Жизнь на гренландском китобойном судне

Примечание редактора

Этот рассказ о плавании Конан Дойла был опубликован в «Стрэнд Мэгэзин» в январе 1897 года, а также в марте того же года в американском «Маклюерс Мэгэзин» с подзаголовком «Записки об арктических морских приключениях, пережитых лично». По-видимому, Конан Дойл не сверялся постоянно с собственным дневником, который вел на борту «Надежды», потому что факты и детали, изложенные в обоих произведениях, иногда рознятся. Так, в очерке утверждается, что из плаванья «Надежда» вернулась в сентябре, в то время как в дневнике дата возвращения относится к августу 1880 года. Данный очерк лег в основу главы четвертой («Охота за китами в Атлантических водах») автобиографии Конан Дойла «Приключения и воспоминания» (1924).

Мне очень повезло с получением редкого опыта – опыта жизни почти исчезнувшей; ведь, несмотря на то, что китобойные суда, как британские, так и американские, исправно ходят в Девисов пролив, промысел китов в водах между Гренландией и Исландией в последние 10 лет был столь неудачен, что в настоящее время прекратил свое существование. Питерхедские «Надежда» и «Затмение» являлись двумя последними судами, преданно продолжавшими служить делу, некогда столь выгодному, что им мог заниматься целый флот из сотни парусников, и именно на «Надежде» и под началом известного китобоя Джона Грея я в 1880 г. предпринял плаванье по арктическим морям, длившееся целые семь месяцев. Плавал я в качестве судового врача, однако, учитывая мой тогдашний возраст – 20 лет, и медицинские познания, глубину которых определял мой статус рядового студента третьего года обучения, можно считать удачей, что к услугам моим как медика за все время плаванья прибегали не так часто.

Вот каким образом все это началось. Одним дождливым днем в Эдинбурге, когда я был с головой погружен в подготовку к экзамену по медицине – очередному испытанию в ряду других, так омрачающих жизнь студента-медика, ко мне заглянул коллега-студент, едва мне знакомый, и ошарашил меня вопросом, моментально заставившим забыть об экзамене. «Хочешь через неделю отправиться в плаванье на китобойном судне? Ты будешь врачом на корабле, жалованье два фунта 10 шиллингов в месяц плюс три шиллинга с каждой тонны китового жира». «Почем ты знаешь, что меня возьмут?» – высказал я свое естественное сомнение. «Потому что меня туда взяли, а в последний момент выяснилось, что плыть я не могу, вот я и хочу найти себе замену».

«А снаряжение для Арктики?»

«Возьмешь мое».

За секунду все было решено и улажено, и за считанные минуты жизнь моя, совершенно изменив направление, потекла по новому руслу.

Уже через неделю с небольшим я был в Питерхеде и деловито, с помощью стюарда, укладывал скудные мои пожитки в рундук под моей койкой на славном судне «Надежда». Первое мое появление на корабле было ознаменовано нелепым инцидентом. В студенческие годы моим излюбленным развлечением стали занятия боксом, ибо я пришел к выводу, что никакой другой спорт так быстро не снимает усталость от напряженных занятий, помогая расслабиться, как это делает боксирование. Поэтому среди моих вещей находились две пары боксерских перчаток, потертых и выцветших. Оказалось, что и стюард не чужд бокса, поэтому, когда я распаковал свои вещи, он, по собственной инициативе вдруг нацепив перчатки, недолго думая, предложил мне сразиться. Не знаю, жив ли еще Джек Лэм, но если жив, то он наверняка это помнит. Мысленно я вижу его перед собой – голубоглазого, светлобородого, невысокого, но широкоплечего, чуть кривоногого и очень мускулистого парня. Наш поединок был неравным, так как руки у меня были длиннее, стюард же был не очень искушен в спарринге, при этом не сомневаюсь, что в уличных драках он был противником весьма серьезным. Я держал его на расстоянии, отбивая каждую его атаку, но он все не унимался, и мне пришлось в конце концов довольно жестко послать его в нокаут. Часом позже, сидя за книгой в кают-компании, я нечаянно подслушал разговор в смежной с этим помещением каюте помощников: «Ей-богу, Колин, врача-то мы какого отхватили – экстра-класс! До синяков меня отколошматил!» Это явилось первым (и последним) признанием моих профессиональных способностей.

Он был хорошим парнем, этот стюард, и когда теперь я возвращаюсь мыслями к плаванью, в течение которого мы семь месяцев не ступали на сушу, его лицо я вспоминаю как одно из самых мне симпатичных. Он обладал хорошим голосом, очень приятным тенором, и сколько часов провел я, слушая, как распевает он под звяканье тарелок и ножей, моя посуду в камбузе. Он знал множество чувствительных песен, а только не видя женского лица по полгода, можно понять, что такое чувства. Когда Джек затягивал «Морские волны светят мне улыбкою твоею» или «Мы встретимся у райских врат с тобой, моя красотка», сердца наши наполнялись смутной и сладкой истомой, которая охватывает меня и теперь всякий раз, когда я это вспоминаю. Что же касается бокса, то он упражнялся в нем со мной каждый день и превратился в грозного противника, в особенности когда по морю ходили волны, а он, будучи к ним более привычен и твердо держась на ногах, бросался атаковать меня в момент жестокой качки. По специальности он был пекарем, и, думаю, сейчас Гренландия ему, как и мне, видится сном.

В распределении должностных обязанностей на «Надежде» существовала одна особенность: человек, взятый на борт в качестве первого помощника капитана, был хилым инвалидом, совершенно не способным выполнять эту функцию. Помощником кока же, напротив, был рыжебородый гигант, загорелый и мощный, с зычным громовым голосом. Едва корабль покинул гавань, маленький увечный помощник капитана занял место в кухонном отсеке, где чистил кастрюли и мыл тарелки на протяжении всего плаванья, а могучий подручный кока перебрался в высший командный состав и стал именоваться первым помощником. Дело заключалось в том, что у одного из них было квалификационное удостоверение, но возможности продолжать морскую службу уже не было, другой же не умел ни читать, ни писать, но был отличным моряком и, с всеобщего согласия, они поменялись ролями.

Первый помощник Колин Маклин, самый свирепый человек на судне.

Колин Маклин, рослый, прямой и статный, с буйной бородой, упрямо лезшей из-под матросского бушлата, был единогласно и совершенно естественно признан командиром, а такое признание стоит любого официального удостоверения и ценится куда выше. Единствен ным его [Колина] недостатком была вспыльчивость: любой пустяк мог вывести его из себя. Мне живо помнится вечер, когда я буквально из кожи вон лез, пытаясь оттащить его от стюарда, на которого он бросался с кулаками за то, что тот позволил себе покритиковать его стратегию атаки на кита, окончившейся неудачей. Оба парня были на взводе от выпитого рома, и в тесноте крохотного, семь на четыре, кубрика, где мы вечером сидели, мне стоило немалых усилий предотвратить кровопролитие. Всякий раз, когда я считал, что опасность миновала, стюард вновь начинал тянуть свое: «Нет, Колин, ты, конечно, не обижайся, но я только сказать хочу, что будь ты попроворнее…» Фразу эту он никак не мог докончить, потому что на слове «попроворнее» Колин моментально хватал его за горло, я же обхватывал талию Колина, и драка продолжалась до полного нашего изнеможения. Когда же, пыхтя и задыхаясь, мы отступали друг от друга, стюард немного очухивался, после чего силился продолжить начатое – роковую свою сентенцию, где слово «попроворнее» служило сигналом к возобновлению драки. И так вновь и вновь. Я более чем уверен, что не будь меня, помощник бы изувечил стюарда, ибо человека страшнее Маклина в гневе я не встречал.

На нашем корабле было пятьдесят человек, из которых половину составляли шотландцы, а другую – шетландцы, набранные по пути в Леруике. Шетландцы были более основательными – тихие, порядочные, услужливые – с ними было легче иметь дело, в то время как от шотландских моряков можно было ожидать чего угодно, зато они были мужественнее и с характером более твердым. Старшие чины и гарпунеры были сплошь шотландцы. Но в качестве простых матросов и, в особенности, гребцов лучше шетландцев и не придумаешь.

На борту «Надежды» только один человек не являлся ни шотландцем, ни шетландцем, и откуда он взялся, оставалось загадкой. Это был высокий, смуглый и черноглазый мужчина с иссиня-черными волосами и бородой, с редкостно красивыми чертами лица и гордо-бесшабашной походкой. Поговаривали, что родом он из южных графств, откуда бежал, преследуемый законом. Он был необщителен, неразговорчив, но входил в число лучших матросов. Судя по его наружности, характер он должен был иметь поистине сатанинский, а скрываться его заставило не иначе как совершенное им некогда убийство. Однажды он дал нам почувствовать тот огонь, что таился за его сдержанной манерой. Наш кок, здоровенный грубый детина (маленький помощник был у него только на подхвате) имел личный запасец рома, к которому и прикладывался при всяком удобном случае и без всякого стеснения. Однажды в течение трех дней кряду обед экипажу подавали самый дурной. На третий день наш молчаливый уголовник шагнул к коку, держа в руке медную кастрюлю. Не говоря ни слова, он ударил того кастрюлей по голове с такой силой, что голова кока пробила днище, а стенки кастрюли оказались у кока на шее. Ошеломленный и полупьяный кок вначале ерепенился и бормотал что-то насчет поединка, но ему дали понять, что экипаж не на его стороне, и кок, недовольно бурча, удалился, вернувшись к своим обязанностям. Больше на стряпню его никаких нареканий не было.

Убитого кита пришвартовывают к борту и срезают с него длинные полосы ворвани.

Каждое китобойное судно везет с собой восемь ботов, но обычно на воду из них спускают семь. С ботом управляются вшестером, поэтому, когда от борта отходят семь ботов, на судне остаются лишь так называемые «бездельники», которые по условиям контракта не обязаны выполнять моряцкую работу. Однако «бездельники» «Надежды» оказались настолько энергичны и активны, что вызвались составить команду восьмого бота, что и было сделано – мы стали восьмой командой и работали весьма продуктивно, по крайней мере так казалось нам самим. Стюард, второй механик, механик при вспомогательном двигателе и я были на веслах, рыжеволосый шотландец являлся нашим гарпунером, а красавец-уголовник – рулевым. Тюленей наша команда добыла не меньше других, а в охоте на китов мы однажды стреляли из гарпунной пушки, а в другой – брали кита ручным гарпуном и пиками, так что наш послужной список в целом мог считаться отличным.

Я так освоился на этой работе, что капитан Джон Грей предложил мне в следующее плаванье идти с ним не только врачом, но и гарпунером, если сил у меня хватит на двойную

нагрузку. Однако от предложения я отказался, о чем не жалею, ибо жизнь на судне так увлекательна, что затягивает, и, надо думать, с каждым разом будет все труднее с ней расстаться. Большинству членов экипажа делать это и не приходилось – промыслом они занимались до конца своих дней. На борту «Надежды» были даже люди, с детства никогда не видевшие, как растет хлеб в поле, потому что с десяти лет в марте они уходили в море, возвращались же в сентябре, когда хлеб уже был убран.

Одной из привлекательных особенностей этой профессии является сопряженный с ней азарт, элемент игры. Каждый член команды имеет долю в общей добыче и полученной награде – столько-то капитану, столько – его помощнику, столько – простому матросу. Если плаванье удачное, каждый до весны благоденствует. Если ж судно возвращается пустым, всех ожидает голодная зима. Погонять людей, торопить их тут нет необходимости. Крик со смотровой площадки, возвещающий о появлении кита, и шум и скрежет от спускаемых ботов всегда раздаются почти одновременно, сливаясь воедино. Отстоявшие вахту вскакивают с коек и мчатся наверх с одеждой в руках, а потом прыгают в лодки на арктическом морозе, так и не успев ополоснуть лицо. Печальна участь промахнувшегося гарпунера или рулевого, по неуклюжести своей упустившего добычу! Ведь это все равно как влезть в карман самому скупому из матросов и вытащить оттуда пятифунтовую банкноту! При взгляде на него лица товарищей мрачнеют, громы и молнии обрушиваются на беднягу.

Что меня изумило, так это быстрота, с которой мы достигли Арктики. Я и понятия не имел, что находится она совсем рядом, буквально у нас под носом. По-моему, не прошло и четырех дней со времени нашего отхода с Шетландов, как мы очутились среди льдин. Проснувшись утром, я услышал «тук-тук» – это бились о борт льдины. Выйдя на палубу, я увидел воду, до самого горизонта покрытую ими. Они были не так уж велики, но располагались так густо, что по ним можно было бы передвигаться, прыгая с одной на другую. Их ослепительная белизна оттеняла синеву воды, как бы делая по контрасту еще синее и ее, и небесную синь над нею, и вся эта

сверкающая синева и восхитительная свежесть арктического воздуха, хлынувшая через ноздри и наполнившая легкие – вот что навсегда запомнилось мне из этого утра. На одной из колышущихся в воде льдин мы заметили огромного тюленя, гладкого и блестящего; он сонно и совершенно невозмутимо глядел на приближающийся корабль, спокойный и уверенный в себе. Он, казалось, знал, что запрет на охоту будет действовать еще три недели. Вскоре мы увидели на льду и следы медвежьих лап, так похожие на человеческие следы. И это при том, что шотландский снег еще затуманивал стекла наших биноклей.

Упомянув запрет на охоту, я должен пояснить, что по договоренности британских властей с властями Норвегии охота на тюленей запрещалась вплоть до 3 апреля. Причина запрета состояла в том, что в марте матки тюленей рожают и выкармливают детенышей, и если маток начать истреблять до того, как детеныши окрепнут и смогут сами о себе позаботиться, популяция вскоре вымрет. В сезон размножения тюлени собираются вместе в том или ином, видимо, заранее определенном и договоренном месте, а так как место это может находиться где угодно в окружности многих сотен забитых дрейфующими льдами миль, найти его охотнику не так-то легко. Способ обнаружения прост и в то же время достаточно хитроумен. Лавируя по ледяным протокам, корабль видит плывущее в воде стадо тюленей, направление их движения отмечается на карте. Положим, через час появляется другое стадо, на карту наносится и его маршрут. Когда подобных отметок на карте становится несколько, линии тюленьих маршрутов продлеваются. В месте, где линии пересекутся или вблизи этого места и будет, вероятнее всего, находиться основное скопление.

Вид такого лежбища представляет собой поразительную картину. Думаю, что подобного скопления живых существ не найти больше нигде в мире – и это на ледяных просторах, в сотнях миль от гренландских берегов! Объединяются тюлени где-нибудь между 71-м и 74-м градусами северной широты, на долготе еще более неопределенной, но сами животные адрес этот находят безошибочно и без всяких затруднений.

Морж на палубе «Надежды».

Со смотровой площадки главной мачты видно лежбище, которому нет конца. Даже на самой дальней из видимых на горизонте льдин можно различить черные точки, похожие на рассыпанный перец. И повсюду детеныши – неуклюжие бельки с черными носиками и большими темными глазами. Воздух полнится их криками, так похожими на детский плач и крики, что из каюты корабля, находящегося в самой гуще стада, это можно принять за гомон детей в чудовищной величины яслях или детском саду.

«Надежде» в том году одной из первых удалось обнаружить стадо, но до начала разрешенной охоты мы пережили ряд сильных, следовавших один за другим штормовых ветров и волнений на море, подвинувших плавучие льды и заставивших тюленей раньше времени устремиться в воду. Поэтому когда определенный законом срок наконец настал, Природа сильно ограничила нам возможности охоты. Тем не менее на третий день экипаж судна все-таки вышел на лед и начал пожинать плоды своей жестокой деятельности. Деятельность эта, конечно, бесчеловечная, страшная, но не страшнее всякой другой, поставляющей нам на обеденный стол продукты. И все же лужи алой крови на ослепительнобелых ледяных полях под мирным безмолвием синего арктического неба кажутся бесцеремонно грубым вторжением в Природу. Но неумолимая потребность заставляет длить и расширять охоту, а тюлени гибелью своею дают средства к существованию длинной череде поколений мореходов и портовых грузчиков, обдирщиков и дубильщиков, рабочих свечных заводов и торговцев кожами и жиром – всех, кто стоит между убийцами живого, с одной стороны, и щеголем в мягких кожаных сапожках или ученым, протирающим жиром свой тонкий исследовательский инструментарий, – с другой.

Гарпунная пушка.

У меня есть особые основания помнить этот первый день охоты на тюленей из-за того, что приключилось тогда со мною. Я уже сказал, что море было неспокойно, а волнуясь, сталкивало и швыряло льдины, почему капитан и счел небезопасным для человека непривычного выходить на лед. И когда я уже занес ногу над фальшбортом, он приказал мне остаться на корабле. Сопротивление мое оказалось бесполезным, и я расположился на фальшбортах – свесив ноги и болтая ими в воздухе, я пытался унять свою досаду и даже гнев. Так я и качался бы вместе с кораблем, если б не оказалось, что сижу я на тонкой полоске наледи, образовавшейся на дереве фальшборта. И когда судно качнуло посильнее и накренило, я полетел прямиком в воду, в просвет между двумя глыбами льда. На одну из них я выкарабкался, после чего влез обратно на корабль. Однако случай этот помог мне добиться желаемого, капитан заявил, что, так как в воде я и так побывал, то могу спуститься за борт. Изначальные его опасения я оправдал, упав в воду еще дважды за этот день, который и завершил позорным лежанием в постели, в то время как одежда моя была отправлена в машинное отделение для просушки. Утешило меня в моих злоключениях лишь то, что капитана они лишь позабавили, причем настолько, что заставили забыть о скромных результатах охоты, я же довольно долго с тех пор именовался «величайшим ныряльщиком Севера».

В качестве такового я однажды чуть не погиб – освежевывая тюленью тушу и оступившись, я поскользнулся и упал в воду. Случилось это, когда команда была довольно далеко, и никто из моих товарищей не видел, что произошло. Льдина была настолько гладкой и ровной, что уцепиться мне было не за что, а тело мое в ледяной воде быстро немело, и я его уже не чувствовал. Однако в конце концов я смог ухватить руками мертвого тюленя за его задние ласты, и начался кошмар противоборства: вопрос был в том, кто кого перетянет, либо тюлень вытащит на лед меня, либо я стащу его в воду. Мало-помалу мне удалось упереться коленом о край льдины и выкатиться на лед. Помню, что когда я добрел до судна, одежда моя была тяжелой, как рыцарские доспехи, и, прежде чем разоблачиться, мне надо было растопить шуршащую льдом корку на ней.

Апрельская охота ведется на маток и молодых тюленей, но в мае охотники перемещаются дальше на север к широтам 77-78°, и начинается промысел матерых самцов, бить которых гораздо сложнее. Они звери осторожные, и стрелять их приходится с дальнего расстояния. Потом, уже в июне, сезон тюленьего промысла заканчивается, и суда направляются еще дальше на север к градусам 79-80, излюбленным китами широтам. Там судам предстоит провести месяца три, и если повезет, каждый из них окупит отправку – принесет 300400 процентов прибыли владельцу компании и туго набьет кошелек каждому ее члену и акционеру. Если же добыча окажется скромнее, утешать будет воспоминание о таком спорте, по сравнению с которым меркнут все другие спортивные увеселения.

Мало кто имеет понятие о стоимости каждого кита. Цена взрослого большого кита может достигать двух или даже трех тысяч фунтов. Такая высокая цена в большой степени объясняется высочайшей стоимостью китового уса, продукта редкостного и вместе с тем крайне важного для многих отраслей производства. Цена китового уса имеет тенденцию к постоянному повышению ввиду уменьшения численности китов. К 1880 г. капитан Грей подсчитал, что число китов, плавающих в гренландских водах, то есть на территории в тысячи квадратных миль, в настоящее время, кажется, не превышает и трехсот. Малочисленность китов в этих местах подтверждается и тем, что капитану, например, не раз попадались киты, на которых уже велась охота. Среди последних был кит со странной формы наростом на хвосте, которого капитан помнил с тех пор, когда подростком ходил в море на судне отца. Возможно, не одному поколению китобоев еще предстоит своими глазами увидеть этот хвост и гоняться за ним по морю, учитывая то, что живут киты долго – насколько долго, точно не известно, но во времена, когда принято было на гарпунах ставить штамп с названием судна, из туши добытых китов нередко вытаскивали гарпуны с названиями уже давно забытыми, и можно с уверенностью утверждать, что сто лет для кита не предел.

Преследовать кита – увлекательнейшее занятие. Сидишь ты к нему в лодке спиной и все, что происходит, узнаешь только по лицу рулевого. А он глядит поверх тебя, следя за тем, как туша кита медленно и неуклонно разрезает волны. Время от времени рулевой поднимает руку, давая знак бросить весла, когда кит поводит глазом в сторону лодки и возобновить осторожное преследование, когда кит продолжает путь. Кругом так много плавучих льдин, что если грести потише, то приближение льдин само по себе не заставит кита нырнуть. Вот лодка и ползет, медленно приближаясь, пока наконец рулевой не решает, что теперь можно успеть подойти к киту прежде, чем он нырнет, потому что на то, чтоб сделать движение и нырнуть, огромной туше тоже требуется хоть малое, но время. Ты видишь, как вспыхивают щеки рулевого, видишь блеск в его глазах. «Посторонись, ребята, дай дорогу! Налетай!» Наводится гарпунная пушка. Пена летит из-под весел. Каких-нибудь шесть взмахов весла – и с тяжким глухим звуком нос лодки ударяется обо что-то мягкое, и ты, как и все в лодке, вместе с веслами разлетаетесь в разные стороны. Но на это никто не обращает внимания, потому что, едва лодка коснулась кита, слышится грохот пушки, и вы знаете, что гарпун вонзился прямо в свинцово-серый бок животного. Оно камнем уходит под воду, нос лодки плюхается вниз, и над срединной балкой взвивается красный флажок – знак того, что кита «зацепили», и со свистом стремительно бежит, разматываясь, линь – под сиденьями, между раздвинутых ног гребцов, через носовой выступ.

Есть только одна опасность – при том, что случаи, когда кит бросается на преследователей, крайне редки. Линь замотан очень аккуратно специальным человеком, так называемым мотальщиком, и не должен образовывать петли, но если это все-таки происходит, то в такую петлю может угодить нога или рука кого-нибудь из команды, и в этом случае потерпевший гибнет так быстро, что товарищи его даже не успевают понять, что происходит. Перерубить линь значит потерять добычу, которая находится уже на глубине в сотни фатомов.

«Убери руку, парень! – крикнул один гарпунер, когда его товарищ, заметив, что несчастный уходит под воду, занес над линем руку с топором, – киту этому вдовушка моя будет рада!» Это может показаться грубым бесчувствием, но в подобных словах заключена целая жизненная философия.

Такова работа гарпунера и всей команды бота. Но бить кита вручную, одной только холодной сталью еще интереснее, потому что труднее и дольше. Не меньше получаса охотники подбираются к киту, пока не оказываются от него так близко, что можно добраться рукой до покрытого слизью бока. Судя по всему, кит не очень чувствителен к боли, потому что, прокалываемый длинными пиками, он даже не вздрагивает. Однако инстинкт заставляет его обороняться хвостом от лодки, которая должна держаться сбоку от него, чуть пониже его головы, что безопаснее; совсем избежать опасности все же трудно, так как кит может в панике вздыбить свой гигантский плавник, накрыв им лодку. Одно движение – и лодка с китобоями летит в пучину.

Мне не забыть, как однажды нам пришлось выбираться из-под нависшего над нами гигантского плавника и как каждый загораживался от него рукой, словно мог потягаться с чудовищем, если б тому вздумалось опустить плавник ему на голову! Но кит изнемогал от потери крови, и плавник этот, вместо того, чтобы с силой обрушиться на нас, вдруг начал опускаться в другую сторону, и мы поняли, что кит сдох. С чем сравнить испытанный тогда всеми восторг, и кто согласился бы отдать его в обмен на любую другую спортивную победу?

Нереальная, нездешняя красота Арктики рождает в тебе какое-то особое чувство, и именно поэтому, раз побывав там, ты на всю жизнь привязываешься к этим местам. Большую роль играют белые ночи. Ведь ночью свет здесь лишь чуть приглушен и имеет слегка оранжевый оттенок. Некоторые капитаны, как говорят, по прихоти своей совершенно переворачивают распорядок дня: завтракают ночью, а ужинают в десять утра. Все 24 часа здесь – твои, и можно вертеть ими, как вздумается. Но после месяца или двух глаза начинают уставать от беспрерывного света, и ты по-новому ценишь то умиротворение, которое приносит с собой ночь и ее темнота. Помню, как на обратном пути, на подходе к Исландии я с палубы увидел мерцающую в небе звезду и не мог отвести глаз от этого маленького чуда. Можно сказать, что половину удовольствия от красот природы мы теряем просто из-за того, что привыкли к ним.

Впечатление от арктических пейзажей усиливает и чувство одиночества, которое охватывает тебя в Арктике.

В местах обитания китов в окружности 800 миль от нас никаких других судов, кроме нашего и парного с нами судна, не было. Семь долгих месяцев мы не имели ни писем, ни вестей от мира, простиравшегося южнее. А ведь отплывали мы во время, насыщенное событиями. Шла афганская кампания, назревала война с Россией. Обратный наш путь проходил вблизи вод Балтики, и мы не могли быть уверенными в том, не поступит ли какой-нибудь военный корабль с нами так же, как мы поступали с китами. Когда к северу от Шетландов нам повстречалось рыболовецкое судно, первым нашим вопросом было, в состоянии мира или же войны находится наша страна. За семь месяцев нашего отсутствия произошли важные события: разгром при Майванде, знаменитый марш Робертса из Кабула в Кандагар, но нам все это представлялось неясным, туманным, да и по сей день я не могу разобраться в этом периоде нашей военной истории.

Немеркнущий свет, сиянье белоснежных льдин, глубокая синева воды – вот что сильнее всего врезалось в память, а еще – живительная свежесть сухого морозного воздуха, вдыхать который – истинное наслаждение. И крики бесчисленных морских птиц – всех этих чаек, юнко зимних, бургомистров, гагар – они и сейчас еще призывно звенят у меня в ушах. Вся эта живность – и в воде и в воздухе – приоткрыла мне новый мир неведомых ранее живых существ.

Промысловый кит дает лицезреть себя не так уж часто, зато менее ценные его собратья кишат повсюду. Девяностофутовый полосатик может смело рассекать волны своим никому не нужным жирным телом с полной уверенностью, что ни один бот не будет спущен вослед ему.

Уродливый горбатый кит, призрачный белый кит, нарвал со своим рогом, странного вида бутылконос, огромная медлительная гренландская акула и смертоносный дельфин-касатка, самый страшный из глубоководных морских чудищ – истинные владельцы этих девственных широт. На льду разлеглись тюлени, пятнистые и береговые, и гигантские, в 12 футов от носа до хвоста хохлачи; когда они сердятся, а сердятся они постоянно, нос их раздувается и становится похож на ярко-красный футбольный мяч. Изредка на льду можно увидеть белую полярную лисицу, и всюду попадаются медведи. Плавучие льдины возле тюленьих лежбищ испещрены цепочками медвежьих следов – эти безобидные увальни ходят вразвалку, походкой бывалых моряков. Ради того, чтоб поймать тюленя, они готовы пройти так сотни миль, штурмуя льды, и выработали хитрый способ ловли тюленей: найдя большую плавучую льдину с единственной полыньей в центре, они ложатся возле этой полыньи, обхватив ее передними лапами, и едва в полынье показывается тюлений нос, завтрак медведю уже обеспечен. Время от времени нам приходилось сжигать в печке кухонные отходы, и всякий раз через несколько часов все медведи на сотни миль окрест собирались возле судна с подветренной стороны, привлеченные запахом.

Но, как ни приятно плаванье, неизбежно наступает день, когда судну приходится повернуться носом на юг, к родным берегам. Зима в этих краях порою наступает очень неожиданно, и горе тому кораблю, который замешкается и будет застигнут ею. Вот поэтому в сентябре мы убрали лодки, завинтили крышки на баках с жиром, и «Надежда» отправилась домой. Остался в стороне гористый Ян-Майен, скрылись вдали за туманной дымкой сверкающие льды, и только в памяти моей живет то, что, может быть, не суждено мне больше никогда увидеть – океанские воды Гренландии.