22
Поезд отходит из Москвы поздно вечером. Кречетовы, запоздавшие по какой-то причине, входят в вагон уже почти перед самым его отходом, и Василий Васильевич едва успевает познакомить их со своим сыном. Лицо Леонида Александровича кажется Алексею очень усталым, даже хмурым, пожалуй. На Варю он вообще старается не смотреть. Да она и сидит так, что почти все время находится в тени от верхней полки. Кречетов, видно, из вежливости задает Алексею несколько ничего не значащих вопросов, а как только проводник приносит постели, сразу же предлагает:
— А что, если мы с вашего разрешения, Алексей Васильевич, ляжем спать? Время-то позднее.
— Да, да, конечно!.. — торопливо отзывается Алексей, ибо разговор у них явно не клеится.
И он выходит из купе, прикрыв за собой дверь. В коридоре вагона почти никого нет. Только какой-то средних лет мужчина слишком уж поспешно, как кажется Алексею, отходит от окна перед их купе.
«Не похоже, чтобы он был нашим четвертым соседом, — невольно думает о нем Алексей. — Чего бы ему стоять здесь так долго, ведь чемодан и макинтош его давно уже лежат в купе на верхней полке…»
Подозрительный пассажир прохаживается теперь по коридору, не обращая на Русина никакого внимания.
«А может быть, он охраняет Кречетова? — продолжает рассуждать о нем Алексей. — Но тогда ему лучше было бы устроиться четвертым пассажиром в нашем купе. Да так оно, наверно, и есть…»
Подождав минут десять, Русин решается приоткрыть дверь. Ну да, Леонид Александрович и Варя улеглись уже и даже потушили верхний свет. Алексей гасит и настольную лампу, включая плафон ночного освещения. Свое нижнее место он сразу же уступил Варе и без особого труда взбирается теперь на верхнее. А четвертого пассажира все еще нет. Алексей засыпает, так и не дождавшись его.
…Просыпается Русин около восьми. Похоже, что все еще спят в его купе. На второй верхней полке он видит теперь чью-то спину. Внизу спит Варя, укрывшись с головой легким летним одеялом.
Алексей торопливо одевается, намереваясь встать первым. Но когда спускается со своей полки, обнаруживает, что Леонида Александровича в купе уже нет. Стараясь не шуметь, Русин осторожно открывает дверь и выходит в коридор.
— А, вы тоже проснулись уже, молодой человек? — слышит он веселый голос профессора Кречетова.
Леонида Александровича не узнать — будто совсем другой человек. У него теперь очень доброе, пожалуй, даже веселое лицо. Большой лоб с тремя глубокими морщинами, темные, с сильной проседью волосы, крутой («волевой», — отмечает про себя Алексей) подбородок. Рост выше среднего и не просто широкие плечи, а плечи человека, занимающегося спортом.
Алексей и сам увлекается гимнастикой, которую считает более высокой категорией физической культуры человека, чем все остальные виды спорта. А спортсменов распознает он обычно по соотношению их талии и плеч. Особенно это бесспорно, когда человек в летах и талию уже не так-то просто сохранить, не занимаясь спортом. А Кречетову, видимо, около пятидесяти (потом Алексей узнает, что ему уже за пятьдесят).
— Я вообще встаю рано, — отвечает Леониду Александровичу Русин.
— Это похвально, — улыбается профессор. — Утром все видишь по-иному, даже если утро ненастное. А за окнами-то какая прелесть! И вообще я вам скажу — на отличнейшей планете мы с вами живем! Я бы даже сказал — на уникальной планете. Это ведь только у вас, фантастов, чуть ли не каждый астероид обитаем, не говоря уже о планетах. А я, должен вам признаться, боюсь, что мы очень одиноки. Во всяком случае, в радиусе нескольких десятков световых лет. И учтите, я слыву в нашем институте оптимистом. Да я и на самом деле оптимист!
В этом у Алексея теперь почти не остается сомнений, хотя заявление Кречетова об одинокости Земли кажется ему слишком мрачным.
— Вы имеете в виду разумную жизнь только на углеродной основе? — спрашивает он профессора.
— Да, только такую. Никакой другой не признаю. На нашей планете, да, видимо, и на большинстве других достаточно крупных планет в начальном этапе их развития условия для возникновения жизни на кремниевой основе были ведь куда более благоприятные. И все-таки жизнь возникла гораздо позже, когда Земля в процессе эволюции обогатилась органическими соединениями. И вообще, дорогой Алексей Васильевич, я вижу глубокий смысл в том, что в основе жизни лежат такие легкие химические элементы, как водород, углерод и кислород, а не более тяжелый кремний или германий.
«Надо бы как-то перевести разговор на нейтрино…» — думает Алексей, а профессор Кречетов и не собирается менять тему, напротив, он заявляет:
— Я, знаете ли, вообще сожалею, что посвятил себя физике, а не биологии. Это ведь куда более тонкая материя. Только биологам, по-моему, недостает того, я бы сказал, изящества эксперимента, которым владеют физики. Да и вообще, для того чтобы успешно заниматься вопросами биологии на молекулярном ее уровне, по-моему, нужно сначала получить степень доктора физико-математических наук.
— А изучение таинственного нейтрино разве менее интересно? — удивляется Алексей.
— Ну, теперь-то оно не такое уж таинственное, хотя было открыто, как говорится «на кончике пера», а экспериментально обнаружено уже совсем недавно. Померкла в связи с этим его слава и как неуловимого.
— Да, я это знаю, — кивает головой Алексей. — И все-таки нейтрино продолжает оставаться частицей довольно загадочной.
— Не знаю, не знаю, — задумчиво произносит Кречетов. — Я бы этого не сказал. Мы знаем теперь о нейтрино вполне достаточно, чтобы не только регистрировать его присутствие вспышками сцинтилляционного счетчика и другими детекторами излучения, но и…
Но в это время шумно открывается дверь купе и в коридор выходит, к великому удивлению Алексея Русина, его коллега по жанру Сидор Омегин.
— Так это вы наш четвертый сосед по купе! — оживленно восклицает Кречетов. — Вот кого я действительно считал таинственным, — добавляет он, смеясь, и протягивает руку Омегину. — Будем знакомы — Кречетов Леонид Александрович.
— Омегин Сидор Евсеевич. И совсем не таинственный. Я раньше всех в наш вагон пришел и сразу же к соседям… Там наши с Русиным коллеги. Вот и заболтался до двенадцати…
— А кто из коллег? — интересуется Алексей.
— Фрегатов и Семенов.
— Как, и Фрегатов тоже?
— Ну да. Проспорили с ним почти всю ночь.
— Да, теперь не будет нам в Гагре спокойного житья, — полушутя, полусерьезно вздыхает Русин. — Это ведь все фантасты, — обращается он к Кречетову.
— Ну, так это же очень интересные собеседники! — довольно восклицает Леонид Александрович. — Кстати, у меня к вам много претензий.
— Это профессор физики, — объясняет Алексей Омегину. — Ты только Фрегатову об этом не говори — не даст ведь спокойно доехать до Гагры.
— Нет, нет, Сидор Евсеевич, — протестующе трясет головой профессор Кречетов. — Пусть заходит, охотно с ним поспорю. Это не он ли написал роман «Счастливая планета»?
— Нет, это творение Семенова.
— А вы его читали? — спрашивает Кречетов Омегина.
— Да так, полистал… Ужасная скучища! Я ему так прямо и сказал… Чуть не поругались из-за этого. А ты разве не читал его романа, Алеша? — обращается Омегин к Русину. Никогда прежде Сидор не называл его по имени, но ведь от него всего можно ожидать. Он и на «ты» перешел так же бесцеремонно. — В общем-то правильно, конечно, сделал, а я вынужден был полистать — он подарил его мне. Роман этот про очень счастливую жизнь на какой-то планете. Ну что может быть скучнее?
— Смотря какое счастье ты имеешь в виду, — замечает Русин.
— Да и не в счастье там дело, — морщится Кречетов. — На такой «идеальной планете» вообще ни о какой жизни не может быть и речи, и уж во всяком случае о разумной.
— Дядя Леня, а мы будем сегодня завтракать? — раздается вдруг голос Вари.
Алексей и не заметил, как она приоткрыла дверь купе.
— Ну, а как же, Варюша, — ласково отзывается Леонид Александрович. — Вот и молодых людей пригласим.
— Ну, я пойду тогда умываться.
И она выходит из купе в легком светлом халатике, а Омегин, смешно разинув рот, смотрит ей вслед.
— Это что, наша спутница?
— Это племянница профессора Кречетова, — торопится уточнить Русин, опасаясь, что Омегин может позволить себе какую-нибудь вольность.
— А и в самом деле, товарищи фантасты, давайте-ка сообща? — снова приглашает их Леонид Александрович. — Варя будет у нас за хозяйку.
— Что за вопрос? — широко улыбается Омегин. — Я лично просто счастлив буду. Только ведь у меня…
— Ничего, ничего! — успокаивает его Кречетов. — Зато у нас все в избытке. Варя позаботилась.
— Вы не беспокойтесь, Леонид Александрович. Обо мне тоже ведь позаботилась мамаша, — улыбается Алексей.
— Ну, это тогда на обед. А на завтрак мы вас приглашаем.
— Ты видал, какая девушка? — восхищенно шепчет Омегин, едва профессор уходит в купе. — Я сейчас сбегаю к Фрегатову. У него, кажется, осталось еще что-то в бутылке от вчерашнего…
— А я тебя прошу не делать этого, — хмурится Русин. — Кречетов известный ученый, и неудобно…
— Да что же неудобного-то? Что они, известные ученые, не люди разве?
— А я тебя очень прошу воздержаться от этого, — слегка повышает голос Алексей. — Не будем начинать с этого наше знакомство с Кречетовыми.
— Ну хорошо, тогда коньяк на обед.
«Надо же, чтобы так не повезло? — сокрушенно вздыхает Алексей. — Лучше уж было бы с Фрегатовым попасть в одно купе. Представляю себе, какое впечатление сложится у Кречетова о нас, фантастах… За коньяком он хотел сбегать! У Вари от этого коньяка и без того, наверно…»
А Варя уже возвращается в купе. Через плечо у нее полотенце, в руках мыло и зубная щетка с тюбиком пасты. Лицо свежее, сияющее. Копна густых русых волос так и полыхает в солнечных лучах, когда она проходит мимо окон. И никакой косметики. Чем же тогда занимается она по утрам у своего окна?…
— С добрым утром, Алексей Васильевич, — кивает Варя Алексею, поравнявшись с ним.
— Познакомь же меня, — шепчет Русину Омегин, но Алексей делает вид, что не слышит его.
А Варя уже скрывается в купе, закрывая за собой дверь.
— Ну что же ты? — обиженно морщится Омегин.
— Успеется еще, — смеется Алексей. — Почти сутки будем вместе, да и в Гагре тоже…
— А они в Гагру?
— И даже в наш Дом творчества. Только ты учти, Омегин, у Вари есть жених…
— Подумаешь — жених! Вот если ты только?…
— Да и я тоже… — хмурится Алексей.
— Ну-с, прошу вас, друзья! — энергично открывает дверь Леонид Александрович.
На столике в купе пестрая салфетка, на ней — бутерброды, тарелка с помидорами, масленка с маслом и еще что-то.
— Будет и чай, — весело сообщает Варя. — Я уже заказала проводнику.
— А спиртного ничего нет, — разводит руками Леонид Александрович. — Уж извините…
— А мы непьющие, — заявляет вдруг Омегин.
— Так я вам и поверил! — смеется профессор.
Омегину очень хочется сесть рядом с Варей, но Алексей опережает его. На Варе теперь пестрый сарафанчик (и когда только успела переодеться?), он очень ей идет, так же, видимо, как и вообще все, что бы она ни надела на себя. Так, во всяком случае, кажется Алексею.
— Ну-с, а теперь приступим к скромной трапезе, — приветливо улыбаясь, произносит Кречетов. — Прошу вас!
Но тут широко раздвигается дверь и в купе просовывается рыжая голова Фрегатова.
— А, вот он где! Ба, да тут и Русин!.. Это что же такое — выездной пленум фантастов на брега Черного моря?
— Это ваши друзья, наверно? — кивает Кречетов на Фрегатова и выглядывающего из-за его плеча Семенова.
— Да, это те самые фантасты, о которых я говорил вам, — без особого энтузиазма подтверждает Омегин.
— И один из них — автор «Счастливой планеты»?
— Да, вот тот, что сзади, — комментирует Омегин. — Познакомьтесь с профессором Кречетовым, товарищ Семенов. Он в восторге от вашего романа.
— Заходите, заходите, пожалуйста, товарищи! — приветливо кивает им Леонид Александрович. — В тесноте да не в обиде, как говорится. А роман ваш я действительно читал.
— И он вам, в самом деле, понравился?
— Я не берусь судить о нем с чисто литературных позиций, но мне думается…
И тут завязывается научный спор, в пылу которого участники его забывают не только о бутербродах Вари, но и о принесенном проводником чае.
— Я не буду спорить с вами о возможности небелковой материальной основы жизни. Допускаю даже азотную планету… — пытается высказать свою мысль Кречетов, но его сразу же перебивает Русин:
— Но тогда моря и океаны заполнятся ведь жидким аммиаком!
— Ну и что же? — набрасывается на него Семенов. — Это ведь только на Земле господствует кислород, а во всех внешних планетах солнечной системы, начиная с Юпитера, азот. Зато метеорология азотной планеты куда благоприятнее нашей кислородной, жидкая фаза которой имеет значительно меньший молекулярный вес, чем средний молекулярный вес земной атмосферы. Поэтому-то и неспокойна наша атмосфера, насыщенная парами воды. А небо азотных планет должно быть вечно безоблачным, без гроз, дождей и снегопадов…
— Я же и не спорю с этим… Я не против такой возможности, — удается, наконец, произнести несколько слов профессору Кречетову.
И снова взволнованный голос Алексея Русина:
— И вы допускаете жизнь на такой планете?
— Он допускает. Об этом свидетельствует его роман, — подтверждает Кречетов. — Но и я готов допустить на такой планете только какую-то низшую форму жизни…
— А я нет! — упрямо трясет головой Русин. — Не может быть никакой жизни на такой планете!
— Ну вот, снова ограничение! — сокрушенно разводит руками Омегин.
— А я не понимаю, почему Русин допускает жизнь только на белковой основе, а не на кремниевой? Вы же не против иных форм жизни, профессор? — спрашивает Фрегатов.
— В принципе не против. Биология живых существ должна, видимо, определяться химическим составом планеты. А поскольку нет пока достаточной ясности в характеристике живой материи, воссоздание биологии какой-нибудь иной, чем наша, планеты лежит, конечно, в области смутных догадок.
— То есть в области фантастики! — смеется очень довольный этим заявлением профессора Омегин, убежденный сторонник смутных догадок.
— Да, в какой-то мере, — соглашается с ним Кречетов.
— Не будем спорить сейчас о степени смутности наших догадок в научной фантастике, — предлагает Фрегатов, — но в допущении возможности жизни на азотной планете нет ведь ничего антинаучного.
— Ну, а как же могла она там возникнуть? — спрашивает Русин. — Как осуществлялась на ней миграция химических элементов? Если мы исключаем из этого цикла господа бога, смыслящего в химии, то кто помог «встретиться» там химическим элементам, которые образовали затем органические вещества, на основе которых…
— Ну, знаешь ли, если еще и в такие детали вдаваться в научной фантастике!.. — почти возмущенно восклицает Омегин.
— А может быть, мы все-таки будем завтракать? — робко предлагает Варя, протягивая спорщикам бутерброды.
Чувствуя, что Варе не очень интересен, а может быть, даже и неприятен этот спор, Алексей готов прекратить его, хотя он так полон протеста, что и есть уже не хочет. А Фрегатов не только не отказывается от бутерброда, но и откусывает от него большую его половину, не собираясь, однако, прекращать полемику.
— Вас смущает, что на азотной планете не будет дождей и рек, а жидкий аммиак во впадинах ее коры окажется слишком спокойным? — обращается он к Русину. — А почему бы не допустить, что химические элементы такой планеты «встретятся» в нужных сочетаниях в результате одних лишь тектонических явлений?
— Но ведь это будет совсем уж исключительный случай…
— Да, но в условиях неограниченного времени и планет, которыми располагает такой экспериментатор, как природа…
— Да, да, — утвердительно кивает Кречетов. — Теория вероятности допускает это. Допустим и мы, что жизнь на такой планете возникла. А что дальше? Каково ее дальнейшее развитие? На вашей идеальной планете, товарищ Семенов, отсутствует ведь даже наклон ее оси. А это исключает смену времен года и необходимость живых существ приспосабливаться то к летней жаре, то к зимнему холоду. И как же вы не понимаете, что именно «неидеальность» нашей планеты, ее дождливое, грозовое небо (кстати, не забывайте о роли грозы в возникновении жизни!), ее суровые зимы и летний зной как раз и вынуждали живые существа приспосабливаться к условиям, а следовательно, и совершенствоваться.
— Но возможны ведь и другие стимулы эволюции живых существ, — не очень уверенно произносит Семенов.
— А какие? Вы в своем романе даже не намекаете на них.
— Может быть, действительно прекратим на этом полемику? — неожиданно предлагает Фрегатов.
На сей раз никто не возражает.
