Заключение: коллектив умер. Да здравствует коллективизм!

Узнав о кончине советского коллектива, Август Гакстгаузен, скорее всего, посетовал бы, что сопутствовавший его становлению «общинный дух» к этому времени окончательно выветрился из сознания озаботившихся персональным выживанием граждан, которым стало не до солидарности и т. п. стародавних крестьянских обычаев и ритуалов. С Гакстгаузеном, возможно, согласился бы Александр Иванович Герцен, отмечавший, что не всякому «зародышу социализма» достанет сил дожить до старости. К этому аргументу стоит прислушаться. Подтвержденная многочисленными исследованиями инерционная сила устойчивых поведенческих штампов проявляется и в постоянстве их воспроизводства без должных причин, именуемом ригид- ностью, и в актуализации некогда усвоенных стереотипов в ситуации, правила поведения в которой не известны их обладателю.

Любопытный пример можно найти в книге известного исследователя Сибири, публициста и общественного деятеля Н. М. Ядринцева (1842–1894), осужденного за «сибирский сепаратизм» и отсидевшего два года в Омском остроге. «Инстинкты общежития, взаимных привязанностей и симпатии не пропадают даже в самых тяжелых тюремных условиях. Даже там складывается коллективная жизнь – тюремная община». Самый поучительный урок арестантская община дает в деле обуздания и перевоспитания личности. <…> Она побуждала личность сообразовываться в поступках с интересом общественного блага, дисциплинировала своих членов и заставляла их повиноваться правилам, созданным общественным мнением». Интересно, разумеется, не само по себе наличие правил сосуществования в замкнутом пространстве, а то, что они являлись слегка трансформированной копией с детства знакомых арестантам норм крестьянского общежития. Иерархия управления, повинности, общинный суд, помощь в судебном процессе и даже забота «острожной общины» об освобожденных или сосланных – во многом были эхом традиционных деревенских нравов и обычаев.

По мнению немецкого философа и социолога Георга Зиммеля (1858–1919), причастность к традиции обеспечивает «субъективное чувство надежности», «спокойное удовлетворение, душевный штиль, источником которого является непоколебимость убеждений». «Это позволяет нам понять своеобразную прелесть догматического как такового; то, что дается нам как определенное, несомненное и в то же время общезначимое, доставляет нам само по себе такое удовлетворение и такую внутреннюю опору, в сравнении с которыми содержание догмы является относительно безразличным». Психологический «ген общинности», как и его биологический тезка, признак удивительной устойчивости в ряду поколений сочетает со способностью мутировать. С распадом Союза в по-прежнему настойчиво декларировавшийся, но менее обязывающий «приоритет общественных интересов», который вскоре девальвировался до «приоритета свойства» в варианте круговой поруки озабоченных шкурными интересами группки новоиспеченных «своих».

Эта псевдообщинная «догма» нескрываемо доминировала на всех этажах возникшей на обломках советского строя социальной пирамиды. И душевный покой вкупе с миллиардным состоянием принесла ничтожному числу «избранных» друг другом подельников. «Элементарные частицы» социума – конкретные трудовые коллективы – либо физически уничтожались по глупости федерального руководства или «бизнес интересам» новых владельцев, либо продолжали существовать по инерции. В любом случае они перестали быть взаимосвязанными фрагментами общества как чего-то целостного и в значительной степени утратили общегосударственную и личностную значимость, превратившись для людей из пространства жизни в «загон» выживания. А в нем, как известно, прав тот, у кого больше прав. И это самое невинное, что приходит на ум о трудовом климате лихих 1990-х, как их потом обозвали.

У нас нет намерения линчевать то время и его авторов. Это многократно сделано до и без нас. Но судьба любого конкретного советского коллектива и зависевших от него, да что там, сросшихся с ним советских людей не может быть понята вне контекста радикальных экономических и, как следствие, политических трансформаций. «Контекст» точнее бы назвать пучиной, но вернемся к академическим раздумьям. Согласно Зиммелю, а он не был первым, всякая социальная общность обретает относительную устойчивость и целостность благодаря «некоторому третьему», что находится вне группы, но связывает ее членов. «Превращение простого сосуществования в совместное сосуществование, локального, как бы анатомического единства в физиологическое должно быть приписано в бесчисленном множестве случаев общему добровольному или вынужденному отнесению к некоторому третьему». В религиозной общине «третьим» является отношение к Христу, в патриархальной семье – к отцу, в трудовом содружестве, вероятно, – заказчику или благоприобретателю. Цементировать группу может не только поклонение/почитание, но и вражда/ненависть к «третьему»: врагу, противнику, недоброжелателю, сопернику…

Аналогом зиммелевского «третьего» у Сорокина являются т. н. «символические проводники», выражающие и объективирующие коллективное единство. «Каждый индивид, связывая себя с данным символом-проводником, тем самым связывает себя и со всеми индивидами, связывающими себя с тем же проводником-символом. Конкретных форм таких символических проводников, сигнализирующих, «овеществляющих» то или иное коллективное единство, много». Это имена собственные, лозунги, газеты и журналы, униформа, общее имущество, персонифицирующие группу лица, разделяемые ее членами интересы, убеждения, ценности. Активное использование символов групповой идентичности «постепенно превращает их в фетиш и самоценность, <…> вызывает переживание сопринадлежности к единству, короче – становится гипнотическим фокусом, point fixe этого единства».

Была ли point fixe у советского трудового коллектива? Какая? Как ни патетично это прозвучит: общественная значимость, социальная полезность. Идеологический императив? Согласны. Но именно он скреплял трудовые союзы первого советского поколения, да и нескольких последующих. Взывая к семантике советского менталитета, А. С. Макаренко отмечал: «Мы говорим и пишем: «Коллектив ХТЗ (Харьковский тракторный завод. – А.Д., Д.Д.) должен дать стране сто тракторов. Но мы никогда не употребим выражение «коллектив заводов Форда» (курсив наш. – А.Д., Д.Д.). Придающая уверенность в собственной значимости извечная церемониальная антиномия Мы – Они? Не исключено. Как сказал В. В. Маяковский, побывав в США: «Я в восторге от Нью-Йорка города. Но кепчонку не сдерну с виска. У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока». И все же «дать стране» в словах Макаренко – важнейшее определение главного адресата (благоприобретателя) результата совместной трудовой активности – это не отдельное лицо, будь то ее участник или конкретный пользователь, а страна, народ, социум.

Наивно полагать, что мотив служения стране был всеобщим и единственным стимулом профессиональной и вообще жизни начала 1930-х гг. «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны». Мало кто не слышал эти строчки из печально знаменитой эпиграммы Иосифа Эмильевича Мандельштама (1891–1938) на «кремлевского горца» Сталина. Оплаченная жизнью поэта по сей день звучащая строка тоже была правдой. Другой, точнее – других. Бесстрашных вольнодумцев? Противников строя или персонифицирующего его вождя? Не будем гадать. Дело в ином. Упомянутая эпиграмма тайком произносимый в те годы «Отче наш» не заменила. И не могла. Не повторяя ранее звучавшую аргументацию, отметим, что большинству довелось прочувствовать не всегда ласковую страну. И не столько ее великое прошлое, сколько революционную романтику настоящего, трудного, но обещающего.

Именно «чувство страны», вера в конечное торжество социальной справедливости были тем «неким третьим», что превращало небольшую группу посторонних людей в «социальное единство, построенное по социалистическому принципу», как Макаренко называл коллектив. Г. Зиммель, хотя и сомневался, что социальная общность представляет собой объективацию «неуловимой межсубъектной субстанции», источник группообразования предлагал искать именно в ней. «Границу собственно социальной сущности, не исключено, можно увидеть там, где взаимодействие личностей между собой состоит не только в их субъективных состояниях и поведении, но и создает объективное образование, которое обладает известной независимостью от отдельных участвующих в нем личностей. Если возникло объединение, формы которого продолжают существовать и тогда, когда отдельные члены из него выходят, а новые в него вступают, <…> если выработались формы права, нравов, общения, к которым присоединяется и должен присоединиться всякий, вступающий в известное пространственное сосуществование с другими, – значит во всех этих случаях существует общество, а взаимодействие сгустилось и превратилось в тело, что и отличает это общественное взаимодействие от того, которое исчезает вместе с непосредственно участвующими субъектами и их моментальным поведением».

Этот по-немецки громоздкий, хотя и с сокращениями процитированный фрагмент «Социальной дифференциации» – логически изящная проблематизация «ясного и очевидного», по Сорокину, «метода вычитания». «Отнимите от общества его элементы – индивидов – и общество исчезнет. Без индивидов общества людей не создашь, как без элементов любой вещи нельзя создать эту вещь». Банально, но верно. Без сосуществующих в пространстве и времени людей понятие «общество» теряет смысл. Верно и то, что «сосуществование» предполагает «взаимодействие», т. е. ситуацию, «когда изменение психических переживаний или внешних актов одного индивида вызывается переживаниями и внешними актами другого (других), когда между ними и другими существует функциональная связь». Согласны, «где нет этой тесной функциональной и причинной связи, там нет и коллективного единства, а есть простая пространственная близость и сосуществование ряда отдельных единиц или единство не реальное, а мнимое». Но следует ли отсюда, что «для объективного исследователя такое основание является достаточным и необходимым» (курсив наш. – А.Д., Д.Д.) не только для мимолетного возникновения, но для устойчивого существования «коллективного единства или реальной совокупности», как называет Сорокин социальные группировки разного рода? Он дает однозначно позитивный ответ на заданный себе вопрос и даже подчеркивает: функциональная взаимозависимость – «единственное основание для образования всякого реального коллективного единства».

«Достаточность» и «единственность», казалось бы, исключают необходимость дальнейших поисков механизмов превращения совокупности людей в социально различимую общность. Однако Сорокин большое внимание уделяет факторам сохранности и воспроизводства ситуаций взаимодействия. Точкой отсчета он избирает систему индивидуальных потребностей, удовлетворение которых требует поддержания контактов с некими «другими», заинтересованных в чем-то схожем и недоступным в одиночку. Но сказанное не означает, что такие близкие потребности возникли и могут быть исчерпаны здесь и теперь, в ситуации одномоментного контакта. Даже кратковременная и быстро «рассасывающаяся» очередь чревата возможностью возродиться: «нечто третье» в виде голода и жажды не подлежит однократному насыщению. Не случайно сам Сорокин заговорил о сближающих людей «символических посредниках».

Теоретически Сорокину ничто не мешало признать мечту о всеобщем благополучии «посредником», объединившим людей в стремящийся ее реализовать «рабоче-социалистический коллектив». Ему, несомненно, была знакома главная книга одного из родоначальников социологии в Германии Фердинанда Тенниса (1855–1936)«Общность и общество», первое издание которой в 1887 г. вышло с подзаголовком «О коммунизме и социализме как эмпирических формах культуры». Нет возможности пересказывать этот объемный труд, хотя именно в нем, уверены, содержится первый и пророчески верный теоретический проект социалистического коллектива как «эмпирической формы культуры». Формы, реальность которой зафиксирована Сорокиным как «знамение времени», здесь – общественное явление, характеризующее социально-психологический потенциал постреволюционной российской действительности.

Если кратко и сухо: главный вклад Тенниса в социологию, согласно «Социологической энциклопедии», – «открытие двух типов социальных отношений и связей – был развит Э. Дюркгеймом в концепции органической и механической солидарности». Согласны. Уточним только: репрезентацией первой Теннис считал общину, второй – общество. Причем и первая, и второе трактовались не как реальные объединения, а как категории, характеризующие полярные варианты человеческих взаимосвязей. Общественная связь задана определенной целью, общностная – насыщенной эмоциями жизнью. «Семейная жизнь составляет всеобщий базис тех способов жизни, которые свойственны общности». Общность – совокупность «мы», мир единой, общей судьбы, здесь расположенность, память о взаимно доставленных радостях, благодарность, забота. Она есть форма родства – общий дом, оберегающая крыша, общее хозяйство, еда, мертвые предки, «общий страх и почитание еще больше сплачивают мирную совместную жизнь и совместное действие». Ощущение близости к общности и соучастия в ее делах могут поддерживаться и на расстоянии, «питаясь одной лишь памятью».

Примерами реализации идеи общности могут служить трудовые или культовые товарищества-братства. «Предельным и наивысшим выражением, которое способна принять идея общности», является религиозная община. В содружествах «общность духа поддерживается общим трудом или профессией и, стало быть, общей верой». И как предупреждение: «Постоянная близость и частота контактов подразумевают <…> и взаимную поддержку, и утверждение, и взаимное ущемление и отрицание; и лишь до тех пор, пока проявления первых преобладают, такие отношения можно называть отношениями общности». Возможные неравенства статусов членов общности нивелируются ее «воспитывающей волей», обеспечивающей консенсус, взаимопонимание. Последнее покоится «на сокровенном знании друг друга в той мере, в какой оно обусловливается непосредственным участием одного существа в жизни другого, склонностью к со-радованию и со-страданию».

Если «отношения общности» определяются чувством, то «общественные связи» – необходимостью, целью, договором. Здесь «каждый выступает только за себя, а в состоянии повышенной напряженности – и против всех прочих. <…> Каждый запрещает другому прикасаться и приближаться к себе, поскольку это расценивается как проявление враждебности». «Никто не станет что-либо предпринимать ради другого, никому не придет в голову позволить или подарить другому что бы то ни было, разве что ради ответного позволения или подарка». Такие связи характерны для стирающего индивидуальность города – олицетворения общества, собрания своекорыстных личностей. Для большинства малоимущих отечество оборачивается «разве что «очагом и алтарем» в виде отапливаемой комнаты где-нибудь в верхних этажах или «милой родиной» на камнях уличной мостовой, откуда им открывается зрелище чужого, недостижимого великолепия, тогда как их собственная жизнь… распределяется между тяготами фабричного цеха и удовольствиями трактира».

Судя по ранее процитированному автобиографическому роману Сорокина, российское малоимущее большинство, довольствующееся теплым ночлегом и трактиром, его симпатиями, мягко говоря, не пользовалось. Но ведь именно оно, а не «благородное, мудрое и созидательное меньшинство» образовывало те «рабоче-социалистические коллективы», которые точно, но опрометчиво были квалифицированы социологом как «знамение времени». А ведь знамением они стали именно потому, что впервые в нашей социальной истории продемонстрировали, причем в массовом порядке, возможность преодолеть непреодолимую противоположность целесообразных общественных и жизненных «общинностных» отношений. Видимо, именно жизненная неприязнь к торжествующим идейным противникам не позволила начитанному Сорокину, сославшись на Тенниса, прийти к этому выводу. А ведь именно чувство страны, воспринятой как родной дом, требующий обустройства собственными руками, и определило психологическое своеобразие социалистических коллективов как социальных институтов нового типа.

Н. К. Крупская уход в небытие советского строя и радикальное изменение психологии его ячеек могла бы счесть следствием деградации руководящей роли правящей партии и ее представительств на местах, бюрократизировавших донельзя идеологическую работу. И в чем-то была бы права. Всесоюзным Макаренко генеральные секретари КПСС и вправду не были. Но возложить на них всю полноту ответственности за трансформацию духовной культуры советского общества и его отдельных подразделений было бы явным упрощением. Хотя бы потому, что забота о благополучии ближних не была ни коммунистическим, ни марксистско-ленинским новшеством. Новшеством была попытка сопричастность общему благу сделать нормой гражданского поведения, а коллектив определить как место и субъект совместного культового действа причащения. Таинства не произошло. Но заслуживает доброй памяти. Не исключено, что его бывшие участники смогли передать «факел» социальной справедливости ширящемуся общественному движению добровольцев.

У человеческой памяти долгое и вполне материальное «эхо». Г. Зиммелю за сто с лишним лет до обнаружения т. н. зеркальных нейронов удалось предугадать нейрофизиологическую основу эффекта резонанса: «Известное возбуждение, находящееся в пределах нашего кругозора, вовлекает нас более или менее в свою сферу, и орудием его являются звенья чувственного выражения аффекта и симпатически-рефлекторного подражания ему. <…> …Подражание есть одно из главных средств для взаимопонимания. <…> Подражание чужому действию нередко дает нам впервые ключ к его внутреннему пониманию, поскольку чувства, которые прежде вызывали это действие и у нас, впервые воспроизводятся путем такой психологической поддержки. <…> Подражание другому дает нам возможность побыть в его шкуре, по крайней мере, настолько, насколько оно означает частичное тождество с ним».

Если вам, читатель, удалось благодаря нам побывать в шкуре своих здравствующих и ушедших предков – наш труд был ненапрасным. Мир им.