
– Скажи, ты создал меня?
– Я создал тебя.
– А зачем?
– Зачем создают Муз?
– Убей меня?
– Ты мне нужна живая…
А по пальцам – ток, бьет по коже, струится, плещется. Или просто ладони холодные?
А потом уютно, в старом кресле, читает мои рассказы. Бросает на полуслове, притягивает, целует.
– Моя…
– Хочешь чаю?
Я слышу, как он уходит. На пороге оглядывается, нужно что-то сказать, наверное. Я кручу в кармане пальцами сигарету, мысленно кричу ему: ну, иди уже, иди. Он прислоняется спиной к косяку, откидывает голову и просто смотрит в потолок. Я подхожу, целую, выталкиваю его за порог. Затем достаю сигарету, закуриваю и плачу.
С понедельника сажусь на диету. Решаю перекраситься в блондинку. Достаю старые джинсы, прикидываю – сильно ли будут смеяться прохожие? Бросаю и понимаю, что простыла. Гадкое чувство – еще нет насморка и кашля, но уже больна. Может, их и не будет. А я уже болею. Мне нужна грелка. Обнять ее и лежать, пока не остынет. А может, напиться?
Звоню ночью – не ему. Ему нельзя. Молчу в трубку, но через пятнадцать минут визг тормозов у подъезда. Звонок в дверь. Не открываю. Да пошел ты! Теперь стук ногами. Поднимаюсь с корточек, поворачиваю ключ.
– Ты когда ела?
– Чай пила.
– Что за…
Он слишком гладкий. Плохо. Некрасиво – совсем гладкая кожа. У него нечувствительны соски. Но если закрыть глаза… Нет, все равно не то. Током не бьет.
Это подло, понимаю я. Принимать его, как таблетку от любимого, спасаться от того, кто никогда не будет моим без остатка. С кем никогда не состарюсь. Стоп! Я же не старюсь? Или уже?..
Он мог бы стать счастьем для какой-то одинокой, замерзшей. Зачем я?
– Смотри, у тебя две линии брака.
– А у тебя?
– Одна.
– И что это значит?
– Женись еще раз.
– На тебе?
– Нет. У меня одна линия.
– Ты когда дочке звонила?
Плачу.
Утром совсем разбитая. Забрала у него одеяло, он поджал голые ноги, придвинулся поближе, завозился недовольно, встал, ушел курить. Встаю, иду за ним, завернутая в одеяло. Подхожу, беру у него сигарету. Он прикуривает новую. Гадко все это. Курить гадко. В горле противный комок. И тошнит. Может, похмелье? Вот ведь знаю, что гадко, а курю. И злорадствую – так тебе, давись, кашляй. Сама виновата.
Он приносит тапочки.
– Не стой босиком.
Назло не надеваю. Он обижается.
– Наташ!
Интересно, любила бы я его, будь у него волосы на груди? Смешно. А как сделать чувствительными соски? Но ладно. Ему пора. Скоро появится в Сети любимый.
С тех пор как у меня есть крылья, мне все тяжелее ежеминутно слышать людские мысли. Тяжела вера в меня тех, кому я не в силах помочь – или в силах ценой своего сердца. Я забираю себе их боль, болею сама, освобождая их. Или не забираю. И они терпеливо ждут, безотчетно тянутся ко мне, толкутся в очереди в мои мысли.
Я научилась быть безразличной. Научилась глохнуть. Для этого мне нужна музыка. Там ведь тоже боль – но ее не нужно брать себе. Жаль, что не с кем разделить ее…
Но крылья… Я обрывала их многажды, но они вырастали снова. Может, проклятие. Зачем они нужны, если летать получается только с тем, кто никогда не полетит со мной?
– В ванной кран бежит.
Я знаю. Он сделает. А мог бы и не он сделать. Но не попрошу. Все нормально. Я счастлива. Счастлива, что этот, случайный, чью боль я не могу забрать и кого не смогу научить летать, уйдет. Он сделал все, что должен, – согрел меня, когда было так трудно одной. И я использовала его. Но… он немного горд, что нужен мне. Хоть так.
Счастлива ждать шагов в подъезде, замирать, улыбаясь: угадала. Но любимый всегда звонит с полпути. Не любит сюрпризов. И сейчас позвонит.
Так и есть. Хватаю трубку, улыбаюсь, убегаю в ванную – разговаривать. Млею, таю, и моментально выздоравливаю, и голос уже не хриплый. Из крана – вода, а из трубки – любовь, теплая, нежная. А за дверью – тот, другой, стоит, прислонившись спиной к двери, глотает слезы. Я знаю, чувствую. Зачем приехал? Ведь знает все. И я, отключив телефон, опускаюсь на корточки, сижу так, пока не хлопнет входная дверь. Подскакиваю, бегу за ним, кричу в подъезд, он возвращается, а мне и нужно-то только сказать: «Прости». И он обнимает, жадно, судорожно гладит крылья, а перья с них сыплются и, подхваченные сквозняком, носятся по подъезду. И босым ногам холодно…
Пишу рассказы. Руки в муке – пекла пирожки. Наши любимые, с мясом и с капустой. Клавиатура белая, букв не видно, а я и так знаю, где какая; пишу, пишу, и гора пирожков растет на тарелке.
Любимый приезжает вечером, и я бегу в подъезд, ловлю его губы и не отпускаю, и глаз не закрываю, смотрю в его – шоколадные, сладкие, грустно-счастливые.
Потом делим последний пакетик чая на двоих, хохочем, чокаемся бокалами и дурачимся. И я совсем забываю, что сигареты давно кончились, и кормлю его сама, пальцами даю кусочки ему в губы, лишь бы коснуться, удариться током…
И снова нежность, молчаливая, сиюминутная – нет ни прошлого, ни будущего. Есть мы – здесь и сейчас. Глажу волосы на его груди, провожу пальцем линии по тугим мускулам. Целую, неспешно, смакуя каждый сантиметр кожи. Я и не заметила, как стала зависима от его тела.
Ночью смотрю на него, спящего, такого милого, глажу тихонечко морщинки у глаз и понимаю, что нет ничего красивее их. А он не спит, лежит, закрыв глаза, притворяется, чтобы вдруг схватить меня, притянуть, поцеловать. А я смеюсь.
Утром встаю, потягиваюсь, расправляю крылья – на всю комнату, белые, а рассвет поливает их золотом…
Еще целый день вместе. Будем гулять, обнявшись, по городу, заходить в маленькие магазинчики, он станет уговаривать меня примерить то одно, то другое. Я, смеясь, откажусь. Он обидится, я поцелую его в нос, и он простит.
Пьем чай в кафе, за столиком у окна, а руки на столе сплетаются, пальцы будто живут своей жизнью, он гладит мои, я – его, и чай такой вкусный…
Провожаю его до автобуса. Он тихо матерится, хочет закурить и выпить. Не смотрит на меня, а я глажу рукав его куртки и думаю: «Как же дожить до завтра?» Он вбегает в автобус перед самым отбытием, успевает дойти до своего кресла, смотрит на меня сверху вниз. Я улыбаюсь, машу ему рукой и рисую всякие дурацкие знаки. Мол, позвони, напиши. Он кивает. Автобус трогается, и мне безумно хочется, чтобы он остановился еще, поцеловать: кажется, один поцелуй так и остался между нами. А он едет, едет, и в душе у меня натягивается струна, будто другой ее конец – там, в салоне.
Потом бреду по городу, бесцельно, пиная попадающие под ноги старые листья, чудом выжившие после снега, и пустые бутылки. Смотрю в тоскливое серое небо, морщусь: мне туда нельзя. Я уже была там…
Щелкаю замком, вхожу в квартиру, включаю свет и вижу на столе два бокала и тарелку с недоеденными пирожками. Выбрасываю их в мусорку и пушистой пеной смываю его губы с посуды и его смываю из сердца. Постель перестилаю, напоследок затянувшись его запахом с подушки. Забрасываю в стиралку, засыпаю порошок, включаю, зачем-то прощально машу завертевшемуся в стеклянном окошке многоцветью.
Сплю, напившись таблеток, без снов. Высыпаюсь, но снова разбитая.
Нужно поработать. Поднимаюсь на крышу, сажусь на самый край. Расправляю крылья.
Сколько горя и боли на Земле! Господи, сколько… Люди стали черствее. Перестали слышать друг друга. Я не могу помочь всем. Еле слышно шепчу слова молитвы, с крыльев сыплются перья, ветер подхватывает их и раскидывает, как почтальон – письма, в открытые форточки. И там, где они опускаются на пол, люди вспоминают, что любят. Обнимают друг друга. Звонят родителям. Целуют детей. В мире становится чуточку теплее.
Утро будит непослушным солнечным лучом. Потягиваюсь, улыбаюсь. Моей любви хватило многим. Хороший день, хорошее время.
Иду по улице, улыбаюсь, и прохожие тоже улыбаются, глядя на меня. Наверное, глаза у меня светятся. Крылья волокутся за мной, как шлейф. В кармане – деньги, что любимый сунул мне при прощании. Знает, что я к ним безразлична. Но раз уж они есть… Покупаю торт со сливками.
Вечером сижу на подоконнике, смотрю с высоты восьмого этажа на белый город. На столе чуть порушенный чайной ложкой тортик, в бокале недопитый чай, пол усыпан перьями. Я скучаю по его голосу.
Нелетная погода…
Ненавижу праздники. Не-на-ви-жу. Это время, когда крылья темнеют. Знаю, что буду одна, или не одна – но не с ним. Он далеко.
Когда-то я радовалась в этот день. Может, в другой жизни? Когда еще не умела летать.
И себя в этот день я тоже ненавижу.
И что меня тянет постоянно, год за годом, бродить по улицам, среди людей, вываливающихся из супермаркетов, как потрошеные куры с конвейера птицефабрики, – с елками, завернутыми в целлофан, пакетами, глянцевыми коробками, тортами и бутылками шампанского? Армия клонов, блестяще-шуршащих, со злыми, измученными лицами, с хнычущими где-то под ногами детишками. И повсюду музыка, иллюминация. Праздник Больших Распродаж, хватания всего подряд с жирных, прогибающихся под тяжестью всякого дерьма прилавков.
Забавляют безумные глаза теток, судорожно напихивающих в бесплатные пакеты подгнивших апельсинов под красным ценником, перечеркнутым, с подписанной новой ценой на два рубля меньше. Халява! Два рубля! И всюду – толпы, толпы… Не опоздай, потрать все, что скопил, получил, заработал. Последний шанс опустошить кошелек! Давай, все подряд, то, что первого января окажется вовсе и не нужным, съеденным, выпитым, распотрошенным и без блестящей упаковки не таким уж привлекательным.
Примету «Как встретишь Новый год – так его и проведешь» придумали коммерсанты. Это их лучший маркетинговый ход. Внушить толпе, что чем больше их кровных, любовно пересчитываемых купюрок окажется в карманах продавцов, владельцев торговых точек, тем лучше и замечательнее будет их жизнь в предстоящие двенадцать месяцев. И непременно нужно в полночь плюхнуться за стол, способный удовлетворить голод роты солдат; в непременно новой, определенного цвета одежде; и пусть до этого все перегрызлись, но вот под бой курантов выпить вонючей шипучки – и все будет супер. А потом, в пять, десять, пятнадцать минут первого можно жить, как раньше – ругаться, упрекать, плакать. Потому что в этот день я не работаю. Не мое время.
Если бы все эти приметы сбывались, то весь январь страна провела бы в обнимку с унитазом, февраль – на анальгине с аспирином, март – за судорожным подсчетом оставшейся в карманах мелочи, а уж с апреля, может быть, захотела бы работать.
Но это так, лирика.
А пока что – Хеппи-Нью-Йер, по улицам бродит такое количество Дедов Морозов со Снегурочками, что желаний не хватит, чтобы они могли их исполнить. А не исполнят ни одного. Что не помешает им неплохо заработать.
Поддавшись какому-то бредовому желанию, покупаю еловую ветку и пару блестящих гирлянд. Зачем? Не знаю. Денег в обрез, а нужно еще столько всего. А, ерунда. Дожить до первого января, а там и трава не расти. Прохожу с этой веткой, как дура, в потоке таких же идиотов, мимо витрин магазинов, прохожие наступают на мои черные от грязи перья. Или уже не от грязи?
Смотрю, как толпятся мужики у прилавков с косметикой, парфюмом, лифчиками-трусами, и завидую. Такая мещанская привычка. Кто знает, будь у меня кто-то, ради кого стоило провести два дня у плиты, может, я так же стояла бы в той же очереди с баулами, полными всякой фигни. И что – радоваться или плакать? Плюсы и минусы можно найти в любом обстоятельстве. Иду налегке с дурацкой еловой веткой, не надрываясь под тяжестью авосек – это плюс. Проведу тихий, спокойный вечер у телеящика, наблюдая ярмарку тщеславия и жалкие потуги клоунов. Это тоже плюс. Проснусь утром первого января без похмелья и головной боли – еще один. О минусах умолчу, не буду портить хорошее, злорадное настроение.
И вот, наконец, дома. В трехлитровой банке с водой устроилась «как бы елочка», на тарелке расположились выгодные апельсины, сэкономившие мне два рубля, в холодильнике прокисает торт и остывает дешевое шампанское.
Глядя с высоты восьмого этажа на ползущих по тротуару мелких, как муравьи, людей – парами, выть хочется. Или это от музыки в наушниках?
«Где твои крылья, которые нравились мне?»
За восемь часов до полуночи – звонок. Подрываюсь, хватаю трубку.
– Алло!
– Наташ…
Не он. А он и не позвонит.
– Что?
– Так нельзя. Сегодня праздник, можешь ты хоть один раз побыть нормальным человеком?
Криво ухмыляюсь.
– Нормальным? Это как?
– А так. Приходи, встретим, как положено, в семье.
– Как обычно? Нет уж, спасибо.
– Ну, обо мне не думаешь, хоть дочку пожалей. Она-то чем виновата? Она ждет мать, понимаешь? Ты ей нужна.
Пусть он замолчит, ну пожалуйста… Нужна… Да никому я не нужна, никто нигде не ждет, а дочка привыкла без меня, и каждый раз после встречи только плачет. И я плачу. Что я могу ей предложить? Безумную мамашу, полдня проводящую на подоконнике, а полночи – рвущую остервенело перья из растрепанных крыльев? И знаю, она устанет от меня через неделю, а я от нее – еще раньше, и не смогу ей дать того, чего ей хочется, моих полетов она не понимает…
– Наташ… Ну когда это кончится? Мы же жили нормально, пока ты не стала заниматься этой хренью!
Бедный, бедный. Он ничего не понимает. Он думает, я – человек.
– Это не хрень.
– Хрень, Наташ. Ладно бы деньги зарабатывала, как все, а то просто тратишь время на разных уродов.
– Эти уроды – нуждаются во мне. Если бы не я, может, половина из них уже попрыгали бы с крыш и перерезали вены. Некуда им пойти, никто не выслушает и не согреет.
– А мы? Нам тоже нужно, чтобы нас выслушали и согрели.
Пустой разговор. Кладу трубку.
«Я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине»…
За шесть часов до полуночи – эсэмэс.
«Поздравляю с Наступающим. Желаю любви, большой, настоящей, чистой, как ты».
У него все хорошо. Я знаю, чувствую. Он в компании самых родных, близких, за накрытым столом, и я знаю, он не будет пить, чуть пригубит, может, а в полночь поцелует любимую жену, пожелает ей много-много таких вот счастливых, красивых и радостных лет. С ним.
Набираю знакомый номер. Ну что же, побуду нормальной…
– Я еду.
За пять часов до полуночи целую макушку моей девочки, задыхаюсь в тисках ее ручек, накрепко сжавших меня. В зале горит огнями гирлянд огромная елка, на столе – салаты, колбаса, пожаренная, как попало, курица. В общем, вот она – обычная жизнь. Счастливые глаза мужчины, которого называла своим. И в них отражаюсь я – обычная женщина, немного за тридцать, немного устала, растрепана, но, наверное, красива. По крайней мере, так считают мужчины. Мой бывший родной человек тянется обнять. Я отшатываюсь. Еще не забыла, почему перестала его так называть.
Звук открываемой бутылки. Булькает коньяк, наполняя хрустальную рюмку.
– Не пей, пожалуйста.
– Я чуть-чуть, ради праздника.
Зачем приехала? Дура. Но поздно.
За час до полуночи сижу, тупо глядя на мигающую елку.
– Ну что, дочка, довольна, что мамочка с нами? Смотри, как она с тобой хочет пообщаться, даже рта не раскрывает. Правильно, на хрен мы ей сдались, ей же там интереснее, чем с родной дочерью. Поди, хахаль отказал, вот она к нам и сунулась.
– Папа, не надо!
– Надо, надо, дочь, слушай. Что – правда глаза колет?
– Пап, не пей больше!
Дочка плачет.
– Да я ж пью-то из-за чего? Из-за нее, дряни, всю душу она из меня вынула! Смотри, мразь какая, строит тут из себя святую, а сама ни хрена не может, только ноги раздвигать. Стишки она пишет! Писательница, блин! Нормальные бабы работают, как положено, и дома сидят, а не носятся по съемным квартирам. Есть дом – вот и сиди дома, или иди на хрен и не мешай нам жить нормально.
– Ты сам меня позвал.
– Я?! Да ты сама, дрянь, должна была приехать, без приглашения! Что – явилась на все готовое? А ты денег принесла или пришла жрать на халяву? Хоть бы дочке подарок купила, мать называется.
Стиснув зубы, молчу. Подарок… Я забыла, что все в этом мире имеет материальную ценность.
– Не можешь работать – иди на панель, найди любовника богатого, или ты и на это не способна?
Подрываюсь, иду к двери. Все, хватит.
– Куда?!
– Отпусти, я ухожу.
– Ага, размечталась. Решила ребенку праздник испортить? Иди на место, тварь, и не рыпайся. Пришла – так и сиди по-человечески.
Предел.
– Послушай, сколько можно? Ты мне не муж, я тебе не жена. Что ты от меня хочешь? Я не могу быть той, которая тебе нужна. Ненормальная я, понял? Найди нормальную и живи с ней.
Пощечина. Больно.
– Папа! Не надо, папочка, пожалуйста!
Дочка повисла на его занесенной для удара руке. Но бесполезно, глупышка, он не успокоится, пока не выплеснет всю свою ненависть. В нем проснулся зверь. Я приговорена. Отпихиваю ее в зал.
– Иди, малыш, мы сейчас поговорим и успокоимся.
Она дрожит, боится.
– Иди-иди, все будет хорошо.
Закрываю дверь за ней, беру сигарету, закуриваю.
Затянулась пару раз, затушила, повернулась к нему.
– Ну, продолжай.
– Что продолжать?
– Бей, легче станет.
– Легче? Ты знаешь, от чего мне станет легче? Если я убью тебя, гадина, прямо здесь размажу по стене за все, что ты сделала.
– Убей.
Не убьет. Не потому, что боится, а потому, что ему пусто станет без меня, без своей ненависти, без такой странной, больной любви. И он несчастен, но так ни разу и не смог услышать меня, понять, для чего мне нужны были крылья. Он боялся, что я улечу. И сам уничтожил меня. Как и все хорошее в себе. Потому не убьет. Нельзя убить дважды.
Так и есть. Подходит, наматывает на кулак мои волосы, откидывает голову назад, натянутый, как струна, замахивается… и бьет кулаком в стену, отчего сыпется штукатурка и трещат обои.
– Позже…
Разворачивается, уходит.
За пятнадцать минут до полуночи.
– Прости меня, малыш. Прости. Я не хотел, ты же знаешь. Люблю тебя, дуру. Не могу без тебя, понимаешь? Я умру без тебя, хочешь, прямо сейчас выпрыгну с балкона?
– Не нужно. Я верю.
Это уже было, и не раз. Не выпрыгнет. И врет. Или в нем пытается сопротивляться человек?
– Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Давай встретим Новый год тихо и спокойно, больше ни о чем не прошу.
Кивает, покачиваясь, уходит в зал.
За минуту до полуночи.
– Мамочка, поздравляю тебя с Наступающим и желаю, чтобы у тебя все-все получилось, чтоб ты была счастлива, здорова и чтобы тебя обязательно напечатали.
– Спасибо, малыш. И я тебе желаю счастья. Все будет хорошо. Верь.
– Я верю. У меня же мама волшебная.
Четыре часа утра нового года.
Холодные руки скользнули под футболку, в ухо – тяжелое дыхание, от запаха перегара нечем дышать. Он дрожит от возбуждения, я не чувствую ничего. Забавно, как одни и те же действия, но с разными мужчинами дают совершенно обратный результат. Сейчас мне неприятно. Не-приятно. Казалось бы, почему? А вот так. Отказаться? Не получится, он пьян и уже абсолютно без тормозов. Возьмет силой. Чтобы отвлечься от поганого чувства безволия, представила, что это не он меня гладит, щупает, мнет, целует. Кажется, помогает. Выдержать как-нибудь и уйти, когда он уснет.
Чтобы отвлечься, пытаюсь вспомнить его настоящим, кого любила когда-то. Ясный, солнечный мальчик. Светлые глаза, теплая улыбка. Я отражалась в его глазах – молодая, еще совсем-совсем белая. И глупая. Как не заметила, что в нем проросла темнота?..
Ничего не осталось. Тот, прежний, умер. Я похоронила его в памяти и изредка хожу на могилу. А кто тут? Его ожившая ненависть. Оболочка.
Интересно, он намеренно мне причиняет боль или не может иначе? Стиснув зубами подушку, зажмуриваюсь, терплю, пытаясь думать о чем-то отвлеченном. Зачем мне это? Ответ прост. Я хочу умереть еще раз. Мне это нужно.
Ему нравится, знаю. Сжать мне горло, давить, вкладывая в руки всю злобу, что сжигает его душу.
– Ты моя сучка, поняла? Моя!
Я знаю роль.
– Я твоя сучка.
Крылья валяются в углу. Черные. Спина кровоточит.
За пределом боли уходит страх. Взамен появляется азарт. Я уступаю место другой, сама смотрю со стороны, как она покорно опускается на колени, смотрит снизу вверх – под глазами размазанная тушь, рот безобразно раскрашен красным. Она – слуга, он – хозяин. Это не любовь, это война.
Пощечина, сладкая и жгучая.
– Еще!
Он наслаждается. Бьет резко и сильно. Поднимает и швыряет на пол, прижимает сверху холодной ногой. Проводит ею по спине. Задерживается на ягодицах. Опускается.
– Ты любишь меня?
– Нет.
Больно. Это уже не рука – плетка или ремень. Спину обжигает, будто содран пласт кожи.
А я радуюсь: так надо, это хорошо. Я – обычная.
– Еще, – хрипло прошу.
Губы раздирает грубая рукоять плети. С темным восторгом ловлю ее зубами, выпускаю из клетки свою боль, даю ей излиться. Меня нет больше, так какая разница, что происходит с моим телом?
Смотрю с высоты потолка на сплетенные в схватке тела. На молочно-белые раскинутые ноги в черных пятнах синяков, на сильные мужские руки, жадно мнущие грудь, крепкие ягодицы, вбивающие в меня – прошлую – послушание.
Дальше все смешивается в один красно-черный водоворот. На губах – кровь. Вкус неприятный. Задыхаюсь, глотаю. Тошнит.
Он протяжно стонет и стискивает в последний раз мое горло. Мир сужается до точки, и прямо оттуда – взрыв, разрывающий меня на клочки, разбрасывающий по Вселенной.
Ненавижу себя.
«Мы все потеряли что-то на этой безумной войне. Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?»
Шесть часов утра. Сижу в коридоре у закрытой на ключ двери и курю.
Он выходит, помятый, будто состарившийся сразу лет на пятьдесят. Опускается на корточки рядом.
– Открой дверь, я уйду.
Мотает головой. Понятно, все пошло по плохому сценарию. Теперь сидеть с ним взаперти, пока не образумится. Начало трясти, то ли от злости, то ли от страха. Боже, зачем я приехала? Зачем расслабилась и поверила, что мы можем общаться спокойно? Горбатого могила исправит. Так, что теперь делать? Он сидит, довольный, ухмыляется, наслаждается своей властью надо мной. Звонить кому-то бесполезно, не откроет. Господи, телефон! Похолодев, стараюсь не выдать себя, встаю, прохожу в зал, найти трубку. Куда я ее вчера сунула? Он не входит, это уже хорошо, дает надежду. Обыскав все, что могла, застываю от страшной догадки. На негнущихся ногах выхожу в коридор и вижу его, читающего мои эсэмэски.
Поднял голову, усмехнулся и с размаху запустил трубкой о стену. На шум прибежала дочка, вытаращилась спросонья.
– Что случилось?
– Ничего, маленький, это у мамы телефон упал нечаянно.
Смотрю на разлетевшиеся по полу части телефона и хочу улететь отсюда, прямо сейчас, и подальше. Просто прыгнуть с балкона – и вверх. Туда, где никто и никогда не заставит меня прийти сюда еще раз.
Второе января. Лежу, отвернувшись к стене. Он пьет второй день подряд, бродит по комнатам, как призрак, изредка гремя на кухне пустыми бутылками. Периодически порывается опять что-то выяснять, но видя, что я не реагирую, машет рукой и уходит. Я слышу, как он жалуется дочке, рассказывая, какая я плохая и как он со мной мучается. Ничего не помнит.
Потом они вместе смотрят мультфильмы, и он пьяно плачет, напоказ, наигранно и громко. Дочь его уже не утешает, привыкла. Ночью опять пытается приставать, но, к счастью, вырубается. Потихоньку встаю, обшариваю его карманы. Пусто. Дверь металлическая, не открыть. У дочки ключа нет.
Третье января.
– Пошла вон! Убирайся отсюда, шлюха! И забудь сюда дорогу, поняла?
В подъезд летят мои вещи, пальто, сапоги.
– Дочь, пойдем со мной?
Качает головой.
– Нет, мам. Я его одного не оставлю. Ты ж его знаешь, вдруг что-то сделает с собой?
Плачет. Бл…во! Ну за что это нам?
– Пошла вон, я сказал! Или тебя вышвырнуть?
Прохожу мимо него, напоследок получаю удар между лопаток, и дверь за мной захлопывается.
Четвертое января.
Сижу на подоконнике восьмого этажа, пью чай, глядя, как густо падает снег. Рядом – склеенный скотчем телефон, сотню раз проверяю, работает ли, чтобы не пропустить смс. От звонка вздрагиваю, хватаю трубку, нажимаю кнопку вызова.
– Алло!
– Наташ…
Сбрасываю. Ничего нового. Протрезвел, переболел и теперь не поверит, что все это было. Ну, хоть одна радость – за дочку можно не волноваться.
Шестое января.
Читаю снова и снова несколько слов на экране телефона, и на сердце тепло, губы растягиваются в улыбку, и я вижу, чувствую его, любимого, родного – далекого, счастливого, теплого…
«Люблю тебя»…
И я люблю. Безмерно люблю тебя, мой единственный. Скучаю.
За окном – бело. Все новое. Новый снег, новый год, новый мир. И новая я. Белые-белые крылья за моей спиной.
