LXXVII

Лондон, 30 апреля ст. ст. 1752 г.

Милый друг,

Avoir du monde – по-моему, очень верное и удачное выражение, означающее: уметь обратиться к людям и знать, как вести себя надлежащим образом во всяком обществе; оно очень верно подразумевает, что того, кто не обладает всеми этими качествами, нельзя признать человеком светским. Без них самые большие таланты не могут проявиться, вежливость начинает выглядеть нелепо, а свобода попросту оскорбительна. Какой-нибудь ученый отшельник, покрывшийся плесенью в своей оксфордской или кембриджской келье, будет замечательно рассуждать о природе человека, досконально исследует голову, сердце, разум, волю, страсти, чувства и ощущения и невесть еще какие категории, но все же, к несчастью, не имеет понятия о том, что такое человек, ибо не жил с людьми и не знает всего многообразия обычаев, нравов, предрассудков и вкусов, которые всегда влияют на людей и нередко определяют их поступки. Он знает человека так, как знает цвета, – по призме сэра Исаака Ньютона, где можно различить только основные, меж тем как опытный красильщик знает все различные градации и оттенки их, равно как и эффекты, получаемые от различных сочетаний. На свете мало людей определенного и простого цвета, большинство представляет собою смеси и сочетания различных оттенков и изменяет свою окраску в зависимости от положений, подобно тому как переливающиеся шелка изменяют ее в зависимости от освещения. Человек, qui a du monde, знает все это на основании собственного опыта и наблюдений. Погруженный в себя самонадеянный философ-затворник ничего не может об этом узнать из своей теории, практика же его нелепа и неверна, и он ведет себя как человек, ни разу не видевший, как танцуют, и никогда не учившийся танцам, а вместо этого изучавший их по значкам, которыми танцы стали записывать сейчас наподобие мелодий.

Поэтому учись наблюдать обращение, уловки и манеры тех, qui ont du monde, и подражай им. Узнай, что они делают, для того чтобы произвести на других приятное впечатление и для того чтобы потом его усилить. Впечатление это чаще всего определяется разными незначительными обстоятельствами, а не непосредственными достоинствами – те не столь неуловимы и не имеют такого мгновенного действия. Не приходится сомневаться в том, что сильные люди имеют власть над слабыми, как очень верно сказала Галигаи, жена маршала д’Анкра,¹ когда ее в упрек и на позор своему времени повели на казнь за то, что, прибегнув к магии и колдовству, она подчинила себе Марию Медичи. В действительности же власть приобретается постепенно и приемами, которым нас обучают опыт и знание света, ибо лишь немногие по слабости своей поддаются страху, но зато очень многие по той же слабости поддаются обману. Мне часто случалось видеть, как людьми высоко одаренными руководили гораздо менее даровитые, и первые не только не знали, но даже и не подозревали, что в такой степени от них зависят. Все это случается только тогда, когда у этих менее даровитых людей больше навыков и опыта светской жизни, чем у тех, кто находится в их власти. Они видят их слабую и плохо защищенную сторону и направляют на нее свои усилия; они захватывают ее, и вслед за тем приходит все остальное. Захочешь ты расположить к себе мужчину или женщину, – а человек умный будет стремиться к тому и другому, – il faut du monde. У тебя было больше возможностей, чем у кого бы то ни было в твоем возрасте, приобрести се monde, ты вращался в самом лучшем обществе многих стран в том возрасте, когда другие едва только начинают вступать в свет. Ты овладел всеми языками, которые Джон Тротт ² знает очень редко и всегда плохо, а коль скоро это так, ты ни в одной стране не будешь чувствовать себя чужаком. Это и есть способ, и притом единственный, иметь du monde, если же у тебя ее нет и ты все еще грубоват и неотесан, то не к тебе ли относится rusticus expectaf ^,1 Горация?

Знание света учит нас, в частности, двум вещам, причем и та, и другая необычайно важны, а природной склонности ни к той, ни к другой у нас нет: это – владеть своим настроением и чувствами. Человек, у которого нет du monde, при каждом неприятном происшествии то приходит в ярость, то бывает совершенно уничтожен стыдом, в первом случае он говорит и ведет себя как сумасшедший, а во втором выглядит как дурак. Человек же, у которого есть du monde. как бы не воспринимает того, что не может или не должно его раздражать. Если он совершает какую-то неловкость, он легко заглаживает ее своим хладнокровием, вместо того чтобы, смутившись, еще больше ее усугубить и уподобиться споткнувшейся лошади. Он тверд, но вместе с тем деликатен и следует на деле прекраснейшему из максимов: suaviter in modo, fortiter in re; другая такая максима – это volto sciolto e pensieri stretti. У людей, не привыкших к свету, бывают болтливые лица, и они настолько неловки, что видом своим выдают то, что им все же хватает ума не высказывать вслух. В светской жизни человеку часто приходится очень неприятные вещи встречать с непринужденным и веселым лицом; он должен казаться довольным, когда на самом деле очень далек от этого; должен уметь с улыбкой подходить к тем, к кому охотнее подошел бы со шпагой. Находясь при дворах, ему не пристало выворачивать себя наизнанку. Держать себя так человек может, больше того, должен, и тут нет никакой фальши, никакого предательства: ведь все это касается только вежливости и манер и не доходит до притворных излияний чувств и заверений в дружбе. Хорошие манеры в отношениях с человеком, которого не любишь, не бóльшая погрешность против правды, чем слова «ваш покорный слуга» под картелем.⁴ Никто не возражает против них, и все принимают их как нечто само собой разумеющееся. Это необходимые хранители пристойности и спокойствия общества; они должны служить только для защиты, и в руках у них не должно быть отравленного коварством оружия. Правда, но не вся правда – вот что должно быть неизменным принципом каждого, у кого есть вера, честь или благоразумие. Те, кто уклоняется от нее, возможно и хитры, но ума у них не хватает. Вероломство и ложь – прибежище трусов и дураков. Прощай.

Р. S. Еще раз советую тебе так расстаться со всеми твоими французскими знакомыми, чтобы они пожалели о том, что ты уезжаешь, и захотели вновь увидеть тебя в Париже, куда ты, может быть, и вернешься довольно скоро. Ты должен проститься со всеми не просто холодно и вежливо – прощание твое с парижанами должно оставить у них ощущение тепла, внимания и заботы. Скажи, как ты признателен им за радушие, которое они выказали тебе за время твоего пребывания в их городе; заверь их, что, где бы ты ни был, ты всюду сохранишь о них благодарную память; пожелай, чтобы тебе представился удобный случай доказать им, ton plus tendre et respectueux souvenir, попроси их, далее, если судьба закинет тебя в такие края, где ты сможешь хоть чем-нибудь быть им полезен, чтобы они без всякого стеснения прибегли к твоей помощи. Скажи им все это и еще гораздо больше, прочувствованно и горячо, ибо знаешь – si vis flere…^{, 5} Если ты потом даже вовсе не вернешься в Париж, повредить это тебе ничем не может, но если вернешься, то, вполне вероятно, – это окажется для тебя чрезвычайно полезным. Не забудь также зайти в каждый дом, где ты бывал, чтобы проститься и оставить по себе хорошую память. Доброе имя, которое ты оставляешь после себя в одном месте, будет распространяться дальше, и ты встретишься потом с ним в тех двадцати местах, в которых тебе предстоит побывать. Труд этот никогда не останется совершенно напрасным.

По письму моему ты увидишь, что несчастная случайность, которая произошла вчера и о которой тебе пишет д-р Гревенкоп,⁶ не имела никаких дурных последствий. Мне очень повезло.