Хотя все, кто собрался на обсуждение повести Алексея Русина, говорят о ней в основном доброжелательно, ему чудится все же какая-то предвзятость в их словах. Особенно же неприятно ему выступление Гуслина, считающего себя теоретиком научной фантастики. Он не утверждает прямо, что повесть Русина кажется ему примитивной, однако эту мысль нетрудно угадать в не очень глубоком подтексте его речи. И это не удивляет Алексея. Он знает, что для Гуслина ясность научных и философских позиций признак несомненной примитивности мышления и бесспорной ограниченности автора.

Председательствует на обсуждении редактор журнала «Мир приключений» Петр Ильич Добрянский. Чувствуется, что и ему не очень нравится выступление Гуслина, но Петр Ильич не подает никаких реплик, лишь изредка высоко поднимает брови и слегка покачивает головой, когда мысль выступающего кажется ему очень уж спорной.

Но вот берет слово молодой, очень плодовитый фантаст Фрегатов. Алексей хорошо знает его и ценит, как человека талантливого, оригинального, но никак не может понять, почему он, молодой ученый, отлично знающий физику, астрономию и астрофизику, пишет вещи, в которых почти начисто отсутствует наука. Во всяком случае, та современная наука, перед могуществом и величием которой преклоняется Алексей Русин. Книги его называются научно-фантастическими, и повествуется в них о далеких мирах, в которые залетают на космических кораблях обитатели нашей планеты в XXI и XXII веках. Их техника, наука, терминология придуманы Фрегатовым и потому кажутся наукообразными, ибо все это не опирается ни на одну из ныне существующих наук.

Фрегатов, высокий, рыжеволосый, держится очень прямо, даже когда сидит, никогда не прислоняется к спинке стула. Говорит быстро и не очень связно. Небрежно отбросив тяжелую прядь густых волос, он выпаливает скороговоркой:

— Я завидую ясности повествования Русина. Но… как бы это сказать поточнее?… В них нет находок. Все логично и понятно, а ведь в науке не так-то все просто…

— Зато бесспорно логично! — выкрикивает кто-то.

Алексей ищет его глазами. А, это Возницын, кандидат физико-математических наук и тоже молодой фантаст. Он очень нравится Алексею. Его позиции ему ясны.

— Ну, это знаете ли, не всегда так, — возражает Возницыну Фрегатов.

— Если бы в науке все было так логично, — усмехается Гуслин, — единая теория поля не оказалась бы такой сложной проблемой.

— Но уж это не из-за отсутствия логики, или, вернее, закономерности явлений природы, — не сдается Возницын, — а из-за недостаточности знаний у физиков-теоретиков. А знаний этих нет потому, что физики-экспериментаторы не поставили еще такого эксперимента, который…

— Э, бросьте вы это! — выкрикивает еще кто-то из фантастов. — А из чего выводил свою теорию относительности Эйнштейн? Скажете, может быть, что ей предшествовали труды Максвелла, Герца и Лоренца?

— Этого не отрицал и сам Эйнштейн, — замечает Возницын.

— Но ведь их труды были известны всем, — повышает голос Гуслин, — а истолковать результаты опыта Майкельсона-Морли смог только Эйнштейн.

— Но позвольте! — протестующе машет руками Фрегатов. — Это что — научная дискуссия на вольную тему или обсуждение повести Русина? Петр Ильич, — взывает он к Добрянскому, — дайте же мне возможность…

Председательствующий стучит авторучкой по графину с водой.

— Давайте действительно поближе к делу, товарищи. Хотя в общем-то все это очень интересно и полезно, конечно…

— Да, но в другой раз! — выкрикивает кто-то.

— Прошу вас, товарищ Фрегатов, продолжайте, мы не будем вам больше мешать.

— А об Эйнштейне тут вспомнили весьма кстати, — довольно улыбается Фрегатов. — Все вы, конечно, знаете, что его гениальную теорию сами же ученые называют «сумасшедшей»? Чего не скажешь о теориях многих современных физиков. И из этого следует, что они далеки от гениальности…

— Вы, однако, тоже, кажется, начинаете уходить от темы, — перебивает Фрегатова Добрянский.

— Нет, я не ухожу от нее, Петр Ильич, я подхожу к ней. Конечно, нереально требовать от нашей научной фантастики гениальных произведений, но лучшие из них должны, по-моему, тоже быть немного с «сумасшедшинкой». Все дружно смеются. Фрегатов умоляюще простирает руки вперед.

— Я все сейчас объясню!

— А чего объяснять? Все и так ясно! — снова вскакивает Гуслин. — Поменьше фантастики гладенькой, «научпоповской», побольше будоражащей!

— Не нужно только путать «сумасшествие» с бредовостью и невежеством, — замечает Возницын. — А то у нас снова появятся «космачи», чихающие на все пределы возможного.

— Вот и создай при этом что-нибудь «сумасшедшее», — демонстративно вздыхает фантаст Сидор Кончиков, подписывающий свои произведения псевдонимом «Сид Омегин». — Какие же могут быть пределы у науки? Забыли вы разве, какое жалкое существование влачила наша фантастика в период культа, когда фантазировать дозволялось только в пределах пятилетнего плана народного хозяйства…

— Пределы, однако, существуют и сейчас, — усмехается Возницын. — Этими пределами являются объективные законы природы. Вы ведь знаете, конечно, почему скорость света предельна для любой материальной частицы?

Омегин, к которому обращается Возницын, смущенно молчит, делает вид, что вопрос этот относится не к нему. А его сосед восклицает почти возмущенно:

— Ну, это знаете ли, запрещенный прием! Удар ниже пояса!..

— В самом деле, — поднимается со своего места Добрянский, — не будем экзаменовать друг друга. Всем и без того известно…

— Почему же известно! — пожимает плечами Гуслин. — Достоверно ничего еще не известно.

— Вот именно! — выкрикивает Омегин. — Вспомните-ка эффект Вавилова — Черенкова! Разве он не опровергает…

Агрессивный Гуслин оттесняет тем временем Фрегатова и завладевает трибуной.

— Эффект Вавилова — Черенкова, дорогой, ничего не опровергает. В нем речь идет о фазовой, а не об истинной скорости света. И я имею в виду именно эту истинную скорость и ту трудность, которая возникает при попытке объяснения нелокального взаимодействия элементарных частиц. Эту трудность все-таки можно было бы разрешить, если бы пренебречь теорией относительности, утверждающей отсутствие в природе сигналов со сверхсветовой скоростью.

— Такие сигналы могли бы существовать лишь вне материальной среды, — возражает ему Возницын. — Но такой среды, как известно, не существует.

— А вакуум? — раздается голос неизвестного Русину бородатого существа студенческого возраста.

— Вы, наверно, представляете его себе как абсолютную пустоту? — не без иронии осведомляется Возницын.

— Зачем же пустоту? — обижается «бородач». — Это нулевое состояние физического поля. «Нуль-пространство», так сказать.

— Значит, что-то антиматериальное?

— Во всяком случае, пространство без частиц и электромагнитных и гравитационных полей.

Чувствуя, что спор снова приобретает опасный характер, Добрянский встает и примирительно машет руками.

— Я боюсь, что так мы действительно договоримся до отрицания материи. Давайте все-таки вернемся к повести товарища Русина.

— Ну вот, как только дошли до самого интересного, так сразу же снова запрет, — ворчит яростный противник всяких пределов Сидор Омегин. — Боимся, как бы чего…

— А чего бояться? — смеется Возницын. — Бояться можно только собственного невежества, а не ниспровержения материализма. Правильно сказал споривший со мной товарищ: вакуум — это действительно нулевое состояние физического поля, но это не совершенно пустое пространство. В нем существуют виртуальные электронно-позитронные и иные пары. Есть в нем и виртуальные фотоны. Я уже не говорю о все проникающих и, пожалуй, даже все заполняющих нейтрино. Следовательно, физический вакуум — это не отсутствие материи, а разновидность материи. Не нужно поэтому спекулировать такими словечками, как «нуль-пространство», сбивающими с толку людей недостаточно просвещенных.

— И все-таки, — улыбаясь, стучит стаканом по графину Добрянский, — вернемся к Русину, тем более что материалистическая точка в споре этом явно восторжествовала. Дадим возможность товарищу Фрегатову закончить его выступление. Куда он, кстати, делся?

— А меня товарищ Гуслин выжил с трибуны, — смеется Фрегатов. — Да я и забыл уже, что хотел сказать. А что касается предела скорости, то я тоже думаю…

— Нет, давайте все-таки подумаем сначала о повести Русина, — настаивает Добрянский. — Вы, кажется, сетовали, что она недостаточно «сумасшедшая»?

— Не только она, но и вообще вся наша фантастика… А в повести Русина не очень убедительно утверждение высокого совершенства населения Фаэтона. И это досадно. Сама жизнь подбрасывает ведь эти доказательства. Все, наверно, читали недавнее сообщение о Калифорнийском метеорите? Непонятно? В нем обнаружили ведь кристаллы кремния. Какие-то сплющенные пластмассовые и металлические детали, но главное — кристаллы химически сверхчистого кремния! Разве вам не ясно, что это такое? Это транзисторы! Какое же вам еще доказательство несомненного существования высокоразвитой цивилизации на Фаэтоне?

— Но ведь их нашли в метеорите, который мог быть и не осколком Фаэтона, — замечает кто-то.

— Ну, едва ли, — покачивает головой Фрегатов. — У астрономов ведь почти нет сомнений, что метеориты — осколки астероидов, а астероиды, видимо, осколки Фаэтона, хотя эту точку зрения разделяют далеко не все. Я лично почти не сомневаюсь в этом, но гибель Фаэтона, описанная Русиным, меня не убеждает. Едва ли это результат атомной катастрофы. Да и не ново. Такую гипотезу высказал еще в 1962 году украинский писатель Микола Руденко. У него, правда, имеется в виду атомная война, а у Русина спонтанная детонация огромного количества термоядерного оружия, накопленного многими государствами Фаэтона. В этом есть, конечно, некоторая разница, но все равно не оригинально.

Потом выступают другие, но Алексей никого уже не слушает. Он и сам не удовлетворен своей повестью — чего-то в ней явно не хватает.