«Дом искусств»

Чрезвычайно интересный период истории дома наступил после Октябрьской революции 1917 г. В нем по инициативе А. М. Горького в 1919 г. открыли «Дом искусств» («ДИСК»). Активное участие в его организации приняли К. И. Чуковский и А. Н. Тихонов (Серебров).

Управлялся «ДИСК» Советом, в который в разное время входили А. А. Ахматова, А. А. Блок, А. Л. Волынский, М. Горький, М. В. Добужинский, Е. И. Замятин, К. С. Петров-Водкин, Н. Н. Пунин и др.

Первые два этажа «дома Елисеевых» ранее занимали банк и магазин, а на двух верхних тогда находилась огромная пустая квартира покинувших Россию Елисеевых и сдававшиеся внаем апартаменты. В квартиру с улицы вела широкая лестница. Вот эту квартиру и апартаменты по ходатайству Наркомпроса, по распоряжению Петрокоммуны и выделили для созданного «Дома искусств».

Это была своеобразная коммуна, организация, объединявшая в то время деятелей искусств Петрограда, а цель – оказание максимально возможной социальной помощи. Хоть и нерегулярно, но выдавались продуктовые пайки, а для многих этот дом и вовсе стал местом жительства. Именно здесь поселились многие не имевшие собственного жилья писатели, поэты и художники – А. С. Грин и О. Э. Мандельштам, М. С. Шагинян и М. М. Зощенко, Н. С. Тихонов и К. А. Федин, В. Б. Шкловский и О. Д. Форш, М. Л. Слонимский и В. Каверин, В. А. Милашевский и Н. С. Гумилев, В. Ф. Ходасевич и В. А. Пяст, В. И. Иванов и А. М. Ремизов, В. Я. Шишков и М. Л. Лозинский, Г. В. Иванов и И. В. Одоевцева, В. А. Рождественский и Н. Н. Берберова; К. С. Петров-Водкин и К. А. Сомов, М. В. Добужинский и С. Ю. Судейкин, Ю. П. Анненков и Н. Н. Пунин, В. Н. Таганцев и Л. Н. Лунц и многие, многие другие. Сами себя они шутливо именовали «обдисками» – ОБитателями Дома ИСКусств.

В № 29 журнала «Квартальный надзиратель» приведен любопытный отрывок из воспоминаний В. Ф. Ходасевича, одного из членов этой коммуны. В этом отрывке столь ярко и образно описывается тогдашняя жизнь в бывшем «доме Елисеевых», что его нельзя не привести:

«Культурная жизнь Петербурга сосредотачивалась вокруг трех центров: „Дома ученых“, „Дома литераторов“ и „Дома искусств“, которые служили для некоторых прибежищами не только в отвлеченном, но и в самом житейском смысле. <…> Перед революцией в доме у Полицейского моста помещался Английский магазин, а весь бельэтаж со стороны Невского занимал банк, название которого не упомню, хотя это неблагодарно с моей стороны (почему – будет сказано ниже).

Под „Диск“ были отданы три помещения: два из них некогда были заняты меблированными комнатами (в одно – вход с Морской, со двора, в другое – с Мойки), третье составляло квартиру домовладельца, известного гастрономического торговца Елисеева. (Ходасевич путает банкира Степана Петровича Елисеева и его племянника Григория Григорьевича Елисеева. – Ред.) Квартира была огромная, раскинувшаяся на целых три этажа, с переходами, с закоулками, тупиками, отделанная с рыночной роскошью. Красного дерева, дуба, шелка, золота, розовой и голубой краски на нее не пожалели. Она-то и составляла главный центр „Диска“. Здесь был большой зеркальный зал, в котором устраивались лекции, а по средам – концерты. К нему примыкала голубая гостиная, украшенная статуями работы Родена. Гостиная служила артистической комнатой в дни собраний; в ней Корней Чуковский и Гумилев читали лекции ученикам своих студий – переводческой и стихотворной. После лекций молодежь устраивала игры и всяческую возню в соседнем зале. <…> К гостиной примыкала столовая, отделанная дубовой резьбой, с витражами и камином, как полагается. Обеды были в ней дорогие и скверные. Кто не готовил дома, предпочитал ходить в столовую „Дома литераторов“. Однако и здесь с пяти часов дня было оживленно: сходились сюда со всего Петербурга ради свиданий – деловых, дружеских, любовных. Тут подавали пирожные – роскошь военного коммунизма, погибель Осипа Мандельштама, который тратил на них все, что имел. На пирожные он выменивал хлеб, муку, масло, пшено, табак – весь состав своего пайка, за исключением сахара.

Пройдя из столовой вглубь мимо буфетной, попадали в ту часть „Диска“, куда посторонним вход был запрещен, в коридор выходили комнаты, занятые старшими обитателями общежития. Здесь жил князь Ухтомский, один из хранителей музея Александра III, арестованный и расстрелянный вместе с Гумилевым, из своей комнаты в кухню и обратно шмыгала с кастрюлечкой М. Врубель, сестра художника. Жил еще в том коридоре Аким Волынский, изнемогавший в непосильной борьбе с отоплением.

Центральное не действовало, а топить буржуйку сырыми петросоветовскими дровами он не умел. Иногда целыми днями лежал он у себя на кровати в шубе, огромных калошах и в меховой шапке, которой прикрывал стынувшую лысину. Над ним по стенам и потолку, в зорях и облаках, вились, задирая ножки, упитанные амуры со стрелами и гирляндами – эта комната некогда была спальней г-жи Елисеевой. По вечерам, не выдержав, убегал он на кухню вести нескончаемые беседы с сожителями, а то и просто с Ефимом, бывшим слугой Елисеевых. В паузах слышалось частое топотание копыт – это ходил по кафельному полу поросенок, воспитанник Ефима.

Коридор упирался в дверь, за которой была комната Михаила Слонимского – единственного молодого обитателя этой части „Диска“. Здесь всегда была постоянная толчея. В редкий день не бывали здесь Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Константин Федин, безвременно погибший Лев Лунц и семнадцатилетний поклонник Гофмана – начинающий беллетрист Вениамин Каверин. Тут была колыбель „Серапионовых братьев“, только еще мечтавших выпустить свой альманах. Тут происходили некоторые чтения, на которые в крошечную комнату набивалось человек по двадцать народу: сидели на стульях, на маленьком диване, человек шесть – на кровати хозяина, прочие – на полу. Сюда же в дни дисковских маскарадов (их было два или три) укрывались влюбленные парочки. Богу одному ведомо, что они там делали, не смущаясь тем, что тут же на трех стульях, не раздеваясь, спит Зощенко, которому больное сердце мешает ночью идти домой. Комната Волынского потому еще была так холодна, что примыкала к библиотеке, которая ничем не отапливалась. Книги были в ней холодны, как железо на морозе. Однако их было довольно много, и они были недурно подобраны, так что обитатели „Диска“ наводили нужные справки, не выходя из дома.

Наконец, в том же коридоре помещалась ванная, излучавшая пользу и наслаждение. Записываться на ванну надо было у Ефима, и ждать очереди приходилось долго, но зато очутиться в ней и смотреть, как вокруг по изразцовой стене над иссиня-черным морем носятся чайки, – блаженства этого не опишешь!

Спустившись на два этажа вниз по чугунной лестнице, можно было очутиться еще в одном коридоре, где день и ночь горела почерневшая электрическая лампочка. Правая сторона была глухая, а в левой имелись четыре двери. За каждой дверью – узкая комната в одно окно, находившаяся на уровне тесного, мрачного колодцеобразного двора. В комнатах стоял вечный мрак. Раскаленные буржуйки не в силах были бороться с полуподвальной сыростью, и в теплом, спертом воздухе висел пар. Все это напоминало те зимние помещения, которые в зоологических садах устраивают для обезьян. Коридор так и звался «обезьянником». Первую комнату занимал Лев Лунц, вероятно, она и сгубила его здоровье. Его соседом был Грин, автор авантюрных повестей, мрачный, туберкулезный человек, не водивший знакомства почти ни с кем и, говорят, занимавшийся дрессировкой тараканов.

Последнюю комнату занимал Всеволод Рождественский, в ту пору – скромный ученик Гумилева. Между Грином и Рождественским помещался Владимир Пяст, небольшой поэт, но умный и образованный человек, один из тех романтических неудачников, которых так любил Блок. Главным его несчастием были припадки душевной болезни, время от времени заставлявшей помещать его в лечебницу. <…> Та часть „Дома искусств“, где я жил, была когда-то меблированными комнатами, вероятно низкосортными. К счастью, владельцы успели вынести из них всю свою рухлядь, и помещение было обставлено за счет бесчисленных елисеевских гостиных: банально, но импозантно. Сами комнаты, за немногими исключениями, отличались странностью формы. Моя, например, представляла правильный полукруг (Ходасевич занимал угловую комнату с видом на Полицейский мост. – Ред.). Соседняя комната, в которой жила художница Щекотихина (будущая жена Ивана Билибина), была совершенно круглая, без единого угла. Комната Михаила Лозинского, истинного волшебника по части стихотворных переводов, имела форму глаголя, а соседнее с ним обиталище Осипа Мандельштама представляло собою нечто столь же фантастическое и причудливое, как и он сам, это странное обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрямством, ум с легкомыслием, замечательные способности с неспособностью сдать хоть один университетский экзамен, леность с прилежностью, заставлявшей его буквально месяцами трудиться над одним неудающимся стихом, заячья трусость – с мужеством почти героическим. Не любить его было невозможно, и он этим пользовался с упорством маленького тирана, заставлявшего друзей расхлебывать свои многочисленные неприятности. Свой паек он тотчас выменивал на сладости, которые поедал в одиночестве. Зато в часы обеда и ужина он появлялся то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяев, вдруг объявлял: „Ну, а теперь будем ужинать!“ Достоинством нашего коридора было то, что там не было центрального отопления, в комнатах стояли круглые железные печи доброго старого времени, державшие тепло по-настоящему, а не так, как буржуйки. Растапливать сырыми дровами было нелегко, но тут выручал нас банк. Время от времени в его промерзшие залы устраивались экспедиции за картонными папками от регистраторов, которых там было неслыханное количество. Регистраторы служили чудесной растопкой, как и переплеты копировальных книг. Папиросная бумага, из которых эти книги состояли, шли на кручение папирос. Этой бумагой „Диск“ снабжал весь интеллигентский Петербург. На нее же можно было выменять пакетик махорки у девчонок, торговавших ею у Гостиного. <…>

Вернемся еще раз в елисеевскую квартиру. Было в ней несколько комнат, расположенных в разных этажах. Из главного коридора наверх шла деревянная лестница в верхний этаж… Поднявшись по ней и миновав нечто вроде маленькой гимнастической залы, попадали в бывшую спальню домовладелицы, занятую Виктором Шкловским. Этажом ниже в мрачной комнате, отделанной темным дубом, жила баронесса В. И. Икскуль, к которой не всем был доступ, но которая умела угостить посетителя и хорошим чаем, и умной беседой… В противоположном конце квартиры имелась русская баня с предбанником; при помощи ковров ее превратили в уютное обиталище Гумилева. По соседству находилась большая холодная комната Мариэтты Шагинян, к которой почему-то зачастил старый седобородый марксист Лев Дейч. „Я его учу символизму, – говорила Мариэтта, – а он меня марксизму“. Кажется, уроки Дейча оказались более действенны. Так жил „Дом искусств“. Как всякое общежитие, не чужд он был сенсаций и дел, склок и сплетен, но жизнь, в общем, была достойная, внутреннее благородная, проникнутая подлинным духом творчества и труда. Потому-то и стекались к нему люди со всего Петербурга – подышать его воздухом и просто уютом, которого лишены были многие. По вечерам зажигались многочисленные огни в его окнах – некоторые были видны с Фонтанки – и весь он казался кораблем, идущим сквозь мрак, метель и ненастье. За это Зиновьев его и разогнал осенью 1922 года».

В огромных, украшенных лепниной и позолотой парадных комнатах селились в основном представители старшего поколения, такие, как помнившая еще Тургенева писательница Е. П. Леткова-Султанова или известный критик символизма А. Л. Волынский. Молодежь занимала небольшие комнаты прислуги, выходившие окнами во двор. В эти помещения можно было попасть из кухни по витой чугунной лестнице. Новые жильцы называли свои апартаменты «Обезьянник». Эта кухня служила местом встреч, своеобразным перекрестком, клубом, объединяющим представителей самых разных школ, течений и взглядов, населявших «Дом искусств».

Именно в стенах «Дома искусств» родились такие известные сегодня произведения, как, например, повесть О. Д. Форш «Одеты камнем», повесть-сказка А. С. Грина «Алые паруса», стихотворный сборник Н. С. Тихонова «Орда», пьеса Вс. В. Иванова «Бронепоезд 14–69».

То, в каких условиях они рождались, заслуживает отдельного рассказа. Так, А. С. Грин, по воспоминаниям того же В. А. Рождественского, в это время занимал маленькую, постоянно холодную полутемную комнатку, в которой не было ничего, кроме небольшого кухонного стола и узкой железной кровати. На ней он спал, укрываясь потрепанным пальто. Писал А. С. Грин с утра до вечера, через каждые две-три строчки вставая, подходя к окну и подолгу смотря на полет снежинок. Пол был усыпан окурками папирос, которые он курил непрерывно. Окружающая А. С. Грина обстановка, сам его облик и нелюдимый характер резко диссонировали с тем миром, который рождался на страницах его рукописей.

Позднее О. Д. Форш описала жизнь «Дома искусств» в своем романе «Сумасшедший корабль». С тех пор это название также нередко употреблялось в воспоминаниях о бывшем «доме Елисеевых» тех лет.

Рисунок Н. Э. Радлова «Сумасшедший корабль», кон. 1920-х – нач. 1930-х гг. На рисунке изображены (справа налево): А. Л. Волынский, О. Э. Мандельштам, М. Л. Слонимский, В. Б. Шкловский, В. Я. Шишков (?), В. Ф. Ходасевич, Н. С. Гумилев, А. А. Ахматова

К середине 1920-х гг. в Белом зале бывшей елисеевской квартиры стали проводиться открытые литературные вечера. Здесь читали в авторском исполнении свои, только что написанные вещи, многие писатели и поэты. Слушатели собирались со всего города. На одном из литературных вечеров выступил В. В. Маяковский с чтением своей еще не напечатанной поэмы «150 000 000». Для этого он специально приехал из Москвы, а Белый зал «Дома искусств» был забит до отказа. М. М. Зощенко прочитал тут свой первый рассказ. В «ДИСКе» бывали и выступали М. Горький и А. Белый (Б. Н. Бугаев), А. А. Ахматова и Ф. К. Сологуб (Тетерников), Ю. Н. Тынянов и А. Ф. Кони, Г. Уэллс и А. В. Амфитеатров, Н. Н. Евреинов и В. М. Жирмунский, В. Б. Шкловский и Б. М. Эйхенбаум и многие др.

В полукруглой гостиной под руководством К. И. Чуковского, который вел в «ДИСКе» литературную секцию, регулярно собирались любители английской литературы. В том числе и из их числа он готовил кадры переводчиков для издательства «Всемирная литература». В соседней комнате М. Л. Лозинский руководил коллективным переводом книги сонетов кубинского поэта Хозе Мария Эредиа. В маленькой комнате М. Слонимского собирались молодые прозаики. В одной из угловых гостиных раз в неделю собирались художники, члены бывшего объединения «Мир искусства». Хозяином этих сборов, на которых неизменно присутствовали А. Н. Бенуа и К. А. Сомов, был М. В. Добужинский. Поэтическую секцию вел Н. С. Гумилев (которого здесь и арестовали в августе 1921 г.), а секцию художественной прозы – Е. И. Замятин.

Периодически в «ДИСКе» устраивались прекрасные музыкальные вечера и художественные выставки. В корпусе по Большой Морской улице (дом № 14), которая тогда называлась улицей Герцена, работал книжный магазин «Дома искусств». В 1921 г. вышло два журнала.

Со временем литературная и художественная жизнь в городе окрепла. Открылся «Дом литераторов». Появились многочисленные издательские организации. Начали организовываться профессиональные творческие объединения художников, музыкантов и литераторов. Возник «Союз поэтов», первым председателем которого стал А. А. Блок. В небольшой квартире около Аничкова моста обосновался «Союз писателей», предтеча будущего Союза советских писателей. «Дом искусств» сыграл свою роль и осенью 1922 г. прекратил свое существование. Претерпела изменения и часть внутренней планировки дома.

Помимо «Дома искусств» на первом этаже в бывшем «доме Елисеевых», на углу Мойки, работала столовая «Пролетарий», в корпусе по Невскому проспекту находился ресторан «Дарьял», а в корпусе по улице Герцена (Большой Морской) – ресторан «Медведь». В 1920–1930-е гг. здесь располагались: хореографический техникум, деловой клуб руководителей промышленных и торговых предприятий, комиссионный магазин «Искусство и старина», клуб работников социалистической промышленности, «Союз воинствующих безбожников», дом партийного просвещения.