Марина Маковецкая
Мороженое с вишневым джемом
…А ты знаешь, что 753 умножить на 312 будет 234 936?
Окно моей комнаты заперто на замок, а ключа у меня нет. Все окна в нашем с тобой доме запираются ключом: быть может, это и странно, но только не для нас.
Я сижу на подоконнике и смотрю на деревья за окном. Заскрипело стекло – это я с силой провела по нему пальцем. Дотрагиваюсь до замка – он холодный.
Нет, нет, мне совсем не грустно, мне очень весело! Я вижу в мыслях, как летаю между этими деревьями и легко-легко качаюсь на ветках – туда-сюда, словно на качелях. Это пустяки, что мне не всегда можно наружу. Не так уж важно, летаешь в мыслях или наяву.
Я очень люблю летать между деревьями.
А еще я люблю мороженое с вишневым джемом. Когда оно пару минут постояло в тепле и уже не совсем твердое. Белое с красными полосками, в пластиковом стаканчике, с восхитительной подтаявшей сладостью у стенок. Я зачерпываю эту сладость прежде, чем твердую серединку: она так вкусно растекается во рту…
И люблю, когда ты подхватываешь меня на руки – больше всего это люблю! – и двигаешь вверх-вниз, невесомую, раз за разом насаживая меня на себя, взрезая собой мое тело… Мои волосы взметываются и опускаются, длинные-длинные – я вижу это в зеркале, вижу там себя, маленькую и тонкую, вижу, как я изгибаюсь, немею от сладости, когда ты с силой пронзаешь меня насквозь… я летаю! Летать с тобой – это даже лучше, чем без тебя…
И я очень люблю себя – свое тело, оно такое розовое, мягкое и упругое. Люблю раздеваться перед зеркалом и оглядывать себя со всех сторон, гладить тело и осторожно щупать соски – но, конечно, куда больше люблю, когда это делаешь ты…
И я люблю читать книги по физике и астрономии целыми днями напролет, учить формулы наизусть… люблю решать уравнения или, когда отдыхаю, какую-нибудь мелочовку делать в уме – вроде умножения трехзначных чисел. Люблю читать и стихи, особенно Пушкина и Рильке, люблю читать все подряд, что попадается под руку, и, если ты спрашиваешь, запомнила ли наизусть, я отвечаю: да.
И я люблю слушать Моцарта и музыку из французского кино, люблю цветы и шоколадные конфеты – много, много чего люблю!
Это так просто, думать о всякой ерунде, когда не хочется думать о том, что произойдет через каких-нибудь десять минут. Когда волей-неволей прислушиваюсь к разговору в гостиной… и знаю: вот-вот щелкнет замок – это ты вышел из дома проводить своего приятеля, а значит, вернешься через несколько минут, и я услышу твои шаги, все ближе, ближе, а потом ты войдешь в комнату… Я боюсь? Неужели до сих пор боюсь – после того как ты наказывал меня много раз?
Не думать об этом, иначе будет еще страшнее.
И я опять думаю о деревьях за окном и представляю себя летящей. Так погружаюсь в эти мысли, что даже не слышу ничего вокруг, пока не щелкает замок, но вместо тишины – шаги раздаются в прихожей. Что, значит, ты уже проводил Андрея? Я проспала, как в первый раз хлопнула дверь?
Я сжимаюсь в комочек, я – голубь, я – маленький шарик из мяса и перьев, сидящий на подоконнике.
Хотя нет у меня, конечно же, никаких перьев.
Эта простая, даже дурацкая мысль отрезвляет меня, и я сижу неподвижно, слушая, как приближаются шаги в коридоре, и считаю в уме: 2 478 913 плюс 3 358 602.
А потом входишь ты.
Ты входишь, прямой и спокойный, и глаза твои холодны. Ты останавливаешься рядом со мной, а я съеживаюсь, пряча между колен руки, как будто это они сделали что-то плохое.
– Так, девочка, – сказал ты медленно. Я подняла глаза. – Помнится, еще недавно я объяснял тебе, как нужно вести себя в обществе, тем более с друзьями мужа… Было или нет?
Машинальный кивок.
– И что, зря объяснял?
Я не ответила. Очень хотелось опустить глаза, но я знала, что хорошо умею умолять глазами.
Ты сел на стул.
– Пойми, малыш… – Твой взгляд чуть смягчился. – Ничего страшного не произошло. Андрей не обиделся. Для него это было скорее… забавно, что ли. Но я просто хочу понять: почему ты сказала ему «дурак»?
Я взорвалась:
– Да потому, что он и есть дурак! Я для него – как кукла, а спроси его, сколько спутников у Юпитера, он и не ответит! А я вчера выучила наизусть радиусы орбит всех спутников Юпитера, и Сатурна вдобавок!
Ты подпер голову рукой и расхохотался… Действительно, я сказала смешно.
– Да с чего же, – отсмеявшись, сказал ты, – с чего ты решила, что он считает тебя куклой?
– А что, не видно? Он ведет себя со мной, как с пустым местом! Смотрит на меня, улыбается, но в голосе что-то такое… даже не знаю, как сказать. Словно делает одолжение, что со мной говорит…
Ты поднялся. И сказал спокойно:
– Да, я тоже это заметил.
Отошел к другому окну; глядя в сад, проговорил:
– Бывают люди, которым трудно побороть в себе предрассудки. При этом они все же остаются хорошими людьми. Я поговорю с Андреем. Он постарается.
Молчание. Я прошептала робко:
– Скажи…
– Ну?
– Это тот самый приятель… который посоветовал тебе завести меня? Тот самый, у кого живет прозрачная девочка?
Пауза.
– Или, может, другой, у кого девочка-с-пальчик? На столе в картонном домике?
Ты обернулся:
– Хватит.
Прошелся по комнате; остановился рядом со мной и спросил очень просто:
– Как ты думаешь, чего ты заслужила?
Я закусила губу. Сердце провалилось куда-то вниз.
– Того же, что и всегда, – проговорила нехотя.
– Сильно или слабо?
– Средне.
– Тогда ложись.
Я послушно слезла с подоконника и направилась к кровати.
– Слушай, – сказал ты уже почти ласково, когда я стянула с себя брюки и привычно легла животом вниз, – что с тобой случилось в последнее время? Ты стала какая-то нервная.
Я повернула голову набок, чтобы взглянуть на тебя – ты стоял, небрежно прислонившись к дверце шкафа. Мне вдруг мучительно, щемяще захотелось плакать, и я попросила, всхлипнув:
– Отпусти меня полетать.
Чуть скрипнула дверца.
Ты сделал шаг к кровати и, помедлив, тихо спросил:
– Разве я редко отпускаю тебя? Три раза в неделю. Не реже, чем прежде. Ты же знаешь, что чаще нельзя. Если чаще, ты будешь забывать обо всем. Ты разучишься быть человеком.
– Да, – сказала я, отчаянно, глубоко вздохнув. – Да.
– Тогда в чем же дело?
Не дожидаясь ответа, ты отворил шкаф и достал ремень.
– Расслабься.
Приблизился, похлопывая себя сложенным вдвое ремешком по колену.
– Ты б еще голой к нам вышла… как прежде, когда любила ходить по дому без одежды. Дурочка…
Боль обожгла тело.
После третьего удара я издала то ли стон, то ли писк – намеренно, в расчете на снисхождение. Удар, еще удар.
– А говорила – средне, – заметил ты насмешливо. – Переоценила свои сегодняшние силы… Терпи, мой друг, терпи.
Я вцепилась руками в покрывало. Мне не хотелось боли. Мне так мучительно, зверски не хотелось сейчас боли! Даже если она на самом деле слабая… я ведь знала это, но нервы, нервы!
Я уже плакала, не сдерживаясь, когда ты отбросил ремень и присел рядом со мной на кровать.
– Ну что ты, маленькая… Перестань. Ведь не было же по-настоящему больно…
Повернувшись на бок, я притянула колени к подбородку. Сказала:
– Я так боялась…
– Чего?
– Что ты сильно меня накажешь.
– Глупая моя… Разве я могу тебя обидеть?
Ты привлек меня к себе – я уткнулась лицом тебе в грудь – и принялся мягко, но по-хозяйски ласкать пострадавшее место. Жар от твоих рук волнами расходился по телу. Не только руки – сам ты был горячий, и запах пота одурманивал.
Тревожно вздрагивала мягкая и влажная пустота внутри меня; твоя рука сдвинулась от ягодиц дальше, туда, где все тоже увлажнилось, и начала действовать там. Сладкая, страшная тревога усилилась в тысячу раз, и я закричала, словно от боли.
Это так нестерпимо. Так пронзительно. Так опьяняюще. Когда ты стягиваешь с меня одежду и ласкаешь. Нет, это не называется просто ласка. Твои сильные, безошибочные руки проходятся по всему телу, от шеи до кончиков пальцев на ногах, не оставляя ни миллиметра. Когда твой язык и мой сплетаются, вытворяют что-то немыслимое, когда ненасытный кусок твоей плоти, жестокий, обжигающий, вторгается в мою пустоту, и с каждым движением – вперед – назад, вперед – назад – все больше и больше терзает меня, выворачивает наизнанку…
Это так беспощадно – это такая боль – я так все это люблю!
А потом мы лежим, измученные, и пытаемся болтать обо всяких пустяках, но сил на болтовню уже не хватает, и я тихо засыпаю у тебя на груди.
* * *
Я – не человек. Точнее – не совсем человек. Я – такое особое искусственное существо, в котором очень много от человека, но не все.
Я очень сообразительна и с легкостью запоминаю много разной информации, куда больше, чем обычный человек. Но у меня не идеальная память, в отличие от компьютера. Я способна иногда рассуждать здраво и обстоятельно, как машина. Зато очень впечатлительна и часто готова плакать или приходить в восторг из-за каких-нибудь пустяков. И мне кажется порой, что я совсем, совсем не сообразительна, когда дело касается быта и отношений между людьми – короче, всего того, к чему люди привыкли больше, чем к умным книгам. Людей боюсь и почти никогда с ними не вижусь, кроме тебя.
Ты придумал меня такой, какая я есть, с моей детскостью – я ведь совсем дитя, – с моей беспомощностью, и нервностью, и привычкой от всего впадать в отчаяние и во всем полагаться на тебя. Ты решил, что я такой тебе и нужна, раз уж у тебя умерла жена, и ты захотел отдать себя чему-нибудь полностью, без остатка, чтобы не было никаких лишних мыслей.
Ты придумал меня, когда твой друг посоветовал тебе обратиться в компанию по производству созданий вроде меня, и в той компании тебе объяснили, что можно самому сочинить для себя существо. Ты решил, что я должна быть такой же, как человек, – с женским телом, по-человечески болезненным и уязвимым, – но только уметь летать и делать разные необычные мелочи.
Я все хорошо объясняю? Извини: наверное, говорю коряво. То сухими техническими терминами, то слишком глупо. Я плохо умею говорить вслух, когда не нужно пересказывать вещи, которые вычитала в книгах… Но ты ведь и так все это знаешь – то, о чем я рассуждала сейчас. Ты сам однажды рассказал мне мою предысторию, то есть как я появилась.
Я часто говорю с тобой в твое отсутствие, мысленно или вслух, и воображаю, будто ты меня слышишь. Даже почти верю в это – вот как было сейчас, пока не вспомнила, что ты на работе… Ведь мне бывает скучновато иногда. Потому что я не могу все время читать, я тоже человек и устаю от чтения. А летать без тебя нельзя, ты не разрешаешь.
Впервые я осознала себя, когда летала в саду между деревьями. Я была такая глупая, как младенец, ничего не знала и не понимала, ощущала только, что летаю, летаю. Мне казалось, будто лишь это в мире и есть – только я, деревья и полет. Я опускалась на ветку, потом – скок! – на другую – и еще скок! Дальше и дальше, а затем оттолкнулась и полетела. Неслась в воздухе, потом опять садилась на ветку, отталкивалась и летела, и так без конца… Мне хотелось отправиться вверх, в бескрайнее небо, и не возвращаться никогда, но что-то мешало мне, тянуло к земле. Впрочем, даже это меня по-настоящему не беспокоило. А потом ты приказал мне спуститься вниз.
С тех пор я живу у тебя в доме и учусь быть человеком. Сначала вела себя как совсем маленький ребенок – все портила, пачкала, не желала ходить в одежде, не умела говорить. Ты учил меня всему. Поначалу обходился жестоко, порол за любую провинность. То есть это мне тогда казалось, что ты бьешь меня жестоко – я ведь всякую, даже мельчайшую боль воспринимала как что-то ужасное. Я тебя очень сильно боялась, и ласкать ты меня начал не сразу. Потому что и ласк я не понимала – пугалась их, как всего остального.
Когда же я к тебе привыкла, ты стал ласкать меня в поощрение.
Я очень быстро все усваивала: училась говорить, и читать, и просто вести себя по-человечески – в минуты, когда мне это было интересно. Если же я упрямилась… о, тогда упрямилась по-настоящему. И тебе приходилось поступать со мной, как с нашкодившим щенком.
Шли месяцы.
Я научилась многому. Прочла кучу книг о самых разных науках и запомнила их почти наизусть. Выучила несколько иностранных языков. Глотала классику с наслаждением. Я люблю рассуждать о серьезных философских проблемах. И, кажется мне, если бы смогла раскрыть себя, какая я есть, в обществе, проявить свой ум и талант, то люди восхитились бы мной. Но я никогда не бывала в человеческом обществе. Очень боюсь людей…
Если кто-то заезжает к нам в гости – это случается совсем редко, – я веду себя по-дурацки и говорю разный вздор. Так, как это было, когда пришел твой приятель, Андрей.
Я не боюсь только тебя. Я люблю тебя больше, чем ребенок любит родителей, и, оставаясь одна дома, изнываю от тоски.
И еще я очень люблю летать…
Три раза в неделю – по вечерам, уже в сумерки – ты выходишь со мной в сад и позволяешь мне раздеться: почему-то я не могу летать в одежде. Скинув все, что на мне, поднимаюсь вверх и кружу, кружу между деревьями, забыв о своей жизни в человеческом доме и даже о тебе. Но все-таки бессознательно, маленькой частичкой своего «я» ощущаю твой взгляд – он словно держит меня на привязи. И когда ты приказываешь спуститься, не могу не послушаться.
А в другое время мне не позволено выходить из дома.
Увидеть, как я летаю, некому. Мы живем за городом, и на работу ты уезжаешь на машине. Вокруг дома большой сад, а сад огражден забором. За забором, по правую сторону от дороги, начинается лес. С противоположной стороны – заброшенные огороды и пустующие дачи.
Здесь совсем тихо. Никто не ходит и не ездит.
Тем лучше. Ведь если бы к нам приезжало много людей, то кто-нибудь из них непременно сказал бы мне что-нибудь плохое, правда?
А вдвоем нам гораздо лучше. Никто не мешает нам любить друг друга, а мне – заниматься всем, что я так люблю… И летать, летать!
В возбуждении бегаю по комнате – от окна к двери, от двери к окну, – подпрыгиваю и, кажется, вот-вот полечу. Но я не могу взлететь к потолку. На мне одежда. А ты приказал мне не снимать одежды, когда тебя нет дома. Как жаль…
* * *
Звенит звонок. Это видеофон. Подбегаю к аппарату и по привычке отключаю экран, прежде чем нажать кнопку связи. Не хочу, чтобы меня видели посторонние, которые звонят. Я боюсь этого, как будто я – чудовище, как будто у меня изо рта растут уши, а на лбу – второй нос.
Женский голос:
– Макс, это ты? Если нет, то позовите его, пожалуйста.
Мелодичный, спокойно-уверенный, даже слегка иронический голос.
– Он еще на работе, – с трудом выдавливаю из себя я.
– А ты… его кукла, да? – Она чуть-чуть подчеркивает это слово: «кукла».
Молчу секунд десять.
– Кто это спрашивает?
– Его знакомая.
Короткие гудки.
У нее голубые глаза. Я почему-то в этом уверена. У нее прозрачные, сияющие, распахнутые, как окна в небо, глаза.
Я замечаю, что по-прежнему стою у видеофона и до боли стискиваю руки.
У меня глаза бесцветно-серые, невыразительные. Твои глаза – темно-карие, блестящие, пристальный взгляд их обжигает. Я пытаюсь сравнить себя, какой бываю в зеркале, с твоей внешностью – и с ней… звонившей по видеофону… какой она мне представляется. Но о ней знаю только, что у нее голубые глаза (откуда знаю?), а о тебе…
Темно-карие глаза. Умное, волевое лицо. Сильные руки. Широкая грудь, к которой так легко прижиматься, прячась от невзгод… И это все. Я не могу представить тебя целиком.
Я не знаю, какой ты.
Я не знаю, не знаю, не знаю!
Вбегаю в свою комнату и, захлебываясь в плаче, падаю на кровать…
* * *
– Познакомимся? – Она смотрит на меня, улыбаясь. Большущие, как у куклы, и по-кукольному невинные, ярко-лазурные глаза.
Я отступаю на шаг и прячу руки за спиной.
Она оглядывается на тебя:
– Нехорошо.
Ты сидишь, непринужденно раскинувшись на диване, и тоже улыбаешься – такой знакомой многозначительной улыбкой. В ответ гостье киваешь и сочувственно прищелкиваешь языком.
– Как, по-твоему, может быть, стоит ее наказать? – спрашиваешь ты.
– Я тоже так думаю. Но после, – отвечает она.
Ты бросил на меня взгляд, от которого захотелось куда-нибудь спрятаться.
– Садись вон туда, в угол, – слова прозвучали холодно, это приказ.
В углу стоял стул, и я сама не заметила, как очутилась сидящей на этом стуле. Было стыдно до дрожи, словно меня уже сейчас наказывают.
Гостья пересела на диван. Ты рассказывал ей что-то, а она смеялась переливчатым смехом и придвигалась ближе, ближе. Наконец ее голова легла на твое плечо; ты взял гостью за подбородок и впился в ее губы страстным поцелуем. Я хотела встать и уйти, но с ужасом поняла, что не могу пошевелиться…
И вот она уже лежит, хохоча и извиваясь, на твоем колене, а ты быстро и уверенно расстегиваешь ее блузку. Визг отдается у меня в ушах. Она визжит так, будто ее щекочет сотня мужчин.
Огромные, как арбузы, груди послушно сминаются под твоими руками.
Она на диване, полностью раздетая; упруго изгибается тело, роскошное, точно на фото в цветном журнале… это неправильно, у обычных женщин не бывает таких форм! Ты ложишься на нее и входишь медленно, с наслаждением. Она стонет и содрогается всем телом.
Еще чей-то крик. Это кричу я. Я просыпаюсь.
* * *
– Ненавижу ее! Ненавижу!
– Успокойся, птичка моя… Это был сон.
Я билась и кричала; темнота душила меня, и душило одеяло. Я пыталась сбросить его, но ты не давал – крепко стискивал меня под одеялом и прижимал к себе.
– Тихо, тихо. Все в порядке.
– Она такая… такая… Мне жарко, убери одеяло! (Одеяло тут же исчезло – ты стащил его с меня и бросил на стул.) У нее голубые глаза! И волосы… я знаю, какие они, они золотистые… Она высокая, у нее розовые полные плечи, большая грудь… Отпусти меня! Я ее ненавижу!
Выдохшись, затихла. Ты по-прежнему удерживал меня, прижимая к себе, но молчал, и молчание это показалось мне жутким. Ну, говори же, упрашивала тебя мысленно, что угодно говори, только не молчи.
Я перестала вырываться, и твоя хватка мало-помалу ослабла. Я включила ночное зрение. Ты лежал на боку, придерживая меня левой рукой, и смотрел поверх моей головы куда-то в стену, как смотрят в потолок, когда думают о своем.
Молчание длилось.
– Скажи… – Мой голос прозвучал спокойно. Так со мной бывало редко, в минуты наисильнейшего ужаса – все на свете становилось безразлично. – Скажи: может, ты соврал мне, что она умерла? Может, она просто ушла от тебя?
Ты убрал руку и повернулся на спину. Нащупал провод рядом с кроватью и включил торшер. Я зажмурилась от яркого света и не сразу открыла глаза.
– Так. Расскажи мне, пожалуйста, что случилось, – в твоем голосе тоже не было ни признака волнения.
– Вчера звонила женщина. Я отключила экран…
– Ты отключила экран?
– Да. И у нее был такой… мелодичный голос…
– И что?
– Она попросила позвать тебя, а я сказала, что тебя нет.
Ты заложил руки за голову.
– Вероятно, это был кто-нибудь из сотрудниц – или просто по деловому вопросу.
– Но я же говорю, у нее был мелодичный голос! У сотрудниц не бывает таких красивых голосов!
Ты быстро скосил на меня глаза, и я поняла, что опять сказала смешно, и ты сейчас, наверное, рассмеешься. Но ты молчал, и от молчания этого мне стало холодно, как в ледяной пустыне.
– Номер сохранился?
– Да.
– Пойду посмотрю.
Ты встал и, хлопнув меня по плечу, сказал: «Спи». Направился к выходу. Раздались твои шаги на винтовой лестнице, ведущей вниз.
Мне показалось, что тебя не было долго, очень долго.
– Ну что? – спросила я, когда ты вернулся и молча лег.
– Я же сказал: спи, – ты отвернулся, закутавшись в одеяло, и больше не проронил ни слова.
* * *
И вот он наступил, этот день, когда она наяву пришла в наш дом. Я сидела в своей комнате, пока ты спустился вниз и, заведя машину в гараж, пригласил гостью на веранду. Было жарко, очень жарко в эти невыносимые, тянущиеся, как вечность, дни, а веранда хорошо продувалась ветерком, и на ней мы завтракали, обедали и ужинали.
Ты поднялся за мной на второй этаж.
– Пошли, малыш. Как ты себя чувствуешь? – Ты провел рукой по моему лицу, пригладил волосы. Я машинально поцеловала руку. – Постарайся, если можешь, держать себя в руках. Хорошо?
– Да…
– Лариса – в сущности, неплохая женщина. Она умеет быть доброй… если захочет. Попробуй с ней подружиться.
– Подружиться?
Я встала; ноги едва держали меня.
– Послушай, моя девочка, – сказал ты жестко. – Смотри мне в глаза… Вот так. Не упрямься и не робей. Ты не такая уж и стеснительная на самом-то деле. Веди себя с Ларисой как человек. Поговори с ней о том, что знаешь, не скрывай, что у тебя богатый внутренний мир… о, черт, какие слова… ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Малыш, от этого многое зависит…
Мы спустились и пошли через гостиную. Стук, стук – это мои шаги. Я умею, оказывается, ходить на каблуках. Стук, стук. Я закрыла глаза. Ты обернулся, будто что-то почувствовал. Быстро подняла веки. Нет, так не годится. Нужно держать глаза открытыми, но на время отключить центр зрения. Чтобы ее не видеть. Потому что если я ее увижу, то умру.
Стук, стук.
Мы подошли к двери веранды. Я двигалась уверенно: знаю ведь в нашем доме все наизусть и могу ходить вслепую точно так, как если бы видела, что вокруг меня.
Я переступила через порог.
– Вот, Лариса, – сказал ты. – Это Птица. Моя любимая и… жена.
– Здравствуйте, – проговорила я.
– Рада видеть тебя, – ответила она сладким голоском. – Какое чудо, совсем малютка!
И добавила – словно бы во сне:
– Познакомимся?
Голос идет с той стороны стола. Значит, этот стул пуст. Я положила руку на спинку стула, выдвинула его и села.
Так голубые у нее глаза? Голубые или нет?
– А ты и вправду умеешь летать? – Проклятье, до чего все же красивый голос! – Никогда о таком раньше не слышала. Наверно, у тебя очень сильные мускулы, которые и поднимают тебя в воздух?
Я машинально дотронулась до руки, прикрытой легким платьем. Нормальные мышцы. Даже наоборот, слабые и мягкие, почти как у младенца.
Я сказала, держа голову так, чтобы создавалась иллюзия, что смотрю ей прямо в глаза (запомнила, откуда шел голос):
– Я – человек. И даже больше, чем вы. Потому что вы – тварь.
Наступило молчание. Твоя рука легла мне на спину.
– Ты неправильно ведешь себя с ЧЕЛОВЕКОМ, Лариса. Лучше бы ты поговорила с ней о книгах или о музыке. Да, кстати, насчет книг: она неплохо пишет стихи и рисует. Может, в дальнейшем она покажет тебе и свои стихи, и рисунки…
– Боюсь, у меня не будет времени, чтобы читать стихи. – На этот раз мелодичный голос был стальным. – Я завтра уезжаю отдыхать в Европу. Вместе с ребенком. Он, кстати, сейчас у деда. Тот привезет его с утра на вокзал.
«Ребенок? – подумала я. – Ребенок…»
Мне показалось или на самом деле скрипнули твои зубы?
– Птичка моя, оставь нас, пожалуйста… Нет. Подожди…
Я сидела тихо, и все молчали. Что-то творилось вокруг меня в эту минуту. Я могла себе представить, что за обмен взглядами происходит…
Наконец ты сказал, выдохнув:
– С-сука…
Лариса встала – я слышала шелест платья. И ответила со смешком:
– Ты так не говорил, когда мы с тобой трахались в день по три раза.
Подошла, взъерошила мне волосы.
– Хочешь, я тебе кое-что расскажу? Как раз в связи с ребенком. У моей сестры тоже есть сын, намного старше. Ему завели, когда он был маленьким, игрушку – лохматую собачку, говорящую человеческим голосом. Она рассказывала ему на ночь сказки, играла с ним. А когда он вырос, собачка надоела. Да и подпортилась она – он же обращался с ней плохо, такой шалун! Тогда они ее выключили и выбросили на свалку.
Ты со стуком отодвинул стул.
– Пошли, Лариса. Я отведу тебя в машину. Больше, вижу, не о чем говорить.
Вы оба сделали несколько шагов, потом ты вернулся и, приобняв меня за шею, шепнул: «Не волнуйся…» И ушел.
Я вернулась в гостиную и стала спиной к веранде. Включила зрение. Сложила руки на груди – почувствовала, как они мелко дрожат. Наконец снаружи взревел мотор, машина уехала. В комнате было темно. Сгущались сумерки.
Шаги на веранде. Я обернулась.
В твоих глазах мне почудилась какая-то скрытая сосредоточенность – я даже испугалась на секунду.
– Скажи, – проговорила я, – у нее действительно голубые глаза и золотистые волосы?
Ты улыбнулся и, подойдя, мягко коснулся губами моего лба:
– Вот дурочка…
Я обмякла; ты подхватил меня на руки и понес к лестнице. «Все хорошо, – думала я, когда ты исступленно целовал меня в шею, в щеки, в лоб. – Все хорошо. Она уехала. Ты рассорился с ней. Ты ведь понял, что она – дрянь. А как же иначе? Она и я – разве можно сравнивать?»
Войдя в мою комнату, ты опустил меня на кровать и сел рядом. Я положила голову к тебе на колени, и ты стал гладить меня по волосам и легонько почесывать макушку.
– Она ведь уехала совсем? – спросила я быстро. – Навсегда?
Наши глаза встретились.
– Так, пташка, – сказал ты со странной интонацией. – Задаю тебе вопрос. Ты хочешь, чтобы я говорил с тобой как со взрослым человеком?
В сердце нехорошо кольнуло. Что еще? Разве не все окончательно ясно?
– Да, а что…
– Не спрашивай, а ответь откровенно. Хочется ли тебе, чтобы я говорил с тобой как с ребенком – или как со взрослой, ничего не скрывая?
– А что будет, если с ребенком?
– Тогда будет все то же самое, но без слов.
– Что – то же самое?
Ты промолчал, глядя мне в глаза. Краешек губ чуть шевельнулся в неприятной улыбке.
– Я взрослая, я взрослая, – торопливо сказала я.
Ты кивнул.
– Хорошо. Допустим, с тобой можно вести разговор как со взрослой… Иногда. Но в остальном ты ребенок. И если отпустить тебя в мир – жить без меня, ты не выдержишь. Поэтому остается одно.
«Как это?» – проговорила я одними губами, не поверив и испугавшись.
– Остается один-единственный выход. Тебя убить.
Я попыталась вскочить. Ты удержал меня, положив руку на грудь не больно, но с силой.
– Есть у тебя две точки на позвоночнике, на которые нужно разом нажать… Ты о них знаешь.
– Как Power у компьютера, – сказала я осипшим голосом. – Только все стирается.
– Да.
Мы помолчали.
– Это она тебе сказала меня убить?
– Нет, маленький мой. Если бы она этого потребовала прямым текстом, я бы плюнул ей в глаза.
– Ты же ненавидишь ее, – проговорила отчаянно. – Ты сказал ей, что она сука. Так почему? Почему, ведь ты любишь меня, а не ее?
Я чувствовала в груди пустоту. Наступила минута безразличия.
– Я люблю вас обеих. Ее – хотя она сука. Я эту скотину даже с ее стервозностью трахать готов… Но – если бы мог выбирать, кого убить, я бы убил именно ее. Я виноват перед тобой, девочка. Конечно, знай я, что у нее от меня ребенок, – не приобрел бы тебя. Но когда она ушла от этого типа… Я виноват. Но расплачиваться за мою вину придется тебе.
Я вскочила – теперь ты позволил мне это сделать.
– Тогда дай мне улететь! Я буду просто летать, как птица!
Усмехнулся, покачал головой:
– И много ты пролетаешь? Ты упадешь, когда кончится энергия.
– Отпусти меня! – крикнула я. – Или я улечу сама!
Понеслась к двери… скачок, другой – и уже в коридоре. Убежать, улететь… Дверь открыта? Нет? Тогда сломаю дверь. Выбью стекло. Я же все-таки робот…
– Стой, – оклик без выражения остановил меня. Уже на лестнице. Прошло всего несколько секунд.
– Иди сюда.
Я вернулась в комнату.
– Поняла? Не глупи, пташка. – Ты смотрел на меня, остро обнажив зубы – белые, хищные. – Никуда ты не улетишь. Я твой хозяин.
– Это правильно, что ты меня не отпускаешь, – сказала яростно. – Иначе забуду обо всем. Забуду, что я человек. Останется только ненависть. И тогда я влечу к тебе в дом и убью ее. Раз я робот, то многое могу, чего человек не умеет.
– Да ну? – Ты усмехнулся язвительно. – Представляю, малыш, как ты превращаешь руку в огнемет…
Я нервно хохотнула. И ощутила, что готова разрыдаться.
– Садись.
Села. Слезы хлынули наружу. Поджала ноги под себя и, повалившись, спрятала лицо у тебя на груди, а ты принялся гладить меня по спине.
– Пойми, маленький… Я убиваю тебя – только ради тебя самой. Она мне тут не указ. Если бы дело было в том, чего она хочет, я бы просто отдал тебя кому-нибудь, и все. Но ты не сможешь…
Раскалывалась голова. Я отстегнула пуговицы на груди и впилась губами в твою кожу, как ребенок в материнскую грудь.
– Да, – шепнула я, – да… убей меня…
– Тихо, крошка моя. Успокойся.
«Убей меня, – думала я. – Убей, только не оставляй одну. Не давай решать без тебя ничего. Я же не выдержу этого. Не передумай. Только не передумай. Неопределенность – это всего страшнее. Если ты раздумаешь убить меня… не знаю, что тогда буду делать. Мне спокойно, только когда я уверена, что могу на тебя положиться. Что ты все решишь сам. Убей…»
– Что ты будешь со мной делать, после того как…
– Я отдам тебя на хранение. Если она умрет или… что-нибудь еще случится, я тебя воскрешу.
– Это буду уже не я. Памяти не останется.
– Да. Это будет другая жизнь.
– Когда ты меня убьешь?
– Ранним утром. Она сказала, чтобы я позвонил ей с утра, тогда они не уедут. Я убью тебя ровно в шесть.
Ты сдернул с меня платье – резко, так, что оно затрещало по швам, – и нежно коснулся пальцем соска. Сжал одну из грудей в ладони.
– У меня маленькая грудь, – сказала я. – У нее они, наверно, большие, как арбузы. Мне такие снились!
– Успокойся, иначе всыплю.
Из гостиной через приоткрытую дверь донесся звон часов. Било десять. Я слушала и считала удары, чуть не сбилась.
Ты уложил меня на постель, сняв покрывало, и продолжал гладить с силой, но ласково – как ты обычно это делаешь. Я не ощущала ничего. Опять пришло равнодушие.
– Мне холодно, – прошептала я, – холодно…
– Не надо, малыш. Не преувеличивай. Я хочу, чтобы тебе было хорошо сейчас. Ладно?
Ты коснулся пальцами моего лобка, пощекотал там. Потом спустился ниже. Все было бесполезно. Тягучее безразличие окутало меня.
Поднявшись, ты быстро разделся и, кинув рубашку и брюки на стул, лег. Рывком подтянул меня к себе.
– Разведи ноги… Ну?
Ноги одеревенели и плохо слушались. Ты раздвинул их и попытался войти. Стало больно; твой член ввинчивался в меня, твердый и горячий. Я испугалась и закричала.
Ты отодвинулся.
– Ну-ну, птенчик мой, перестань. Расслабься… – потрогал мои губы. – Совсем сухая… – Усмехнулся: – И что делать будем?
– Я не хочу! – всхлипнула я. – Не надо…
– Не дури, девочка. У нас не так уж много времени… Ну, что ты в самом деле как малолетка. Выдрать тебя, что ли?
Я подползла к тебе и беззвучно зарыдала, привалившись к твоему плечу, а ты обнял меня и принялся почесывать за ухом.
– Не плачь, не плачь… Где твои кремы?
– Внизу, в ванной.
– Далеко идти.
Я сглотнула комок в горле и решилась спросить:
– А с ней у вас… такое бывало?
Ты покачал головой и улыбнулся:
– Ни разу.
– Она супервумен! – с горечью заявила я.
– Наверное…
– А в каких позах вы обычно с ней?..
Ты шлепнул меня, и мои ягодицы конвульсивно сжались:
– Замолчи.
– Пожалуйста. – Я напряглась, заглядывая тебе в глаза. – Я хочу услышать.
– Вот чертов извращенный ребенок… – Твой взгляд был насмешлив. – Да уж конечно, она опытнее тебя. В рот хорошо брать умеет. Сверху на меня садится. И в положении сзади тоже больше позиций принимает, чем ты. А главное, действует активнее. Не просто лежит и ждет, когда я в нее войду…
Я тяжело, учащенно задышала.
– Ну вот, маленький мой. Молодец!
Развернув меня головой в другую сторону, ты вошел, и моя тоскливая пустота раскрылась, принимая тебя. Я запищала тихо, как мышка.
* * *
…Я очнулась, лежа поперек кровати – точнее, наискосок. Укутанная в простыню. Занавески плотно прикрывали окно, но солнечные лучи вовсю проникали в комнату. Было светло.
Что, значит, уже утро?!
Я рывком села. Закружилась голова.
Ты вошел и со стуком поставил чашку на тумбочку. Остановился у кровати и скрестил на груди руки, пристально и с непривычной грустью на меня глядя.
– Сколько я проспала?
– Несколько часов. Я не хотел тебя будить. Ты так не любишь, когда тебя внезапно будят.
– Который сейчас час?
– Скоро пять. Часы на полке слева от тебя. Забыла?
Я подалась вперед:
– Ты… действительно убьешь меня?
Ты шевельнул бровью. Сказал с усмешкой:
– А как же без этого?
Присел на край кровати:
– Пить хочешь? Я тебе принес.
Взяла чашку – в ней была газировка с апельсиновым соком – и выпила залпом.
– Принести чего-нибудь поесть?
– Я хочу мороженого, – ответила я. – С вишневым джемом.
Ты кивнул и вышел.
Пробило пять часов.
Я откинулась на подушку и замерла. Не хотелось ни о чем думать.
Войдя, ты сказал:
– Там, в морозилке, еще с десяток стаканчиков. Я накупил их вчера – как раз тех, что ты любишь.
– Теперь я уже не смогу все это съесть, – проговорила я и взяла мороженое. – Жаль… – Села, скрестив ноги, и принялась выгребать из стаканчика бело-розовую сладость. Ты тоже сел и обнял меня за голые плечи. Я вдруг с особой остротой почувствовала, какие они у меня узкие и детские…
Мороженое быстро таяло у стенок и становилось еще вкуснее. Похоже на сладкий крем или сливки, только прохладное.
– А полетать? – спросила я. – Можно мне будет полетать перед тем, как…
– Остался час. Чего ты хочешь больше: полетать или меня? На то и на другое, если по-хорошему, времени не хватит…
Я вздохнула:
– Хочу тебя.
И добавила:
– Я с тобой тоже летаю. Чуть-чуть…
Ты наклонился и поцеловал меня в нос:
– Клювик мой маленький…
Я поставила пустой стакан на тумбочку. Ты спросил, чуть отстранившись и глядя на меня в упор:
– Уверена, что не хочешь наружу?
Мне стало обидно до слез. Неужели никогда больше в жизни не буду летать? Я поймала твою руку и прижалась к ней губами.
– Я хочу… Я так хочу! Но только времени не останется…
Ты продолжал смотреть изучающе и вдруг просиял такой улыбкой, от которой у меня еще больше защипало в глазах – но стало легко, и все страхи исчезли куда-то. Придержав меня за шею, поцеловал в губы властно, умело – мне показалось, что я задыхаюсь от этого поцелуя, – повалил, опрокинув на кровать, и мы покатились – набок, потом я оказалась сверху… и все это время продолжали целоваться, а ты гладил меня по плечам, спине, бокам… мне становилось трудней и трудней дышать, и наконец я оторвалась от твоих губ и закричала.
Ты продолжал ласкать меня – еще и еще.
– Когда ты убьешь меня, останется привидение, – шептала я, вздрагивая в горячке. – Я буду приходить к вам и пугать по ночам…
– Призрак робота – это оригинально.
– Ты все-таки считаешь, что я робот?
Задержав руку на моей детской, податливой груди, ты ответил серьезно:
– Нет, девочка моя. Никогда не считал и сейчас не считаю…
…В этот раз ты вошел в меня легко, без боли. Ты тяжело дышал и жадно набрасывался на меня, как зверь: вперед – назад, вперед – назад… Я послушно подавалась тебе навстречу, двигаясь в такт, я кричала и немела в судороге, чувствовала себя жертвой, которую ты поедаешь, – это было так здорово!..
Мы лежали обессиленные. Я думала о тебе – о себе – о ней – опять о тебе… Какое блаженство – отдать себя, подумала внезапно, ничего не может быть этого лучше, от одной этой мысли взлетаешь, как на крыльях!
– Макс…
За всю жизнь впервые я назвала тебя по имени (вообще почему-то боюсь имен). Но ты не удивился.
– Что, маленькая?
– Послушай, Макс… А может быть, это не так уж и плохо – голубые глаза?
Ты приподнялся на локте, мягко положил мне руку на лоб – часы на твоем запястье блеснули:
– Не волнуйся, птенчик мой… Только не волнуйся.
– Я и не волнуюсь. Мне хорошо!
Притянула к глазам твою руку.
– Пять минут остается.
– Шесть с половиной… – поправил ты. – Я не буду спешить. Дождусь, пока пробьют часы.
– Мне это нравится, – проговорила я. – Это так здорово – умереть!
Ты взял меня двумя пальцами – указательным и средним – за ухо:
– Говорю тебе: не волнуйся. Иди сюда.
– Нет, ты не понимаешь, – возразила я, но послушно легла на тебя сверху. – Ты не понимаешь, как я люблю тебя, как хочу для тебя умереть… Там, за окном, деревья – ты видишь деревья – они зеленые. Когда я умру, то буду летать между этими деревьями, только невидимая, и думать о тебе. Это так здорово, для этого нужно умереть! Я люблю летать между деревьями…
Я принялась целовать тебя, целовать лоб, щеки, подбородок, шею, грудь и продолжала говорить. О музыке, о физике и астрономии, о цветах. Твои глаза смотрели на меня ласково, неотрывно. Было почти невозможно выдерживать пронзительный взгляд этих глаз – я так их люблю!
– Я очень люблю твои глаза, – прошептала я. – А еще я люблю умножать в уме. Вот сейчас умножаю 1 132 244 на 50 873…
– Да, да, – проговорил ты и стал гладить меня по спине. – Не нервничай так, моя крошка…
Я устала говорить и затихла, обмякла, прижавшись к твоей груди.
Ты вдруг резко поднял голову и поцеловал меня в лоб – секунд десять длилось это прикосновение, прежде чем ты опять уронил голову на подушку.
Часы начали бить.
Твои пальцы сдвинулись – легким, едва ощутимым движением – и легли на позвоночник.
И тогда я подумала, что забыла сказать еще о чем-то – о мелочи, но очень важной, которую тоже люблю. О какой? Мысли лихорадочно кружились в голове.
– Я люблю, – начала я и запнулась от волнения, боясь не успеть. – Слушай! Я очень люблю вишневое мороженое…
