Предстояло преодолеть сотни километров по разгромленной стране без единого пфеннига в кармане. В одном месте она заикнулась было, что является экс-узницей Равенсбрюка, но на нее посмотрели с явным недоверием – уж больно она была непохожа на заключенную концентрационного лагеря, да еще такого, как «Вороний мост». Худа? Бледна? Да кто же теперь не худ и не бледен? А документы есть? Справка или какой-никакой знак на руке? Ах нет! Тогда ступай, милая девушка, пока тобой не заинтересовались ребята с белыми буквами «МР» на касках.

С тех пор Эрна предпочитала помалкивать о лагере и о своем коротком «сопротивлении», чуть было не приведшем ее на эшафот.

Она ехала домой зигзагами, когда на попутке, когда на воинском эшелоне, а то и вовсе на крыше вагона, набитого беженцами и переселенцами. Но большую часть времени приходилось идти пешком. Ганновер, Брауншвейг, Геттинген, Кассель… Одни руины.

Когда Эрна добралась до Нюрнберга, вид города, вернее того, что осталось на этом месте, потряс ее. Казалось, она ничему уже не в силах удивиться после Берлина. Но неужели так повсюду? Неужели такое стало и с ее Мюнхеном? Ведь ее родной город такой же символ нацизма, как и «партийный» Нюрнберг.

Она бродила по неестественно оживленным улицам мертвого города. В одном месте играл военный духовой оркестр, в другом – всем желающим раздавалась похлебка и кусок хлеба. Вот ведут колонну военнопленных – ее соотечественников. Они улыбаются и приветливо поглядывают на Эрну. Некоторые машут ей рукой. Все кончено, им уже нечего опасаться, они не попали в руки НКВД, и их не ожидает ни Сибирь, ни Чукотка. Они еще не знают, что идут на Рейн и что там, в американских лагерях – на «Полях бедствий», – за три месяца плена навсегда останется около пяти тысяч из них, умерших от голода и холода. И все же скоро большинство этих людей окажется на свободе.

Однажды ей захотелось в туалет. Казалось бы, нет ничего проще среди развалин. Но куда попало не сунешься, везде запрещающие знаки и огораживающие ленты, Она увидела ведущий на второй этаж лестничный марш и, осмотревшись вокруг, юркнула к нему, решив подняться. Наверху она вошла в единственную частично уцелевшую комнату и испуганно остановилась. Стены напротив не было, но посреди совершенно пустой комнаты стоял простой, видимо, кухонный стол, за которым лицом к ней сидел человек. День был по-летнему жаркий, и человек – молодой парень с наголо обритой головой – сидел раздетый по пояс. Он склонился над листом бумаги, возможно, письмом из дома. На его шее болтались опознавательные жетоны американского военнослужащего.

Эрна замерла. Солдат поднял голову и задумчиво посмотрел на нее. Далеко позади него не было ничего, кроме причудливых обломков стен с неровными проемами окон. Их освещало оранжевое, уже клонящееся к закату солнце, создавая желтое марево над этим страшным уродливым пейзажем.

И тут она вспомнила ту самую картину, о которой ей говорила Софи в сквере на лавочке осенью сорок второго. «Человек среди руин» – так она называлась. Теперь Эрна отчетливо видела ее висящей на стене выставочного зала и даже слышала веселый хохот своих одноклассников, Смеялась тогда и она.

А теперь вот стоит перед той же картиной, но не написанной красками, а сотворенной войной. Стоит в чужом поношенном платье и старушечьей кофте, без чулок, которые давно пришлось выбросить, с маленьким нищенским узелком в руках.

– Карл Хофер, – непроизвольно произнесла она вспомнившееся ей имя художника.

– What?

Она повернулась и бегом бросилась вниз по лестнице.

В Нюрнберге ей повезло: удалось сесть на поезд, следовавший через Мюнхен на юг. Рано утром Эрна вышла на вокзале, с которого когда-то давно ее увозили в наручниках на север. А ведь прошло меньше четырех месяцев. Нет, иначе как чудом ее возвращение не назовешь.

Утро было солнечным. Выйдя на привокзальную площадь, Эрна первым делом жадно впилась взором в панораму родного города. Еще встающее солнце светило ей прямо в лицо, и она, прикрыв глаза ладонью, искала знакомые башни и характерные очертания фонарных мюнхенских куполов. Ее сердце радостно забилось – вот чернеют на фоне восхода башни Фрауенкирхи, рядом Новая ратуша, правее Старый Петер, а на северной окраине рынка – церковь Святого Духа. Увидела она и колокольни базилики Театинеркирхи, и крыши дворца Виттельсбахов. Но вот башня Старой ратуши разрушена. И здесь, на привокзальной площади, тоже нет целого ряда домов.

Она решила идти пешком, сделать при этом небольшой крюк, обязательно завернув на Мариенплац. Со стороны могло показаться, что эта девушка впервые приехала в столицу Баварии. Она шла медленно, будто не зная дороги, часто останавливалась, задирала голову, осматривая верхние этажи зданий и башен. Повсюду раны, а в некоторых местах сплошные завалы или черные безжизненные стены. Церковь Святого Петра вблизи тоже оказалась сильно разрушенной. Но колокольный звон с башни Новой ратуши, ее уцелевшие многочисленные скульптуры баварских герцогов, королей и святых снова вселяли в сердце Эрны надежду на лучшее. Конечно, это все восстановят, думала она, не вернуть только погибших, в скорбном списке которых и вся ее семья. И в Регенсбург теперь не съездишь погостить к тете Клариссе. Остались, быть может, какие-то дальние родственники на севере, где первое время жили ее родители, но она ничего толком о них не знала.

На своей улице Эрна постояла возле дома Мари. Там работали люди. Они выносили и грузили на машину обгоревшие доски, гнутые листы провалившейся до самого низа железной кровли, черные спинки и рамы металлических кроватей. Что-то словно задерживало Эрну. Она искала предлог, чтобы оттянуть свое возвращение домой.

И все же она повернулась, отыскала взглядом на третьем этаже заделанные фанерой окна своей квартиры и направилась к подъезду.

– Ну что, пора подводить кое-какие итоги? – Септимус обвел взглядом собравшихся. – Здесь только свои, так что поговорим начистоту. Кто там ближе к двери? Попросите секретаря запереть нас на ключ и ни с кем не соединять.

Септимус откинулся в своем кресле, сложив на животе пухлые ручки, и еще раз обвел присутствующих испытующим взглядом.

– Итак, что мы имеем. Я изложу вам свои соображения, понимая, что для большинства из вас они не явятся чем-то новым. Все началось в 1962 году. Да-да, именно в 1962 году, а не в сорок третьем и не в тридцать седьмом, хотя, строго говоря, искать начало в этом деле так же трудно, как искать начало на ленте Мебиуса. И началось все потому, что наши историки из двадцать четвертого заинтересовались карандашными надписями на полях одного из томов известного всем вам злосчастного шеститомника. Они решили вытащить его сюда в поисках очередной сенсации, и наша служба перемещений блестяще не справилась с этой задачей. А теперь слушайте, как все было на самом деле.

Президент, кряхтя, дотянулся до стакана с водой и унес его в глубину своего кресла.

– В шестьдесят первом году по одной из улиц послевоенного и уже практически отстроенного Мюнхена шел восьмидесятичетырехлетний старик Эрих Белов. Бывший журналист, бывший узник Дахау, бывший подданный русского царя, ну и так далее. Зашел он в один из книжных магазинов и увидел там на полке недавно изданный труд Шнайдера в шести томах. Может быть, какие-то смутные воспоминания заставили его купить эти книги, а может быть, просто захотелось прочесть о том, чему он сам во многом был свидетелем. Деньги у него водились – федеральное правительство наверняка назначило бывшему известному обозревателю социал-демократической прессы приличную пенсию, а возможно, еще и выплатило компенсацию за годы репрессий. Так вот, купил он эти книги и принес их к себе домой на Регерштрассе, 8… – Септимус сделал многозначительную паузу. – Да-да, именно на Регерштрассе, 8, где в квартире на втором этаже он проживал уже несколько лет. Стал их почитывать – английским он, судя по всему, владел, – а однажды взял в руки карандаш и начал подчеркивать какие-то строки, делая рядом свои пометки. Что он там написал, нам неизвестно, но могу предположить, что пометки эти все же попались кое-кому на глаза, В следующем году квартира Белова сгорела со всем содержимым, а сам он исчез.

Когда мы решили сделать благое дело и вытащить копии книг с пометками сюда, – Септимус нагнулся вперед и похлопал по крышке стола, – они выпали из наших неуклюжих рук, провалившись в прошлое на девятнадцать лет назад. Тем не менее копии остались в той же самой квартире и комнате на Регерштрассе, 8, в которой, понятно, Белов тогда еще не жил. Через несколько часов бомбы с английских ночных бомбардировщиков превращают этот дом, а с ним и значительную часть прилегающих построек в кучи кирпича и обгорелых досок. А еще через две недели шестидесятишестилетний Белов натыкается на развалины, на месте которых после войны выстроят новый дом, где он поселится. В этих развалинах он находит свои собственные, правда, еще не купленные на тот момент и, более того, еще не изданные и даже не написанные Шнайдером книги. Тем не менее в одной из них уже были его собственноручные пометки!

Септимус снова обвел всех взглядом, промочил из стакана горло и продолжил:

– Потом вся эта история с зондом. Вступив в информационный контакт с Беловым, он обрывается и уходит в тридцать седьмой год, в сентябрь. Однако при этом зонд не теряет связь с клиентом и оказывается рядом с ним в концентрационном лагере под Мюнхеном. Там он, выражаясь языком наших техников, сливает Белову часть имеющейся у него информации из истории Третьего рейха. Как мне объяснял один из наших умников-программистов, операционная система зонда, не имея внешнего управления, начала пороть отсебятину. Она, видите ли, могла, например, установить, что ее клиент попал в очень трудную ситуацию, угрожающую его жизни, и, желая ему помочь, возможно, с целью сохранения контакта любой ценой, стала пичкать его сведениями о будущем. Согласитесь, господа, большего идиотизма трудно себе вообразить. И это еще не все. Зонд не только вбивает ему в голову набор энциклопедических знаний – вы помните, как одно время таким способом решили обучать наших оболтусов, да вовремя спохватились, – но и спасает его от естественной смерти, если, конечно, смерть в концлагере можно назвать естественной.

В кабинете возникло оживление.

– Да-да. Мы нашли документальное подтверждение смерти Эриха Белова двадцать девятого января 1938 года в сорок втором отделении лагеря Дахау. Он умер, господа! Застудил легкие, простояв несколько часов на ледяном ветру вместе с остальными заключенными, поднятыми около месяца назад со своих нар и выгнанными на мороз. Этот эпизод впоследствии был зафиксирован в материалах Нюрнбергского трибунала. Вернее, Белов должен был умереть, но в тот злосчастный день он находился в лагерном лазарете, заболев после контакта с нашим зондом, когда сидел в карцере. Таким образом он избег уготованной ему участи, хотя наш зонд его тоже сначала едва не угробил, но потом провел с ним несколько сеансов психоэнергетической терапии, и организм русского, мобилизовав внутренние ресурсы, перестроился и победил смерть. Есть все основания подозревать, что с того самого времени бывший журналист Эрих Белов жил на этом свете незаконно. Его жизненный ресурс, почти выработанный к началу тридцать восьмого года, был значительно продлен. Более тяжкого хронокриминала просто не придумаешь.

Идем дальше. Спешно запущенный нами зонд серии «PR» подавляет в Белове желание не только распространять ошибочно полученную им информацию, но, похоже, и думать о ней. Не знаю, как все это отразилось на его умственных и душевных способностях, но, пережив тяжелые времена и выйдя на свободу, он в сорок третьем году находит свои будущие книги и относит пять первых томов к знакомому профессору Вангеру. Почему он оставил себе шестой, можно только гадать. Скорее всего это связано с тем, что он нашел там свои собственные пометки. Сейчас это не суть важно. Мы не знаем также, как отнесся к этим книгам профессор Вангер. Ясно одно: он не раскрыл их тайну. Оказавшись умным человеком, он не побежал сломя голову рассказывать о своем необычном приобретении. Мы не знаем также и того, что произошло с книгами после смерти профессора. Мы знаем одно: налицо самая настоящая петля Фоша-Гартенейзера! Ремарки русского журналиста появились в результате нашего к ним интереса. Читая шестой том Шнайдера, он вспомнил что-то такое из поведанного много лет назад вашим зондом, – президент посмотрел в сторону Карела, – что заставило его взяться за карандаш. Не будь этого зонда, не было бы и ремарок. А не было бы ремарок… – Септимус сделал знак рукой всем присутствующим, предлагая закончить его мысль.

– Не было бы зонда, – произнес нестройный хор голосов.

– Совершенно верно!

Президент выбрался из своего убежища и побрел вдоль стола, переваливаясь с боку на бок, как утка.

– Я все больше, господа, убеждаюсь в правоте гипотезы Разумовского, – продолжил он, проходя за спинками стульев участников совещания. – Она, как вы знаете, объясняет отсутствие последствий нашего грубого копания в прошлом, которые мы уже давно должны были бы ощутить в нашем времени на собственной шкуре. По большому счету, некоторые из нас просто не сидели бы сейчас за этим столом. Разумовский привел единственно возможное объяснение – спустя сто или триста лет после нас более ответственные и грамотные люди подберут за нами. Они подчистят занесенную нами в прошлое грязь с единственной целью – сохранить то, что свершилось, в неприкосновенности. Это своего рода дезинфекция. Их методы для нас непостижимы. Уже один тот факт, что потерянные нами книги через несколько часов были погребены под развалинами, о чем-то говорит.

– Вы считаете, что они специально устроили эту бомбардировку?

– Конечно же, нет! Видя, что запрещенный предмет из будущего проваливается в прошлое, они могли подкорректировать координаты его падения во времени, зная, что второго февраля Регерштрассе бомбили. И если бы не Белов, взявший привычку гулять по развалинам, они пролежали бы там до периода расчисток и восстановления.

Что же касается пожара в квартире на вновь отстроенной Регерштрассе в шестьдесят третьем году, то думаю, что и он вряд ли имеет отношение к их действиям. Уверен, что этот пожар так же естественен, как и каждое отдельное событие Второй мировой войны, как нацистский путч и все остальное. Человечество наделало в своей жизни много глупостей и совершило много преступлений. Но исправлять их задним числом еще большая глупость и преступление.

Септимус помолчал.

– Для меня одно только остается загадкой: почему они позволили Белову существовать дальше? Кстати, никаких документальных свидетельств его существования после тридцать седьмого года мы не обнаружили. Ни в магистратуре Мюнхена, ни в пенсионном фонде, нигде. Как будто такого человека и не было. Желающие могут поломать голову на досуге.

Септимус обвел собравшихся взглядом.

– Так куда же все-таки делись те шесть томов-копий, что попали к профессору Вангеру? – спросил кто-то. – Ведь потом Белов покупает новые книги, настоящие, без пометок. Где же тогда копии?

– Хороший вопрос, – закивал Септимус. – Несмотря на преследовавшие нас неудачи, мы все-таки продолжили наблюдения за квартирой Вангеров и членами его семьи. Группа инженера Карела отслеживала сам сигнал непрерывно более двух лет. Это было необходимо для того, чтобы вмешаться в случае его перемещения из квартиры на Брудерштрассе, означавшем, что книги куда-то выносят. Так вот, летом сорок пятого года, уже после смерти профессора Вангера, сигнал переместился в район развалин, примерно в то место, где книги были обнаружены русским. Вас интересует, что с ними стало? Сейчас наблюдение снято, но, похоже, они и по сей день там, на Регерштрассе, в фундаменте одного из домов. Так что если вы не охладели еще к тем сенсационным в кавычках пометкам, – Септимус посмотрел на профессора Гарамана, – поезжайте в Мюнхен и занимайтесь раскопками.

Напрашивается только один вывод – там кто-то попытался уничтожить книги, например, сжечь. Поняв же, что они не горят, он замуровал их в бетон. А поскольку никто из нас к этому акту не причастен, остается предположить, что это та самая подчистка из будущего, о существовании которой мы подчас так жарко спорим. И сделана она, вероятно, руками Белова или дочери профессора Эрны.

Септимус подошел и отпер своим ключом дверь кабинета.

– Вот и все, что я имел вам сообщить, господа. А теперь прошу простить – меня ждут в парламентском комитете по науке.