IV
«Сколько же человек они сегодня арестовали?» – думал профессор, возвращаясь в тот вечер домой. В слухах, заполнивших аудитории, лаборатории, кабинеты преподавателей, коридоры и рекреации, назывались самые разные фамилии. Но первой среди них была фамилия брата и сестры Шолль. Говорили, что именно они разбрасывали повсюду листовки с призывом к мятежу и были пойманы на месте преступления. Их заметил кто-то из служащих университета. Называлось имя некоего Якоба Шмидта, учебного мастера и члена партии, который и позвонил в гестапо.
Сразу же собрался актив местного национал-социалистского студенческого союза. Был организован немедленный поиск разбросанных прокламаций и сдача их сотрудникам гестапо. Собрался и университетский актив национал-социалистского союза доцентов Германии, к которому принадлежали все без исключения преподаватели высших учебных заведений Там тоже что-то организовали. Спешно поднимали личные дела задержанных студентов, писали характеристики, направили своего представителя в управление тайной полиции. К счастью, профессор Вангер, который, разумеется, тоже был членом союза, во всем этом не участвовал.
Свой экземпляр прокламации Вангер спрятал в кабинете, засунув в щель между выдвижным ящиком письменного, стола и боковой стенкой тумбы. Он опасался обыска при выходе. По разговорам сослуживцев он знал, что у центрального входа постоянно находилось несколько легковых машин, в которые время от времени кого-то сажали и увозили. Сначала он собирался уничтожить листовку. Прочитать ее где-нибудь в туалете и, изорвав на мелкие клочки, выбросить в унитаз. Но потом решил сохранить ее и принести домой, когда все уляжется.
Вечером Вангер шел, всматриваясь украдкой в лица редких прохожих, но не замечал в них ничего необычного. Ему казалось, что произошедшее сегодня в университете было столь неслыханным для Германии событием, что о нем все уже должны были знать и говорить.
Проходя мимо двух полицейских, он специально замедлил шаг, стараясь подслушать их разговор. Уже немолодой вахтмайстер, вероятно, рассказал что-то смешное своему напарнику, и они оба смеялись, не обращая внимания на происходящее вокруг.
Зачем же они это сделали? – думал профессор. Они что, не понимают, в какой стране живут? Кого в Третьем рейхе они могли призвать к сопротивлению? Лишь горстку таких же сумасшедших. Да и стиль их прокламаций, судя по той, что была брошена в его почтовый ящик, слишком мудреный. Аристотеля зачем-то вспомнили. Если человек еще не понял, что живет в государстве абсолютной диктатуры, или если его это устраивает, то никакой Аристотель, рассуждавший более двух тысячелетий назад о политике, не сможет поколебать его отношение к современной действительности. Но самое главное в том, что, как считал Вангер, подавляющее большинство немцев прекрасно все понимали. Их вовсе не радовали нынешнее состояние дел в стране и ход войны. Они со страхом смотрели в будущее и уже не строили планов на случай победы и возвращения сыновей с фронтов живыми и невредимыми. Но они искренне считали себя обязанными трудиться во имя Германии, сражаться во имя Германии, терпеть все невзгоды и доносить на тех, кто высказывал малейшее сомнение в справедливости той борьбы, которую вела Германия. А имя фюрера для них давно слилось воедино с понятием «Германия».
Профессор вдруг отчетливо вспомнил картину художника Фридриха фон Каульбаха – «Германия – август 1914». В то лето в 14-м году репродукции этой картины были повсюду. Она произвела на него, тогда 26-летнего школьного учителя истории, огромное впечатление. Прекрасная женщина с развевающимися по ветру длинными распущенными волосами соломенного цвета. Пылающий гневом взор, На ней доспехи и длинная черная юбка. На голове корона Гогенцоллернов, в правой руке длинный тевтонский меч, на левом предплечье большой золотой щит с черным прусским орлом. Позади нее черные тучи и багровый закат.
Такой представлялась тогда немцам оскорбленная Германия. Сколько их тогда, в июле 14-го, не скрывая слез радости, слушали на городских площадях указ императора об объявлении мобилизации, означавший войну.
Потом, спустя пять лет, была другая Германия. Вангер не знал имени художника. Он помнил только открытку с изображением привязанной к столбу обнаженной женщины с золотыми локонами. Ее голова и плечи от невыносимого стыда опущены вниз. У ее ног на земле все та же корона Гогенцоллернов, меч и доспехи. А рядом рыщут три шакала, олицетворявшие, очевидно, три главные страны Антанты. Это уже 19-й год. И что особенно поразило Вангера в этой открытке – это примитивность рисунка. Он был точен по существу, но выполнен в открыточно-лубочной манере. И, как ни странно, это нисколько не раздражало. Поверженная и униженная Германия и должна выглядеть именно так. Не парадное, насыщенное трагизмом полотно, а рисунок простого немца. Выраженная в крике его души боль всей нации.
Профессор снова и снова вспоминал те годы. Многие тогда упивались всеобщим унижением. Они, как древние варвары, расцарапывали ногтями свои раны, как эллины, посыпали головы пеплом, как побежденные в бою римляне, покорно шли под позорным ярмом из трех копий, как бы говоря при этом: «Смотрите на нас и осознавайте, за что мы отомстим, когда Германия снова наденет доспехи и возьмет в руки меч».
Вангер остановился и, глядя на разрушенный месяц назад участок улицы, задумался.
Как они пришли к тому, против чего сейчас выступила эта горстка студентов? Ведь кроме «Стального шлема», Фрейкорпса, штурмовиков, нацистов и коммунистов, было так много либеральных и христианских организаций и партий. Взять хотя бы «Младогерманский орден», идеям которого в те годы Вангер очень симпатизировал. Он, конечно, понимал некоторую утопичность взглядов Марауна, создателя и бессменного гроссмейстера ордена, который вознамерился построить государство без партий и политиков. Более того, из братьев и сестер своего ордена тот собирался вырастить новый немецкий народ. Тем не менее у Марауна было много единомышленников по всей стране. Он издавал газеты, в которых печатались его манифесты и программы. Он привлек в ряды братьев многих представителей студенческой молодежи и интеллигенции. Он постоянно утверждал, что его орден не имеет ничего общего с партией и не борется за власть Но народ выбрал как раз тех, кто боролся. И получил Гитлера, СС и концлагеря. При этом он, народ, мгновенно лишился рейхсрата, выборных представителей и всех партий, кроме одной. И нисколько не горевал. А когда многие поняли, что Гитлер – это не только диктатура и порядок, но еще и война со всем миром, было уже поздно. И Артуру Марауну еще повезло. Хоть его «Младогерманский орден» был разогнан, но сам он чудом уцелел: в 34-м его вызволило из застенков гестапо личное заступничество Гинденбурга. Он, боевой офицер Великой войны, кавалер Железного креста обоих классов и Рыцарского креста Дома Гогенцоллернов, жил теперь с отбитыми почками и наполовину потерянным в застенках гестапо зрением под постоянным надзором полиции, пописывал безобидные статейки в виде басен с персонажами из животного мира и наблюдал новый немецкий народ, выращенный, правда, другим селекционером.
И вот теперь эти несчастные студенты. Откуда они взялись именно сейчас, когда все давно стерилизовано? Сотни тысяч отправлены в лагеря, а другие сотни тысяч (или миллионы) запретили себе даже думать о сопротивлении. Нет, эти зерна упали на иссушенную зноем землю.
Бодался теленок с дубом…
Придя домой, Вангер намеревался сразу же после ужина лечь спать. Но, жуя котлету и глотая горячий кофе, профессор все более угнетался навязчивой мыслью – добром все это не кончится. Здесь, в городе, в котором зародился немецкий национал-социализм, они не оставят это дело без последствий.
Неожиданно он перестал жевать, поглощенный пришедшей мыслью. Шнайдер! Судя по началу своей книги и ее объему, он пишет достаточно подробно. Книга насыщена множеством гораздо менее значительных фактов, и студенческий мятеж в Мюнхене, а власти квалифицируют это именно как мятеж, не должен был ускользнуть от внимания новоявленного Гиббона Если, конечно, эта его книга не мистификация, в чем профессор Вангер был снова почти уверен.
Он отложил вилку, вытер губы салфеткой и прошел в кабинет. Там он отыскал на одной из верхних полок «Миф XX века» Альфреда Розенберга и снял вместе с ним десяток книг из первого ряда, втайне надеясь не обнаружить позади них пять темно-синих корешков. Но нет, они были на месте. Все пять.
Он вынул их, уселся в кресло возле окна и в который уже раз стал просматривать оглавление.
Где же это может быть, думал он, пытаясь отыскать подходящую главу. Неужели в шестом томе, которого у него не было?.. Вдруг ему пришла мысль поискать фамилию Гислера в именном указателе. Как же он сразу не догадался!
Профессор раскрыл пятую книгу и… нашел. Упоминание о Пауле Гислере было всего лишь на одной странице в той самой главе о покушениях на Гитлера. Он лихорадочно отыскал ее и стал скользить взглядом по трудночитаемым строчкам в поисках нужного имени.
«Вот оно! Так, что тут?.. Ага, начнем отсюда, чуть выше… В феврале 1943 года гауляйтер Баварии Пауль Гислер… так… письма… так… созвал студентов и объявил им… так…» Профессор не верил своим глазам. Он читал сейчас о том, чему была свидетелем буквально вчера его дочь. Перемещая палец все ниже по строчкам, он наткнулся на имена Ганса и Софи Шолль. «…расправа была скорой и необычайно жестокой… Профессор Хубер и еще несколько студентов были казнены через несколько дней».
Вангера прошиб пот. Он опустил книгу на колени и уставился остекленевшим взглядом в пол. Во-первых, подтверждались его самые худшие опасения, а во-вторых… Но этого не может быть! Он либо спит, либо сошел с ума. Рассудок материалиста Готфрида Вангера не мог прийти в согласие с тем, чего просто не могло быть. Как в этих чертовых книгах оказалась информация о еще не произошедших событиях?
Он встал и начал в растерянности ходить по квартире. «Ладно, в этом сейчас не разобраться, – думал он, пытаясь сосредоточиться, – сейчас важнее другое: брата и сестру Шолль, Хубера и еще нескольких человек казнят! Вот что ужасно. Еще нескольких… Но кого именно?»
Вангер снова схватил книгу и долго что-то бормотал про себя, то забегая вперед по тексту, то возвращаясь назад. Но вскоре он убедился, что интересующим его событиям была отведена только одна страница. И до нее и после речь шла о разных заговорах против Гитлера (как же много их было и еще будет!), но о студентах, гауляйтере Гислере и Мюнхенском университете больше не упоминалось. Из окончательно переведенного им отрывка он узнал, что девятнадцатого февраля, то есть завтра, а не сегодня, Ганса и Софи арестовали. Какой-то рабочий с соседней стройки увидел, как они разбрасывали листовки с балкона университета, и донес. Во время следствия их пытали так, что на суд Софи пришла на костылях со сломанной ногой. Судебное заседание проводил Фрейслер. Никаких подробностей больше не было. Но и этого казалось более чем достаточно.
Когда он успокоился, выписал перевод в тетрадь и стал анализировать, то заметил, что, кроме путаницы с датой, ведь Шоллей схватили сегодня, восемнадцатого, а не завтра, девятнадцатого февраля, есть и другое сомнительное место. Никакой стройки, с которой могли бы увидеть, как бросают листовки с университетского балкона, да еще во внутреннем дворе, поблизости не было. Говорили о Якобе Шмидте, работавшем в самом университете. Это он вызвал гестапо. Впрочем, они могли и в другом месте их разбрасывать, и кто-то еще запросто мог на них донести. Он ведь сегодня далеко не все видел и знает. Но вот с датой у Шнайдера явная нестыковка.
Что же получается? Ганса и Софи Шолль, а также профессора Хубера казнят. В этом нет сомнения, если верить этой дьявольской книге. А оснований не верить ей оставалось все меньше. Все, что он успел перевести за эти три дня, соответствовало действительности. Он вполне допускал наличие неточностей и опечаток. Он понимал, что книга в какой-то мере могла быть тенденциозной и грешить чрезмерным усилением нужных автору акцентов. Но такая информация, как казнь реальных людей, не могла быть ошибкой. Слишком она серьезна и непростительна для солидного историка.
* * *
I had a dream that was not all a dream.
[Мне снился сон – не все в нем было сном.
(Байрон Дж. Г. Темнота) (англ.) ]
В ту ночь ему приснился странный сон.
В этом сне он осознавал себя римским квиритом Авлом Элианием, патрицием и сенатором. Он стоял в числе многих, таких же как он сам, в целле храма Беллоны, что на Марсовом поле. Их согнали сюда силой по приказу Суллы – первого из граждан, кто осмелился двинуть на Рим легионы против воли сената.
Они все были напуганы. Их вытолкали из домов на улицу и привели сюда под конвоем на виду у плебеев, вольноотпущенников и рабов. На некоторых висели сенаторские, наспех надетые тоги, на большинстве – домашняя одежда, никак не подходившая для этого места.
Окружавшая Элиания толпа волновалась. Он видел вокруг себя нечеткие тени людей и слышал их ропот, доносившийся словно из глубокого каменного туннеля. Изображение было резким только в центре, но размыто по краям, как будто он смотрел на все происходящее через большую вогнутую линзу. Его глаза еще не привыкли к внутреннему полумраку, а когда он направлял взгляд в сторону вестибюля, его снова ослеплял яркий свет неба, бьющий меж размытых очертаний колонн.
Элианий явственно ощутил необычность происходящего с ним. С одной стороны, он вроде бы бывал здесь много раз, с другой же – видел эти колонны, эти ионические капители, эти надписи, блестевшие тусклым золотом с высоты фризов, впервые. «In Bellonae hortis nas-cuntur semina mortis» , – прочел он в одном месте.
Внезапно что-то переменилось, и сразу все стали поспешно расступаться. Гремя по выщербленным плитам пола подбитыми железом калигами, в храм начали входить солдаты. Они шли двумя колоннами, без щитов и несли в руках обнаженные мечи. Многие заметили на мечах кровь. Она капала с опущенных клинков на каменный пол густыми черными каплями.
Солдаты прошли сквозь толпу, бесцеремонно отталкивая тех, кто стоял на пути, и встали позади сенаторов. В шлеме с пышным черным гребнем появился император, Сопровождавшие его Красc, Помпей и два военных префекта остановились у входа. Сулла – недавний победитель Мария – прошел в центр круга и остановился. Никто не крикнул «Виват император!» или «Слава освободителю отечества!». Да он этого и не ждал.
– Во что вы превратили Рим? Вы, скопище баранов!
Он стал медленно поворачиваться вокруг, обводя взглядом тех, кто до недавнего времени вершил здесь суд и закон.
– Я вас спрашиваю! – Сулла простер руку в направлении первых рядов. – Вы превратили Рим в зловонную сточную канаву. В трубу с нечистотами. Я нашел здесь не центр мира, а разлагающийся труп, поедаемый червями восточных пороков. Плебеи уже правят империей! Скоро рабы начнут избирать своих трибунов и наделять их правом вето – самым мерзким изобретением вашей грязной демократии!
В это время все услыхали крики. Предсмертные крики сотен, а может быть, тысяч людей. Они доносились снаружи. Лысые головы отцов народа завертелись в испуге. Поднялся шум, и Сулла прервал свои оскорбления. Он сложил на груди руки и с молчаливым презрением наблюдал за реакцией присутствующих. Но Элианий, в отличие от многих, знал, что происходит. Более того, он знал, какие слова сейчас будут произнесены.
– Чего вы всполошились? – спокойно спросил Сулла. – Там получает по заслугам горстка негодяев. Я попросил бы никого не отвлекаться, покуда не пришла его очередь.
Да, по своей сути это были те самые слова. Ропот стал перерастать в шум.
– Они уже убили Витрония, – негромко сказал кто-то рядом. – Я видел его голову. Она валяется там, между колонн амфипростиля.
Элианий обернулся и посмотрел на говорившего. Это был хорошо знакомый ему толстяк и гурман Сервилий Карна, умеренный популяр, чья роскошная вилла заслуженно считалась одним из украшений Эсквилинского холма. Его жирное лицо, как всегда, было основательно припудрено, чтобы скрыть пятна экземы.
– Они убили и Марка Порция, и его жену, и известного всем Поликлета – их вольноотпущенника… – вторил ему другой.
– Молчать и слушать императора! – крикнул военный префект.
Сулла продолжил:
– Я пришел сюда не для того, чтобы прощать, и обещаю – каждый получит по заслугам. Одних я щедро награжу, другие пожалеют, что боги даровали им жизнь.
Снаружи по-прежнему доносился вопль огромной толпы. Но он не походил на рев трибун во время ристалища. Это был предсмертный вопль, захлебывающийся кровью и бессильной яростью.
Два раба внесли и поставили в центре целлы кресло. Сулла, отстегнув плащ и сняв с головы шлем, сел.
– Ну ничего. Я вычищу эту конюшню, – продолжил он уже сидя, в то время как слушавшие его, в большинстве своем лысые старцы, продолжали стоять, – но сделаю это не лопатой, а мечом. И для этого вы сначала узаконите пребывание трех моих легионов в черте города. Еще десять станут вокруг Рима лагерями. Всего же в Италии я расселю двести тысяч моих ветеранов из двадцати трех легионов. Города выделят земли и деньги. Одновременно с этим мы вместе с вами займемся восстановлением древних законов. Сенат и патриции снова станут править, а плебс и эквиты навсегда забудут, что такое политика. Мы сотрем из памяти народа имена Гракхов. Если потребуется, я отброшу римскую демократию на двести, триста лет назад. Но одновременно я двину республику вперед. Население всех провинций должно получить гражданство. Мы должны стереть, наконец, различия между племенами. Сами названия племен, их языки и дурацкие традиции должны навсегда исчезнуть Никаких этрусков, умбров, сабинов и апулийцев. Никаких белингов, герников, марруцинов и пелингов. И даже никаких латинов. Только италийцы и только латинский язык! Всю восточную заразу вон! Я очищу холм Яникул от их храмов и вышвырну на болота все статуи богов, не допущенных в римский Пантеон. Один народ, один язык, одни боги! Это говорю вам я – Люций Корнелий Сулла!
Он встал и поднял правую руку вверх.
– Именем сената и народа Рима!
– Ave imperator! – раздался нестройный хор голосов, и несколько десятков рук также поднялись вверх в знак приветствия.
Элианий тоже поднял руку и, глядя на других, восславил императора.
– Фюрер впервые применил этот жест в двадцать шестом в Веймаре, – услыхал он чей-то шепот. – Четырнадцатого июля он приветствовал так своих единомышленников.
«Что за чушь! В римском календаре еще нет месяца июля. Он появится позднее», – подумал Элианий и прислушался. Крики снаружи стихли.
– А теперь, – Сулла надел шлем и застегнул на плече пряжку накинутого рабом плаща, – пойдемте посмотрим, что вас так отвлекало во время нашей короткой беседы.
Он направился к выходу, и солдаты, окружавшие сенаторов, стали теснить их следом. Тех, кто не желал идти, грубо толкали вперед.
Они вышли на заполненную народом площадь и двинулись к расположенному рядом цирку Фламиния. Публика приветствовала императора и с удивлением (а многие и со злорадством) наблюдала, как следом за ним плетутся обескураженные, одетые кто во что горазд отцы государства, конвоируемые легионерами.
То, что увидели сенаторы на арене цирка, повергло их в ужас. Не горстка негодяев, как говорил Сулла, а бесчисленные трупы заполняли все ее пространство. Это были те самые пленные самниты, которых провели вчера в колонне триумфатора от Марсова поля до Капитолия и которым он обещал жизнь. Элианий знал, что число их должно равняться шести тысячам. И действительно, шесть тысяч тел, руки которых были связаны за спиной, лежали здесь изрубленные мечами и пронзенные стрелами.
Привыкшие к погребальным гладиаторским схваткам и виду пролитой на песок арены крови, патриции отворачивались, не в силах вынести открывшегося перед ними зрелища. Согнанные в цирк рабы нагромождали тела друг на друга, чтобы освободить узкие проходы. Скользкими от крови руками они брали отрубленные головы и бросали их на эти кучи. Их ноги в сандалиях разъезжались в жидкой хлюпающей смеси песка с кровью, мозгом и вывалившимися внутренностями. Они часто падали на колени, не в силах удержаться в этой жиже. По образовавшимся проходам медленно бродили перепачканные кровью казненных солдаты и протыкали копьями тех, кто подавал еще признаки жизни. Сплошная шеренга таких же солдат стояла вдоль нижних рядов трибун, выше располагались лучники.
Элианию стало плохо. Он ощущал запах и, казалось, видел поднимающийся над огромной ареной розовый пар. Он увидел также, как по одному из проходов между телами шел человек в странной одежде и по-немецки (именно по-немецки) восклицал:
– О божественное деяние!
– Смотрите, смотрите, – спокойно говорил Сулла сенаторам, подавая знак солдатам подтолкнуть их ближе к грудам трупов. – Это легкая смерть, потому что это всего лишь самниты, возомнившие себя хозяевами Италии.
В это время к нему подошел центурион и подал свиток. Сулла скользнул глазами по пергаменту.
– Читай!
Центурион снова взял свиток и стал медленно называть имена.
– Антоний Реммий, Квинт Сестий Канидий, Гней Кальвин Скавр…
Сенаторы попятились. Это были их имена! Сулла сам отыскивал взглядом названного и указывал на него рукой. Ему помогал его верный соратник патриций Катилина, сновавший между сенаторами и хорошо знавший многих в лицо. Солдаты тут же хватали указанного и волокли его к небольшому освобожденному от тел участку арены, представлявшему собой красное болотце глубиной по щиколотку. По пути они срывали с несчастного тогу с пурпурной полосой или другую одежду. Разбрызгивая ногами жижу, они швыряли человека на колени и умерщвляли мечами в несколько ударов.
Некоторых не оказывалось среди присутствующих. Тогда центурион делал знак, и четыре-пять всадников из стоявшей поодаль конной турмы отделялись от строя и, взяв адрес приговоренного, отправлялись к нему домой. Ни крики о невиновности, ни мольбы о пощаде, ни проклятия, ничто даже на секунду не замедлило расправы
Последним из названных оказался Сервилий Карна Когда его жирное дряблое тело, лишенное одежды, волокли к двадцати убитым предшественникам, он зашелся хрипом в астматическом приступе и только дергал толстыми ногами. Сулла сам пошел к поставленному на четвереньки популяру и, не обращая внимания на заливавшую его калиги кровавую жижу, приблизился к нему вплотную. Солдаты отошли в сторону. Карна поднял голову. Элианий издали увидел его мутный взор и услышал булькающий свист, вырывавшийся из его горла.
«На кого похож этот Карна? – неожиданно подумал Элианий. – Определенно я знаю еще одного человека с таким лицом».
– Ну что, пес, – доставая меч, сказал Сулла, – когда ты жрал нынче утром павлиньи языки под тосканским соусом, ты знал, что это последнее твое чревоугодие?
Карна, хрипя и покачиваясь, несколько секунд смотрел на своего врага, после чего его голова бессильно повисла. Сулла взмахнул мечом и с хрустом перерубил шейные позвонки ненавистного марианца. Голова повисла на жилах, почти касаясь земли, но сенатор продолжал стоять на четвереньках, и только когда Сулла брезгливо толкнул его сапогом, грузное тело с хлюпом повалилось в кровавое месиво.
В этот момент Элианий почувствовал, что кто-то взял его за плечо. Он решил, что пришел его час и…
…профессор Вангер проснулся.
– Готфрид, что с тобой? – спрашивала его сонная жена, толкая в плечо. Она повернулась и зажгла со своей стороны лампу.
– Фу ты… ч-черт, – тяжело дыша, он приходил в себя. – Сон… Значит, это был сон…
Постепенно осознавая, что все увиденное было сном, он лежал, продолжая глубоко дышать, и, стряхивая с себя страшное видение, наслаждался возвращением в реальность.
– Куда ты пошел? – спросила жена, увидев, что он выбирается из кровати.
– Попью чаю. Спи. – Он набросил халат и прошел на кухню.
Потом, уже сидя за столом и швыркая горячим напитком, профессор удивлялся, что странный сон не улетучивался, как обычно, быстро погружаясь в непроницаемый туман забвения. Все его детали были почти такими же четкими и спустя пятнадцать минут. Более того, казалось, он вспоминал и то, чего вроде бы не видел. Например, он четко представлял себе планировку храма Беллоны и окрестных улиц, помнил лица сенаторов и те их имена, которые даже не произносились в этом кошмаре.
А Сулла! Он запомнил, что у него слева на шее под самым подбородком было большое родимое пятно. Иссушенная когда-то африканским солнцем и ветром кожа его худощавого лица туго обтягивала скулы. Под выгоревшими бровями глубоко во впадинах сидели водянистые глаза. Откуда в сознании профессора мог возникнуть такой четкий образ человека, от которого через тысячелетия сохранилось лишь несколько скульптурных портретов?
Допивая чай, Вангер вспомнил Сервилия Карну. Да, именно так звали того толстяка. Он покопался в своей памяти, но не мог припомнить никого из той эпохи с таким именем. Вдруг он поднялся и быстро прошел в свой кабинет. На полке возле кресла стояла одна из его настольных книг: большой словарь-справочник античности. Он взял ее и стал искать. И нашел!
Вот он, Публий Сервилий Карна. Примерно 145 года рождения до Р.Х., сенатор. Участник африканских походов Гая Мария. Позже разбогател на махинациях со строительными подрядами. Неоднократно попадал под следственную комиссию сената по обвинению во взятках, но всякий раз откупался крупными пожертвованиями в городскую казну. Погиб во время сулланских проскрипций в 82 году до Рождества Христова.
Всего несколько строк.
Немудрено, что профессор ничего не помнил об этом человеке. Но как же тогда он оказался в его сне? И по возрасту (за шестьдесят) полное совпадение со справочником. Вероятно, он все же читал эту биографическую справку и она засела в том полушарии его мозга, куда имели доступ только таинственные механизмы продуцирования кошмарных снов.
Но самым удивительным ощущением, оставшимся от этого ночного видения, была все еще звучавшая в голове у профессора характерная по своей фонетике латинская речь. Он говорил и слушал там, в этом сне, явно не по-немецки. Он знал, конечно, довольно много древних выражений на латыни, если поднатужиться, мог припомнить сотни три слов, но очень слабо владел навыками составления фраз. И все-таки там он свободно говорил именно на «золотой» латыни первого века ante aeram nostram . Или это только иллюзия?