Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
А воздух? Посмотри: сияющий шатер,
Он давит на меня —
Пятнадцать фунтов на квадратный дюйм,
Густой, тяжёлый, синий океан,
Могучих кондоров несут его потоки.
А мне достался только узкий ручеёк —
Верёвочка, которой я привязан к жизни,
И я тружусь, как докер, чтобы не прервалась эта связь.
Журналист и поэт Марк О’Брайен изобразил в этих строках из восьмидесятых свою борьбу за воздух. В шестилетнем возрасте американец заразился полиомиелитом, тогда уже – благодаря почти поголовным прививкам – редким заболеванием в западном мире. (Я вспоминаю плакат из своего детства, висевший в каждом приемном покое: «Драже с вакциной – сладость, полиомиелит – гадость».) Носители вируса передают его здоровому человеку дыханием или воздушно-капельным путем.
Вирус поражает клетки нервной системы. Воспалительная реакция нарушает связь между мозгом и мускулами и парализует тело от шеи и ниже. У О’Брайена остались рабочими лишь три мышцы: одна в правой стопе, другая в шее и еще одна в челюсти. Самостоятельно дышать он мог с большим трудом и потому бόльшую часть отпущенного ему времени провел в «железных легких». Аппарат был изобретен в 1927 году для поддержания дыхания пациентов с легочными заболеваниями. Этот почти шестисоткилограммовый герметичный цилиндр каждые три секунды понижением давления расширял грудную клетку и понуждал вдох. «Она большая, уродливая и желтая, – описывает Марк О’Брайен свою жизненно необходимую тюрьму в документальном фильме "Уроки дыхания", – но она действует». Несмотря на то что не мог надолго покидать «железные легкие», в 1978 году О’Брайен поступил в престижный Калифорнийский университет в Беркли, тем самым проложив путь другим людям с ограниченными возможностями. Через год после публикации стихотворения «Дыхание», процитированного выше, О’Брайен умер в возрасте сорока девяти лет. Он был одним из последних, кто прожил жизнь с «железными легкими». Со временем другие методы искусственной вентиляции легких заменили громоздкий агрегат. Голливудский фильм 2013 года «Суррогат» рассказывает о попытках О’Брайена испытать свой первый секс во взрослой жизни. Кино, которое невозможно смотреть без слез.
Дыхание кажется делом само собой разумеющимся. Пока оно не застопоривается. Такие болезни, как полиомиелит и туберкулез, наше общество изобилия в значительной степени преодолело. Но заболевания дыхательных путей всё еще остаются третьей по значимости причиной смерти в Европе. Только сердечно-сосудистые заболевания и рак наносят больше урона. «Грипп и острые респираторные инфекции, астма и ХОБЛ являются существенной причиной смерти в Германии и мире», – докладывал в 2017 году Лотар Вилер, президент Института Роберта Коха, в связи с презентацией исследования «Здоровье в Германии, текущий статус». Это был год, когда врачи стонали от переполненных приемных из-за мощной волны гриппа: триста тысяч заболевших, более тысячи шестисот – с летальным исходом. Смерть настигала в основном тех, кому за шестьдесят, поскольку их ослабленный организм тяжелее переносил инфекцию. За гриппом часто скрывалась пневмония – именно ей приписывают смертность от гриппа.
Более безобидны, но чаще встречаются острые респираторные вирусные инфекции (ОРВИ) – как правило, спровоцированные простудой. Как и грипп, их тоже вызывают вирусы, обычно риновирусы, – на их долю приходится половина всех острых инфекций дыхательных путей. Симптомы ОРВИ: боли в горле, насморк, осиплость на пару с кашлем, – более двухсот миллионов случаев заболевания ежегодно. В народе говорят: «Простуда подбирается три дня, держится три дня и отступает три дня». И, как правило, два-три раза в год. Иммунитет не поможет и в тридцатый раз. Просто вирусы слишком легко адаптируются.
Хотя то же можно сказать и о гриппе – вирусы типов A и B подразделяются соответственно на подтипы и линии. Тем не менее даже сильнейшая волна 2017 года несравнима с трагическими эпидемиями столетней давности. В 1918 и 1919 годах испанский грипп уничтожил от пятидесяти до ста миллионов населения планеты. Тем, что при нынешних вспышках гриппа больше не вымирают целые регионы, мы обязаны медицине. «Сильнейшим средством пока еще остается вакцинация, – признавала в одном интервью Барбара Гэртнер, вирусолог Университетской клиники Саарланда. – Но вакцины должны быть введены вовремя, чтобы дать эффект». У нас грипп обычно распространяется после рождественских праздников, когда все обессилены каникулами и в офисах открытого типа потеснее придвигаются друг к другу, чтобы не мерзнуть. Поэтому прививки рекомендуется делать в октябре – ноябре. Однако и они не дают стопроцентной страховки. Всё зависит от возбудителя.
Вирус гриппа А – тот самый, который накрывает целые континенты, вызывая пандемии. В то время как тип B служит причиной локальных и сезонных вспышек. Эти два злодея выглядят до ужаса похожими на персонажа Пинхеда из классического фильма ужасов «Восставший из ада»: поверхностные белки торчат из оболочки, как булавки из круглой игольницы. Такие белки вроде связки отмычек, которыми вирусы вскрывают клетки человека.
Стоит кашлянуть или чихнуть, как эти взломщики разлетаются почти на тридцать метров. Неконтролируемый приступ кашля распространяет в помещении капли со скоростью до восьмидесяти километров в час, а чихание и до ста. Распыленные тонким аэрозолем вирусы подхватываются носами и ртами окружающих или оседают на поручнях и турникетах в метро, поджидая, когда их там подцепят и отправят в нужное место, – ибо их «отмычки» легче всего справляются с клетками слизистой оболочки дыхательных путей.
Обычно иммунная система после первого контакта уже знакома с «паппенхаймером» противника и готова отразить удар выпадом защитных клеток, перехватив возбудителя болезни. Однако вирусы гриппа могут трансформировать свою поверхность и таким образом уклоняться от антител. К тому же тип A оснащен различными подтипами двух поверхностных белков. Так что производители лекарственных препаратов вынуждены каждый год смешивать новый вакцинный «коктейль», который годится против данной конкретной мутации. Это стоит средств и времени. Если февральским утром шаги в вестибюле метро всё еще звучат гулко, значит, вакцина была поставлена поздно, либо оказалась недостаточно действенной, либо спрос на вакцинацию невысок.
«Грипп – это отвратительно, – писал Олдос Хаксли. – Но он имеет и свою положительную сторону, по крайней мере для некоторых, поскольку доставляет совершенно недоступное в иных условиях удовольствие хоть ненадолго перестать быть самим собой».
Германия после падения Берлинской стены. Разделенная страна будет снова единой. Но прежде группа ученых намерена провести некоторые тесты. В переменах они видят уникальный шанс исследовать влияние условий жизни на здоровье. До того как в 1952 году правительство ГДР отгородило советскую оккупационную зону от Запада, немцы были одним народом с относительно однородным генофондом и аналогичными условиями. При разделении, как ни крути, образовались две нации. Как различные социальные условия и образ жизни на Востоке и Западе влияют на заболеваемость и продолжительность жизни? Среди медиков, приступивших в 1990 году к изучению этого вопроса, была педиатр и аллерголог Эрика фон Мутиус. Она уверена, что возрастающее загрязнение воздуха в индустриальных странах провоцирует рост заболевания астмой, поскольку количество заболевших, особенно среди детей, увеличивается с шестидесятых годов прошлого века. «Мы начинали исследование в Мюнхене, – вспоминает фон Мутиус, ныне руководитель Института профилактики астмы и аллергии Центра Гельмгольца в Мюнхене. – Тайными и рискованными путями мы нашли двух замечательных коллег на Востоке, готовых провести подобное исследование в Лейпциге и Галле, и переправили им наши опросники и другие материалы». Фон Мутиус предполагала, что в отравленном серными испарениями регионе процент больных астмой должен быть значительно выше. «Результат обескуражил всех, – усмехается профессор. – Он оказался диаметрально противоположным». В Биттерфельде, Мерзенбурге, Лейпциге и Галле дети гораздо реже страдали от астмы и сенной лихорадки и в совокупности были менее подвержены аллергии, чем дети в Мюнхене. Возможно, опрошенные родители не замечали симптомов или давали им неверное толкование? Может, картина в этих восточно-немецких городах была тем или иным образом искажена? Фон Мутиус и ее коллеги постарались скорректировать программу, чтобы исключить возможные причины ошибок. И продолжили тестирование в других регионах – с тем же результатом. Сравнение всех данных Запад – Восток привело к неоспоримым выводам: в Восточной Германии больше заболеваний бронхитом, но меньше астмой. Фон Мутиус, став стипендиаткой Аризонского университета в Тусоне, под руководством своего нового куратора Фернандо Мартинеса, директора Центра респираторных наук, снова и снова исследует собранные данные. «Однажды Мартинес вспомнил о публикации Дэвида Стракана о том, что дети, росшие с братьями и сестрами, были меньше подвержены аллергии. Это натолкнуло нас на мысль». В бывшей ГДР дети с младенческого возраста проводили в яслях и детских садах до десяти часов в группах с ровесниками. Возможно, это закаляло их? «То был прорыв в гигиенической науке», – подводит итог Эрика фон Мутиус.
Короче говоря, мы появляемся на свет с недоразвитой иммунной системой, которая приходит в норму только при столкновении с болезнетворными микробами или паразитами. Если эти спарринг-партнеры отсутствуют, то она реагирует на вполне безобидные вещества вроде березовой пыльцы, фекалий пылевых клещей, кошачьей шерсти или спор плесени как на вирусы, от которых надо защищаться. Об этой первой схватке иммунной системы с мнимым злом человек и не подозревает. Тем не менее в организме образуются антитела, которые стоят на страже против известного аллергена, а когда он снова попадает в дыхательные пути, прикрепляются к тучным клеткам: мастоцитам. Мастоциты производят медиаторы, в том числе гистамин. В основном они концентрируются вокруг малых бронхов. Разбуженные аллергенными антителами, они атакуют близлежащие ткани, те воспаляются. В принципе такое воспаление всего лишь попытка отразить мнимую угрозу. И чем дольше организм ведет эти партизанские войны, тем вернее проступают типичные симптомы аллергии: от кожного зуда до приступов удушья. Американский эссеист Ральф Уолдо Эмерсон еще в XIX веке остроумно замечал: «Цветы, конечно, смешинки земли. Но тем, кому весна – сенная лихорадка, шутка не кажется смешной».
Эрика фон Мутиус – ведущий ученый мирового уровня по исследованию астмы и аллергии. На протяжении многих десятилетий она пытается установить механизм возникновения болезни. Однако аллергии обусловлены целым комплексом причин: чрезмерная гигиена, изменение привычного питания, вредные вещества в воздухе, дым сигарет и, возможно, увеличение случаев кесарева сечения. Единого виновника, по мнению фон Мутиус, выделить невозможно: «Мы знаем лишь то, что свою роль играют различные факторы». Не последнюю из них – гены. Например, Гай Октавиан Август, более известный как Гай Юлий Цезарь, рожденный в 63 году до н. э. и усыновленный Цезарем по его завещанию, вошел в историю не только как первый римский император, но и как первый из известных аллергиков. Из сборника биографий «Жизнь двенадцати цезарей» Светония мы узнаём, что Август был «необычайно привлекательным» и уравновешенным человеком, чье мягкое выражение лица, как говорят, однажды удержало галльского повстанца от того, чтобы, как задумывалось, скинуть правителя со скалы. И при этом император имел все основания прослыть нервическим типом. По свидетельству Светония, он страдал от сенной лихорадки, аллергической астмы и экземы. Из-за непрекращающегося зуда Август до мяса соскребал свою кожу скребком, так называемым стригилем. Во время цветения растений его глаза и нос распухали от пыльцы, а из-за астмы он едва мог дышать. Но император был не одинок в своих страданиях. Гиперестезия, заключенная в генах, являлась его семейным проклятием. Племянник Клавдий также страдал от сенной лихорадки, сын Клавдия Британник – аллергией на конский волос. Чем больше аллергиков в роду, тем выше риск для следующих поколений. Если отец и мать аллергики, то их дети с вероятностью шестьдесят процентов унаследуют недуг родителей. А уж когда у родителей непереносимость общего порядка – например, кошачьей шерсти, – будьте уверены: от общения с кошкой у дитяти слезы навернутся на глаза. Тут риск повышается до восьмидесяти процентов.
Несмотря на высокий риск наследственности, в прошлом аллергия не была распространена так широко, как сегодня. Еще в начале XX века ее считали скорее курьезом, чем заболеванием, говорит Эрика фон Мутиус. Гиппократ был первым врачом, описавшим не только астму, экзему, но и вид аллергии на продукты питания. «Тело враждебно настроено к сыру», – записал Леонардо Боталло, итальянский хирург XVI века. Он лечил и пациента, у которого от аромата роз начинался сильнейший насморк – в те времена болезнь высшего сословия. Стража римского кардинала Оливьеро Карафа заворачивала каждого появившегося у ворот с букетом роз. Боталло, соответственно времени, назвал обнаруженную им болезнь «лихорадкой роз». Между тем она распространилась и на низшие сословия и получила название «сенная лихорадка». Медицинский термин сезонной аллергической лихорадки – «ринит» (по-гречески «насморк») – звучит менее романтично. За него ответственны двое: британец Чарльз Блэкли и американец Моррилл Уайман, в XIX веке раскрывшие коварные происки пыльцы.
Моррилл Уайман, сам аллергик, удивлялся, что, восходя на вершины Уайт-Маунтинс, он неожиданно мог свободно дышать. Возможно, из-за высоты? На полутора тысячах метров трудно найти в воздухе пыльцу или испражнения пылевых клещей. Или дело в том, что на Белых горах нет вызывающей его мучения растительности? К следующему восхождению он нарвал цветущей римской полыни и на высоте распаковал ящик. Там вместе с сыном, тоже аллергиком, он понюхал ее. «Мы расчихались, глаза, нос и горло засвербели», – записал он в 1872 году. Так Уайман нашел причину наследственной болезни, возвращавшейся каждый год. И приблизился к своей научной цели. Пыльца сложноцветных, к которым относится и римская полынь, является для аллергиков своего рода «криптонитом» для Супермена. И прежде всего пыльца амброзии, рода семейства астровых, широко распространенного в Европе. Эта пыльца настолько микроскопична, что без проблем проникает в бронхи. Пяти или десяти процентов на кубометр воздуха достаточно, чтобы вызвать тяжелые приступы аллергического и астматического характера. Березовой пыльцы надо в десять раз больше.
В Германии информационная служба распространения аллергии наблюдает за текущим количеством пыльцы примерно в сорока регионах, чтобы своевременно предупредить население. С целью исследований служба устанавливает ловушки: по направлению ветра пыльца улавливается в специальные контейнеры, где прилипает к пластиковым полоскам. Затем ее количество подсчитывается под микроскопом. Этой методике почти сорок лет. Она была изобретена Чарльзом Блэкли, вторым исследователем пыльцы. Блэкли тогда практиковал в Халме, в то время трущобах Манчестера, из фабричных труб которого гарь с дождем оседала на крышах. Как и его коллега по несчастью Моррилл Уайман, Блэкли страдал сенной лихорадкой – а чтобы мало не показалось, еще и астмой. Когда подаренная ему ваза с мятликом вызвала короткий, но сильный приступ чихания, он убедился: всему виной пыльца. «Теоретизировать, конечно, много приятнее, чем экспериментировать, особенно когда эксперимент проводится на твоей персоне», – записывает Блэкли. Он готов сам стать подопытным. В серии опытов, которые способны оценить лишь аллергики, он стоически переносит страдания от воздействия как минимум тридцати семи растений, грибных спор, химикатов. Подносит к глазам, вдыхает, проглатывает, впрыскивает в руки и ноги. «Жуткое жжение… непереносимость света… страшные боли… отечность… воспаление конъюнктивы… – фиксирует экспериментатор и одновременно добровольный подопытный протекание визуального контакта с гладиолусом. – Ой, чешется!» – Невольно он раздирает кожу и втирает пыльцу. Первичный тест в современной практике дерматологов восходит к открытию Чарльза Блэкли. Он работает как проклятый с миром растений, наплевав на побочные эффекты, подобно царю Митридату в поисках универсального противоядия. К концу своих исследований Блэкли приходит к выводу: реакция организма на пыльцу не зависит от ее величины и текстуры. Как и от того, ядовито или нет распыляющее растение. Может, дело в количестве? Он пытается уловить пыльцу, чтобы рассмотреть ее под микроскопом. Пробирки в качестве ловушек не годятся. Тогда он выставляет за окно стекла для анализов. В итоге Блэкли приходит к собственноручно сконструированному воздушному змею с клейким покрытием, чтобы уловить пыльцу на высоте. И поражен, насколько высоко и далеко может разлетаться, например, березовая пыльца. Многие сотни километров! Так что берлинец вдыхает не только поллен своей городской флоры, но и, при благоприятном ветре, поллен цветущих растений в Праге, находящейся за двести восемьдесят километров.
По данным Института Роберта Коха, почти двадцать процентов взрослого населения Германии подвержены аллергии, по меньшей мере одного типа. Вот основная причина того, что шесть миллионов немцев страдают астмой. «Аллергия – эпидемия нашего века», – говорит Эрика фон Мутиус. Когда «закладывает нос», при астме это означает воспаление малых ответвлений бронхов. Именно они мобилизуют защитный механизм. Окружающие мягкие ткани сокращаются, чтобы избавиться от попадающих внутрь частиц. На помощь приходят клетки, выстилающие малые бронхи: бокаловидные клетки выделяют секрет, на котором оседают чужаки. Эти эпителиальные клетки напоминают щетки на автомойке. Когда твердая частица пытается пронырнуть с воздухом в легкие, реснички мерцательного эпителия посылают ее, упакованную в слизь, обратно через трахею. Попав в глотку, незваный гость отправляется в пищевод. Там он соскальзывает в желудок, где причинит меньше вреда, – так сказать, крайний случай. У астматиков такое исключение становится нормой: пыльца, пыль, духи, табачный дым, даже занятия спортом, холодная вода, стресс – всё требует срочной чистки. Причем в больших масштабах. Тучные клетки высыпают гистамин, мышечная ткань сокращается, капилляры выдавливают жидкость в бронхиолы, бокаловидные клетки примешивают экстремальную порцию слизи. Это похоже на полную распродажу: всё должно уйти. Однако через суженные, забитые слизью дыхательные пути пройти может немного. Даже воздух выдавливается со свистом. Отсюда и название: астма на греческом – «тяжелое дыхание, одышка». По всему миру около трехсот миллионов человек страдают от повторяющихся приступов удушья и от затрудненного дыхания. Если бронхиальную астму не лечить, то органы могут отказывать из-за нехватки кислорода, а самые тяжелые случаи приводят к летальному исходу. Ежегодно в мире умирает двести пятьдесят тысяч человек от осложнений этого заболевания.
В первые пять лет после объединения Германии в восточных землях число заболеваний значительно выросло. Монетарный союз и уравнивание заработной платы унифицировали клинические картины. Сейчас количество новых случаев заболевания стабилизировалось по всей Германии, говорит Эрика фон Мутиус. К тому же накоплен опыт, который, возможно, внесет свой вклад в победу над аллергией: «Дети, растущие на традиционном крестьянском дворе, рядом с животными и особенно коровами, ограждены от аллергии и астмы. Это подтверждено многочисленными исследованиями». Есть очевидная связь с употреблением сырого молока и контакта со скотом. Как? Антитела, участвующие в аллергических реакциях, изначально выполняли в иммунной системе важную функцию: боролись с кишечными червями и другими паразитами. Теперь в развитых странах такие инвазии почти не встречаются. «Крестьянка, работающая в хлеву или коровнике, еще в период беременности передает плоду своего рода иммунное послание», – говорит фон Мутиус. Иммунная система подготавливается к будущему контакту с местными бактериями и плесенью. Может быть, антитела в организме горожанина просто от скуки набрасываются на цветочную пыльцу и кошачью шерсть? Ранние тренировки с безобидными спарринг-партнерами, похоже, делают иммунную систему более толерантной к аллергенам. Так что же, прочь из города на молочную ферму? К сожалению, всё не так просто, считает фон Мутиус. Неслучайно на таре с сырым молоком ставится предупреждение: «Подлежит кипячению». В нем могут содержаться болезнетворные микробы, в том числе ЭГЭК, высокопатогенная кишечная палочка, которая может привести к отказу почек и даже к смерти. К тому же не всех привлекает жизнь в деревне. Профессор надеется, что на основе собранных данных в скором будущем будут разработаны успешные методы лечения, такие как, например, гипосенсибилизация, своего рода прививка от аллергии, которая уже сегодня значительно облегчает жизнь аллергикам. Или ингаляции кортизона, в большинстве случаев прекрасно снимающие воспаление в бронхах астматиков. Сочетая такие методики с дыхательными упражнениями, больные могут сравнительно легко справляться с нехваткой воздуха.
Вот и Петеру Хоферу не хватает воздуха. Как и пять миллионов других немцев, он страдает от ХОБЛ, хронической обструктивной болезни легких. Каждое его утро начинается с мучительного откашливания, чтобы очистить бронхи от мокроты. Он задыхается, поднимаясь по лестнице. Его дыхательные пути «обструктивны», то есть сужены, а «хронически» означает продолжительное время. Обычно ХОБЛ проявляется после сорока лет. Среди людей старше шестидесяти пяти болеет каждый восьмой. Почти девяносто процентов пациентов курили или курят, а потому в народе это заболевание называют «кашель курильщика». Однако причиной болезни могут стать не только сигареты, но и сильное загрязнение окружающей среды – или, как у горняков, профессиональное заболевание от оседающей в дыхательных путях пыли. Лишь в редких случаях болезнь обусловлена генетически. Вылечить ее нельзя, но с помощью лекарств можно хотя бы облегчить протекание. Тем не менее ХОБЛ считается одной из основных причин смертности как в Германии, так и во всем мире.
Когда я познакомилась с Петером Хофером, он лежал на каталке в шлюзе к операционному залу № 6. Волосы пожилого человека убраны под одноразовую шапочку. На нем больничная рубашка, обнаженная верхняя часть туловища заботливо прикрыта простыней. Он еще не под наркозом, но времени хватает только на короткое приветствие. Ему должны удалить часть легкого, и он дал согласие на мое присутствие. Мой первый взгляд в грудную клетку человека.
Незадолго до семи утра я вхожу в клинику «Хелиос» имени Эмиля фон Беринга. Вестибюли в ванильно-желтой гамме еще пусты. Я направляюсь по маршруту, начертанному мне главным врачом отделения анестезии доктором Айке Никелем: мимо автоматов со снеками, вверх по лестнице, через стеклянную дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Когда мы жмем друг другу руки, Айке всё еще стоит в мотоциклетном прикиде. Ему надо переодеться. Мне, кстати, тоже. Жизнерадостная анестезистка принимает меня в раздевалке медперсонала и выдает стерильную форму для операционной: рубашку через голову с четырьмя карманами, брюки на шнуре, бахилы. Всё нежно-зеленого цвета в контрапункт к красному открытых ран. Зеленый щадит глаза хирургов. Я перебираю шапочки с именами: «Пэгги», «Такки», «Блэр», «Анна». Вытаскиваю из стопки «Анну», напоминающую шапочку для душа. В нагрудный карман засовываю защитную маску для носа и рта – на потом. Теперь я внешне ничем не отличаюсь от штатных спасателей. За «чистым шлюзом» тянется облицованный кафелем коридор с люминесцентными светильниками. Здесь уже не надо создавать «дружелюбную атмосферу». Всё равно любой, кого катят в одну из новых операционных, видит только мелькание света. Я несмело подхожу к каталке Петера Хофера и спрашиваю о его самочувствии перед предстоящей операцией. «Как чувствую? – переспрашивает бравый пенсионер с берлинским акцентом. – Ну, нормально». По всему видно, успокоительное пока не действует. Наверное, из-за возбуждения. Он объясняет свой диагноз: «Легкие раздулись, а рентген показал затемнение. Они хотят отхватить кусок». Для меня все эти объяснения никак не тянут на «нормально», но я радуюсь оптимизму Хофера и желаю ему скорого выздоровления.
Петер Хофер попал в одну из лучших клиник страны по поводу эмфиземы легких, типичного осложнения ХОБЛ. Его патологически расширенное легкое больше не может снабжать организм достаточным количеством кислорода. Малейшая нагрузка перекрывает дыхание. Рентген показал в нем так называемый «круглый очаг», затемнение размером с монетку. Врачи еще не знают, какие изменения обнаружат. Для точного диагноза они берут образцы тканей. Поэтому торакальный хирург доктор Беттина Шлолаут проводит лобэктомию: удалит верхнюю долю легкого, сегмент размером с грейпфрут, а с ней и тот очаг. Если всё пройдет успешно, легкое Петера Хофера снова расправится в грудной клетке. И станет известно, что за пятно поселилось там. По данным Немецкого общества пульмонологии и респираторной медицины, около миллиона человек в Германии, таких как Петер Хофер, страдают эмфиземой легких: их мелкие альвеолы слились в большие. Обычно гроздья альвеол образуют обширную поверхность для эффективного обмена кислорода с углекислым газом. Ежедневно вдыхать вредные вещества, вроде табачного дыма, всё равно что разгуливать в грязных башмаках по персидским коврам. Смолы ведут к воспалительным процессам в бронхиолах, конечных ответвлениях бронхиального дерева. Бронхиолы отекают и не работают как должно. При выдохе не опорожняются, а со следующим вдохом пополняются новой порцией воздуха. Чувствительные мембраны растягиваются и травмируются. Представьте себе пузырьки пены в ванне: проткнешь пальцем один – ближние сливаются. Из многих появляется один общий. Так же теряется площадь поверхности легких, а с ней и возможность свободно дышать. При эмфиземе легкие наполнены воздухом, однако каждый вдох воспринимается как удушье. При хроническом состоянии организм больше не получает нужного количества кислорода: его содержание в крови снижается. В экстремальных случаях губы и пальцы синеют, возникают острые проявления сердечно-сосудистых заболеваний. Отекшие легкие давят на диафрагму – мышцу, поддерживающую брюшное дыхание. В общем, у Петера Хофера нет сил дышать. Надеемся, лобэктомия поможет.
Сейчас Петер Хофер лежит, соединенный множеством трубок с так называемым рабочим местом анестезиолога. Этот пикающий в ритме его сердца аппарат – в операционной незаменимый мастер на все руки. Он отпускает дозу лекарства, искусственным путем поддерживает дыхание пациента, делает замеры функционирования сердца, кровообращения и легких. Торакальная хирургия очень сложна, поэтому двое анестезиологов одновременно наблюдают за пациентом и за аппаратом. Николло Сгерци, выглядящий более суровым, объясняет мне кривые на мониторе. Скачущие, сопровождаемые равномерными «бип-бип-бип», я могу определить сама: частота сердечных сокращений Петера Хофера. А пологие восхождения и спуски пониже? «Это показатели насыщения крови кислородом», – объясняет Сгерци. «А акульи плавники на втором мониторе?» – «Количество выдыхаемого углекислого газа. Для нас приоритет не только контроль дыхания пациента, но и свободы его дыхательных путей». Входит руководитель отделения анестезии доктор Айке Никель, перепроверяет вводимые медикаменты. Операции на легких особо болезненны, поэтому Хофер получает большую дозу снотворного. Наркотическое средство позаботится о том, чтобы он не ощущал всего, что торакальный хирург Беттина Шлолаут проделывает в его грудной клетке. Помимо этого, Хофер получает анальгетики и противосудорожные препараты, чтобы мышцы были расслаблены. Вводятся они инъекциями, что обычное дело в торакальной хирургии. Газо- и парообразные средства могут испариться при вскрытии грудной клетки. Что, кстати, небезопасно и для хирургов.
«Начинаем наркоз, – обращается Никель к пациенту. – Будете себя чувствовать немного странно, но через пару минут пройдет». Николло Сгерци приставляет к лицу Хофера дыхательную маску: «Глубоко вдохните и медленно выдохните». Несколько минут Петер Хофер вдыхает чистый кислород – подготовка к предстоящей остановке дыхания. Веки Хофера начинают подрагивать и смыкаются – наркоз подействовал. Его сознание угасает. Как у наркоманов с передозировкой героина, произвольное дыхание парализуется, дыхательный центр в мозге выключается. Дыхательные мышцы тоже бездействуют. Только сердце стучит бесперебойно. «Это другая группа мышц», – объясняет Сгерци. Теперь за Хофера дышит аппарат. Сгерци приступает к интубации.
Теоретически она может длиться до десяти минут. Теоретически. А на практике остановка дыхания – для врачей сигнал тревоги. В немецких операционных для такого сигнала повод дается двадцать тысяч раз в день – каждый раз, когда анестезиологи подключают аппарат искусственного дыхания. Сердце и система кровообращения не страдают, чистый кислород поддерживает – у врачей есть подушка безопасности. Анестезиологи работают быстро и слаженно. Чтобы переключить дыхание Хофера на искусственное, Сгерци откидывает голову пациента назад так, чтобы ротовое отверстие, глотка и гортань выстроились в прямую линию. Второй анестезиолог в это время вводит интубационный ларингоскоп вглубь, пока не становится видимым надгортанник. Как правило, именно он препятствует инородным телам проникать в гортань. Но сейчас анестезиологи именно туда стараются добраться дыхательной трубкой. Ларингоскоп выглядит жутковато – будто им готовятся взломать мощную стальную дверь. Однако коллега Сгерци всего лишь вентилирует им защитную хрящевую массу. Будь пациент сейчас в сознании, его бы вырвало. Но он ничего не чувствует. И анестезиологу открывается вид трахеи. Он проталкивает через зубы тубус с двойным просветом, направляет его в гортань. Через камеру на конце и я могу бросить взгляд в горло пациента. За V-образными голосовыми складками начинается туннель с равномерными кольцами мускулов. На экране он выглядит огромным, в реальности же туда протиснулся бы разве что палец. На разветвлении бронхов ларингоскоп останавливается. Бронхи не похожи на однояйцевых близнецов: левый тоньше и длиннее, правый толще и короче. И расположен под меньшим углом. Поскольку правый спускается отвеснее, нежелательные твердые частицы обычно вдыхаются им. Легкие реагируют приступом кашля.
Врачи никогда не говорят о легких в целом. Только о правом или левом легком. Они не являются зеркальным отражением друг друга. Видимая глазу борозда разделяет их. В правом – три доли, в левом – две. Благодаря этому сердце получает больше места. Сформированные кровью и воздухом, легкие лишь имидж органа. Пока снабжаются кровью, они весят кило двести, а умер человек – не больше двухсот – четырехсот граммов. В них нет ощущения давления или боли. Поэтому изменения этой нежной ткани почти всегда обнаруживаются случайно: пациент жалуется на необычные боли в спине или на кашель с кровью. Рентген в таких случаях показывает круглый очаг: у курильщиков с высокой степенью вероятности это рак легких, то есть злокачественная опухоль. Рак легких относится к наиболее распространенным раковым заболеваниям в Германии, у мужчин чаще всего заканчивается смертью. В основном потому, что обнаруживается в виде карциномы, которую уже поздно лечить.
У Петера Хофера затемнение обнаружено в верхней левой доле. Потому анестезиологи полностью перебрасывают дыхание на правое легкое. Для этой искусственной вентиляции у интубационной трубки есть так называемые манжеты: их небольшие баллоны как раз надувает один из ассистентов. Одна манжета отделяет правое легкое от левого, другая закупоривает гортань. Теперь дыхание пациента полностью под контролем анестезиологов. Петера Хофера переворачивают на правый бок. Я надеваю маску. Операция начинается. Айке Никель уходит к следующему пациенту. В дверях задерживается и показывает на мое обручальное кольцо: «Не хотелось бы его вылавливать из пациента».
«Доброе утро!» – приветствует Беттина Шлолаут свою команду. Из-под шапочки и маски на лице главного торакального хирурга видны только серые глаза и краешек корней светлых волос. Операционные ассистентки стоят на небольшом возвышении, чтобы лучше видеть пациента. Шлолаут этого не нужно – она и так выше каждого из нас. Начало девятого. Доктор выводит всех на один уровень так называемым тайм-аутом для команды: называет имя пациента, объясняет ход предстоящих манипуляций. «Мы удалим круглый очаг, одновременно уменьшим общий объем легкого, чтобы резецировать раздутые части». Метод называется «видеоассистированная торакоскопическая лобэктомия» – VATS (от англ. video-assisted thoracic surgery). Этот минимально инвазивный метод был впервые проведен в США в 1993 году. Вместо того чтобы полностью вскрывать грудную клетку, как это делалось раньше, Шлолаут сделает три разреза два размером 2,5 см и один – 8–10 см.
Не все легкие одинаковы. Верхняя доля может снабжаться тремя артериями, а может и пятью. «Это обнаружится только на операции», – говорит Шлолаут. Торакальная хирургия – одна из самых деликатных, из-за особенностей анатомического строения легких. Они эластичнее всех других органов, для расширения им достаточно легкого меланхоличного вздоха или тяжелого короткого от испуга. Специальная оболочка строго следит за тем, чтобы плавно следовать за пульсирующими движениями груди даже во время бега или секса, – это плевра. В действительности она состоит из двух листков: реберная плевра выстилает грудную клетку наподобие блестящей розовой подкладки; легочная, или висцеральная, плевра окутывает легкое, неотделимо слипаясь с ним как защитная пленка. В узкой щели между ними – плевральной полости – постоянно находится несколько миллилитров обновляемой жидкости. К тому же в плевральной полости поддерживается отрицательное давление, которое удерживает оба листка плевры в сцепке, вроде влажных стеклянных пластин: они могут гладко скользить вверх-вниз относительно друг друга, не разделяясь. Иначе при дыхании трение в грудной клетке доводило бы до ран.
Бездыханное левое легкое опало, как перекисшее дрожжевое тесто. Правое, подключенное к рабочему месту анестезиолога, продолжает работать. То, что оно отдает, проходит через так называемую закрытую систему дыхания: наполненный известковыми гранулами контейнер. Они содержат натронную известь, которая абсорбирует углекислый газ. Очищенный таким образом воздух возвращается через дыхательный контур пациенту. Хирург вставляет в разрезы пластиковые кольцевые ранорасширители – теперь в грудной клетке Петера Хофера маленькие округлые отверстия, через которые Беттина Шлолаут может работать инструментами. В последнее ассистирующий врач вводит оптическую трубку. Мини-камера передает изображение внутренностей на два монитора. Вот как, значит, выглядит машинное отделение жизни: розовая ткань с черным леопардовым принтом. Плотная, мясистая, – что угодно, только не воздушная. А пятна, может, от курения? Шлолаут будто услышала мои мысли в этой мертвой тишине: «Цветовое изменение висцеральной плевры, типичное для городского жителя». Лимфатические узлы висят на сосудах как черные оливки. «В них скапливается всё, что мы вдыхаем, – объясняет Шлолаут. – Они отфильтровывают из лимфы инородные тела и возбудителей болезней. Лимфоузлы – это сборка и вывоз мусора из организма». У больного стекловидные уплотнения на легочной плевре. «В здоровых легких такого не бывает», – замечает один из анестезиологов. Не из-за этих ли уплотнений Хоферу было больно дышать? Электрическим скальпелем Шлолаут рассекает ткани. Еще в процессе скальпель прижигает края надрезов, тем самым тут же чисто соединяя их. Курится дымок. Врачи называют это коагуляцией. Еще можно сказать: коксование. А такие «матовые стеклышки» в легких опасны? Шлолаут качает головой: «Надеюсь, нет, но для хирурга не слишком приятно».
Теперь начинается собственно хирургическое вмешательство: чтобы удалить долю легкого, ее надо сначала изолировать. Сшивающе-режущий аппарат – эдакий гибрид лезвия и степлера – одновременно отсекает бронх, который до сих пор снабжал воздухом эту часть легкого, и накладывает скобочный шов. Место отсечения выглядит будто запечатанное вакуумным упаковщиком. Артерии и вены также заканчиваются тупиком. Пока хирург разрезает сосуды, пациент спит на операционном столе. Это, однако, не значит, что организм не реагирует. По пиканью с рабочего места анестезиолога я слышу, как с каждым разрезом подскакивает пульс. Сердце Хофера, размером с кулак, бьется в околосердечной сумке, как дикий зверь в мешке. Хофер – пенсионер, тяжелобольной, под седативными препаратами; его грудная клетка открыта, левое легкое отключено. Я не ожидала, что сердце будет так бороться за жизнь. Оно стоически продолжает гнать кровь по сосудам и поддерживает нормальный уровень кислорода. Демонстрация невероятной силы для такого маленького органа. Будто каждым своим ударом сердце командует: «Дыши. Дыши. Дыши».
Толчки под руками хирурга не выводят доктора из равновесия. Если она перережет не те сосуды, последствия для пациента будут трагическими. Как Шлолаут определяет, какие из них надо купировать? Для меня на мониторе всё выглядит как влажная пульсирующая груда мяса и жира. Опыт, отвечает она. В клинике «Хелиос» ежегодно проводится около тысячи торакальных операций, на четырехстах из них удаляется легочная ткань. Пациенты только выигрывают от такого количества. Легкие незаменимы. Было бы рискованно доверить операцию тому, кто не знает их досконально изнутри и снаружи. Это подтверждается заключением Немецкого общества торакальной хирургии от 2013 года: даже в лицензированных центрах, где оперируют более ста пациентов в год, свыше трех процентов послеоперационных больных умерло от осложнений еще в клинике. В меньших клиниках, где число операций ниже двадцати пяти в год, госпитальная летальность выше вдвое.
Монитор тем временем показывает аорту: толстую трубку, ведущую через диафрагму к брюшной полости. «Посмотрите сюда! – Шлолаут привлекает мое внимание к какому-то сосуду. – Вот вам пример того, насколько уникальны наши легкие. Здесь часть вены верхней доли раздваивается ответвлением в нижнюю. Такого вы гарантированно не увидите ни в одном учебнике». Ассистентка берет на изготовку нечто вроде сачка для рыбок. Я подбираюсь ближе, чтобы рассмотреть инструмент. «Мешок для извлечения органов и тканей, – удовлетворяет мое любопытство хирург. – Позже ассистент отнесет ткань патологу, и через двадцать минут он определит характер этого круглого очага, с которым мы имеем дело». Теперь я понимаю, что за торопыги с контейнером-холодильником в руке попадались мне в коридорах. «Часто хирурги дожидаются звонка патолога прямо в операционной, – объясняет мне ассистентка. – Если диагноз "доброкачественная", остается только зашить. Злокачественные опухоли удаляются вместе с лимфоузлами и окружающей тканью. Если хотите, можете потом подержать долю легкого».
В этот момент что-то случается. Я не могу сказать что, но атмосфера в помещении резко меняется. Звуки с рабочего места анестезиолога становятся выше и пронзительнее. Или мне только кажется? Во всяком случае, двое врачей, давно нависавших неподвижными тенями над головой пациента, внезапно задвигались. Мне становится понятным, почему анестезиологов иногда называют «Себек медицины». «Разрыв сосуда. Кровотечение, – коротко информирует меня Шлолаут. – Вы должны покинуть операционную». За дверью меня принимает заведующий отделением анестезии Айке Никель. Пока мы сидим в ожидании, он отвечает на мои вопросы по дальнейшему ходу лобэктомии. В первую очередь следует остановить кровотечение. Затем хирург резецирует долю легкого, закроет разрезы, оставит в полости дренаж, чтобы удалять избыток жидкости и воздуха из легких. Освобожденное от них легкое расправится и снова примется за работу. Пациент сможет облегченно вздохнуть.
Часом позже становится известно, что Петер Хофер перенес операцию. Я спрашиваю Никеля, нельзя ли мне посмотреть на удаленную долю легкого. В кабинете неподалеку от операционной стоит контейнер. Черно-красный кусок легкого лежит в полиэтиленовом пакете. Розовыми наши легкие выглядят, пока наполнены воздухом. Верхняя доля у меня в руках. Она податливая, но не рыхлая, весом с яблоко. Слово «легкое» во всех индоевропейских языках уходит корнями в значение «легкий». Этот «легкий» кусочек проделал много сотен миллионов вдохов, чтобы снабжать организм Петера Хофера воздухом. К сожалению, воздух был отравлен: если бы не курение, этот кусочек, наверное, и сейчас оставался бы на своем месте. Я возвращаю осевшую ткань в контейнер. И радуюсь, что моя последняя сигарета осталась за завесой лет.
Через несколько дней я звоню Беттине Шлолаут справиться о здоровье Петера Хофера. Операция закончилась без дальнейших происшествий. А вот тип очагового образования, которое было удалено, главный врач торакальной хирургии раскрыть не может – врачебная тайна. Надеюсь, что Петер Хофер быстро восстановится и что операция облегчит его проблемы с дыханием. Хоть и знаю: полного излечения при ХОБЛ не бывает.
С врачебной точки зрения затрудненное дыхание – всего лишь субъективное ощущение, а не объективно измеряемое состояние. По опросам почти половине населения Германии знакома эта проблема. При этом вряд ли пятьдесят процентов немцев имеют такие тяжелые симптомы, как у Петера Хофера. Причин может быть множество, и не всегда угрожающих: переутомление, большой живот, который давит на диафрагму, последствия перенесенного бронхита, страх перед экзаменом по математике, – всё это может создать у нас впечатление нехватки воздуха. Другим же действительно не хватает воздуха, но они об этом не подозревают. Вот о таких случаях я хочу поговорить с врачами Торакальной клиники в Гейдельберге, крупнейшей в Европе из специализирующихся на легочных заболеваниях. Мой путь туда ведет по улицам, чьи булыжные мостовые мерили шагами многие поколения медиков. Гейдельбергский университет – старейший в Германии; здесь с 1386 года преподают медицинские науки. Это делает город привлекательным и для пациентов. А гейдельбергские аптеки своим размахом напоминают супермаркеты.
Возможно, это легкий отзвук моих шагов по мостовым вернул меня в прошлое. Мне шестнадцать, я в Гейдельберге, стою в примерочной магазина спортивной одежды. Денег на футболку, которую примеряю, не хватает; мозгов, чтобы вернуть ее на стойку, – видимо, тоже. Я ищу на ней противокражный датчик – вроде нет. Натягиваю поверх футболки пуловер и иду мимо кассы к выходу. Дребезжит сигнал тревоги. Значит, всё-таки защита была! «Минуточку!..» – обращается ко мне продавец. Но я уже сорвалась с места. Подошвы мелькают над мостовой. Продавец несется за мной. Я бегу зигзагами, огибая женщин с колясками, мужчин с пакетами, полными покупок. Все таращатся на меня, но то ли слишком тупы, то ли слишком толсты, чтобы задержать. А может, просто я отличная бегунья. Я поворачиваю за угол, оглядываюсь. Похоже, продавец отцепился. Рядом вход в частную галерею. Я проскальзываю за спасительную дверь. Владелец недоуменно поднимает глаза. Задыхающийся тинейджер явно не из числа постоянных посетителей. Однако он без вопросов позволяет мне остановиться возле картин. Только теперь я осознаю, как мне не хватает дыхания. Каждым вдохом я буквально загружаю воздух в грудь. Бешено пульсирует висок. Теперь, на тех же улицах Старого города, я вспоминаю: мое бегство было по-настоящему отчаянной реакцией на ситуацию «fight-or-fight», одну из немногих в моей жизни. Я стартовала ракетой. Я мчалась во всю силу ног и легких. Но это не помогло. Мне бы остаться в галерее, а я вылезла на улицу. Мой преследователь стоял в паре метров от меня. Я попробовала снова рвануть, но тут меня задержал прохожий, обхватив за плечи. Всё. Поймали. С колотящимся сердцем я поплелась в упряжке с продавцом обратно в магазин. Нас уже поджидал хозяин. То, что произошло дальше, совершенно обескуражило меня. Оба начали хохотать и не могли остановиться. «Никогда не видел, чтобы кто-то так бегал, – наконец выдавил из себя хозяин, стараясь придать лицу серьезный вид. – Верни что украла и… марш отсюда!» Я стянула с себя футболку; не глядя в глаза, протянула ему и бросилась наутек. Если вы прочтете это, дорогой владелец гейдельбергского магазина, – спасибо, что тогда отпустили меня! До сих пор я храню чувство, что вы спасли мне жизнь.
Наверное, этот магазин где-то здесь, поблизости. Я пытаюсь вспомнить маршрут своего забега, но прошло уже больше двадцати лет… А память подсовывает новую картинку. Десятилетней давности.
Мне тридцать три, и я приноравливаюсь к бегу трусцой. Но ничего не выходит. Я. Не могу. Дышать. Не помогают ни удобные кроссовки, ни мой муж, который, подбадривая, пружинит передо мной. Мой организм вопиет о глотке кислорода, но из воздуха мне его, похоже, не заполучить. Каждый вдох будто бередит рану в горле. И это после какого-то жалкого километра! Я так измучена и разъярена, что хочется броситься на землю и завыть. Тело, которое, сколько себя помню, никогда не жаловалось на серьезную хворь и никогда не подводило меня в самых безумных авантюрах, вдруг зависло. И я подозреваю, в чем дело: сигареты. Вообще-то я из «поздно созревших» – курить начала только в двадцать семь. Зато по две пачки в день. И нельзя сказать, чтобы это приносило удовольствие, по крайней мере теперь. Дорого и неуютно, с тех пор как в 2007 году приняли закон о запрете курения в ресторанах и пивных. Когда мерзну с окурком в закутке перед рестораном, наблюдаю, как родители с детьми переходят на другую сторону улицы. Когда в стеклянном загоне курилки аэропорта жмусь плечом к плечу с такими же серолицыми, вижу, как дети с другой стороны, расплющив носы о стекло, глазеют на «горилл в сизом тумане». Когда мечусь по перрону в поисках наклейки «Вагон для курящих», а стоянка скоростного поезда в Зосте всего четыре минуты, проклинаю всё на свете: пора завязывать. Именно поэтому я присоединилась к мужу на пробежке. Хочу настроить мой организм на жизнь, свободную от курения. Найти занятие, чтобы легче обходиться без затяжки. Но движение и прилипание к смоле несовместимы. Из намеченных пяти километров в гамбургском Шанценпарке один я пробежала и четыре прошлепала пешком, хватая ртом воздух. Дома плюхнулась на диван, повторяя, будто обманутый в ожиданиях подросток: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу!», – и затянулась сигаретой. Что, легкое, не понравилось бегать? Так вот тебе!
Курить – здоровью вредить. В наше время эту истину доходчиво иллюстрируют страшные картинки на сигаретных пачках. Но до меня она дошла, когда на автобусной остановке рядом остановился мужчина и, опираясь на свой роллатор, курил через трахеостому сигарету. Еще в XVI веке табак считался лечебным средством от простуды и заложенности дыхательных путей. Уже в 1761 году, когда потребление табака давно вошло в моду, британский врач Джон Хилл установил, что употребление нюхательного табака приводит к патологическим набуханиям в носу. Новообразование «показывает все внушающие опасение симптомы открытого тумора», и пациент «лишен всякой надежды», записывает Хилл. Но даже описанные в 1795 году немецким анатомом и естествоиспытателем Томасом фон Зёммерингом случаи рака губы у любителей курительной трубки не остановили дальнейшее распространение табака. До середины XIX века курильщики предпочитали нюхательный или трубочный табак, реже – сигары.
Сигареты (а с ними и рак легких) до начала Первой мировой войны очень медленно завоевывали западный мир. В то время работник мог катать вручную лишь четыре-пять сигарет в минуту. Мизерно для большого производства. Поэтому фирма по продаже табака в США предложила вознаграждение в семьдесят пять тысяч долларов за новую технологию в этой отрасли. Конкурс выиграл Джеймс Бонсак. Его машина автоматически скручивала в минуту свыше двухсот сигарет – рынок получил большие объемы более дешевой продукции. К 1929 году в странах Запада курильщики старше пятнадцати лет потребляли от четырехсот до восьмисот сигарет в год каждый. Соответственно, на больничных столах для вскрытия всё чаще встречались пациенты, скончавшиеся от рака легких. Потребовалось еще тридцать лет, пока многочисленные исследования в США и Англии не доказали бесспорную связь между сигаретами и опухолью. С тех пор известно всем и каждому: сигареты могут вызывать рак легких, и чем больше человек выкуривает, тем выше риск. Всё новые и новые скрупулезные исследования ложатся на стол, но курильщики, как правило, равнодушно смахивают их, будто пепел после вчерашних посиделок. В середине шестидесятых прошлого века ординарному курящему уже требовалось 4400 сигарет ежегодно. Так было и в нашей семье. На старых фотографиях бабушка и дедушка вместе с моими родителями весело дымят, сидя за столом, – все в модных брюках со стрелками и водолазках, перед каждым своя пачка сигарет. «К тому времени, как ждали тебя, мы уже все бросили», – напоминает бабушка каждый раз, листая альбом. И я им благодарна за это. Уже тогда знали, что курение вредит развитию легких плода.
Бросить – всегда хорошая идея, что бы ни послужило поводом. Вместе с табачным дымом человек, помимо наркотического никотина, поглощает еще 4800 веществ, из которых более семидесяти канцерогенны или стоят под подозрением. Они могут необратимо повредить геном клеток. К ним добавляются ядовитые ингредиенты: мышьяк, свинец, кадмий, синильная кислота, формальдегид. Наибольший ущерб курильщики наносят своим легким и гортани. Но с ними страдают и другие органы, напрямую не связанные с табачным дымом, такие как мочевой пузырь и печень. У женщин курение провоцирует раннюю менопаузу.
Раньше, когда курение было делом преимущественно мужским, то и рак легких считался их заболеванием. Но сейчас женщины догнали. Похоже, тот факт, что один из «Ковбоев Мальборо» умер от легочной эмфиземы, а другой от ХОБЛ, не удерживает женщин от желания чадить по-мужски. Однако их легкие меньше по объему, и им хватает меньшего количества сигарет, чтобы нанести сопоставимый вред, поэтому они заболевают раньше, чем мужчины.
Вся эта информация доступна курильщикам. Тем не менее меня, например, она от курения не удерживала. Сигареты помогали мне сконцентрироваться. Покуривая, я на всё реагировала спокойнее. Затяжка помогала мне выдержать необходимую паузу в разговоре. Если на вечеринке мне не с кем было поговорить, сигарета оправдывала мое уединение. В общем, причин не бросать было достаточно. Но чтобы бросить – хватило одной. Я больше не хотела курить, потому что стала зависима. В ресторане я не могла усидеть между сменой блюд. Если кончались сигареты, в панике выскакивала за новой пачкой: плевать, что три часа ночи, я уже в пижаме, а за окном сеет дождь. Правда, предложи мне запас сигарет до конца жизни за двухкилометровый пробег – я бы не осилила. Без зажженной сигареты в пепельнице рядом с клавиатурой я уже не могла писать. По меньшей мере, так я думала. Я была порабощена и рвалась на свободу. Командировка в Нью-Йорк давала отличную возможность установить дистанцию между мной и моей токсикоманией. С тех пор я не прикоснулась ни к одной сигарете. Что мне помогло? В первые часы – долгий перелет при запрете курения. В последующие дни – расстояние в тысячи километров от родных мест, прочно связанных в сознании с курением. А еще стратегия малых шагов: «сегодня ты не куришь» лучше переносится, чем «больше ты не куришь». Для страховки я всегда держала при себе электронную сигарету с никотиновым картриджем на случай, когда становилось невмоготу: утром за компьютером или на вечерней прогулке. Впрочем, такие моменты становились всё реже. Вскоре носила эту штучку скорее как талисман. «Вы переехали? Вас совсем не видно», – спросила меня киоскерша, когда по дороге домой я заскочила купить шоколадку для вечернего расслабления. «Я бросила курить», – не без гордости сообщила я. Как-то на дне сумочки я обнаружила электронную сигарету – она пролежала там забытой уже долгие месяцы.
Говорят, легкие курильщика никогда не забудут прошлого. Через две недели начинает отходить мокрота, блокирующая дыхательные пути. Проходит больше воздуха, и функция легких повышается на треть. Как минимум через месяц после последней сигареты реснички мерцательного эпителия в бронхах становятся подвижнее и эффективнее выводят токсичные вещества. Придаточные полости носа тоже оправляются. Важно знать: уже через шесть часов без курения в крови снижается количество окиси углерода, препятствующей усвоению кислорода. Ткани и органы лучше снабжаются. У женщин изменения выражены вдвое ярче, чем у мужчин. Во всяком случае, мои легкие были столь же великодушны, как хозяин магазина в Гейдельберге. Через четыре недели воздержания я, к своему удивлению, снова могла бегать. «Можешь уже без остановок», – констатировал муж после трех километров, когда я бодро рысила рядом. Шумно дыша, но без ощущения, что легкие разрываются. И правда. Я была поражена не меньше, чем он. Во время нашей пробежки я ни разу не останавливалась передохнуть. И так следующие два километра. На последних метрах до дома я даже ускорила темп. В голове вертелось «Gonna fly now» из саундтрека к фильму «Рокки». Хотелось расправить руки как крылья. У меня снова есть воздух! Океан прекрасного воздуха. И мое тело в нем работало как паровой двигатель: «памм, памм, памм». Ноги чувствуют асфальт, руки ходят как поршни. Похоже на чудо исцеления. Ведь прежде, распрощавшись с сигаретами, я не чувствовала перемен. Кожа не стала розовее, обоняние – тоньше. Шоколад или торт были те же на вкус, и салат нисколько не вкуснее. Если мое кровообращение и стабилизировалось, то без моего ведома. И обещанные статистикой дополнительные десять лет жизни не помахали приветственно ручкой. А вот легкие уже на следующее утро после той пробежки, казалось, расширились втрое и так окрепли, что я могла бы проглотить воробья на лету. Никогда я не испытывала такой любви к своему телу. С тех пор я несколько раз в неделю пробегаю по семь – десять километров. И дважды пробежала по двадцать пять километров на BIG 25. Мое время: два часа тридцать четыре минуты; место: 455. Мне это стоило лишь двух сломанных ногтей на пальцах ног – дело обычное на длинных дистанциях. Зато пиво на финише было вкусным и освежающим, как никогда.
Моя прогулка по Гейдельбергу, всколыхнувшая столько воспоминаний, между тем имеет конечную цель: Торакальную клинику при Университете имени Рупрехта и Карла, крупнейшую в Европе, – комплекс современных зданий под плоскими крышами и строений рубежа веков, расположенный в районе Рорбах. Основанная в 1899 году, клиника находилась неподалеку от сохраненных руин гейдельбергского замка с его садами. Туберкулезные больные лежали там по медицинским предписаниям для отдыха на открытом воздухе. Возбудителем этого инфекционного заболевания является микобактерия туберкулеза; при нем, помимо прочих симптомов, поражаются ткани легкого. Туберкулез – или, как его тогда называли, «чахотка» – был самой распространенной «заразной болезнью» в Европе XIX века. Она изнуряла, человека, лишала жизненных сил и надолго исключала из общества. Она во многом определила искусство и эстетику своего времени. Александр Дюма-отец писал: «В 1823 и 1824 годах легочная болезнь явно была в моде; каждый страдал чахоткой, и впереди всех поэты. Считалось хорошим тоном после мало-мальски возбуждающей эмоции харкать кровью и умирать до тридцати». Сам писатель был дюжим гурманом и нисколько не соответствовал идеалу – угасающему меланхолику. Другим повезло меньше. Среди них композитор Фредерик Шопен, поэт Джон Китс и писательница Эмили Бронте. Художник Эдвард Мунк в детстве стал несчастным очевидцем смерти от чахотки сначала матери, а потом и сестры. У писателя Эдгара Аллана По туберкулез отнял двух любимых женщин. При жизни обе – слабенькие, бледные, с лихорадочным румянцем на щеках – воплощали извращенную красоту, романтизирующую болезнь. Только в конце XIX века, из-за многочисленных преждевременных смертей от туберкулеза, врачи впервые отважились сделать операцию на открытой грудной клетке. В наши дни данное заболевание в большинстве случаев лечится медикаментозно. Тем не менее, по оценкам Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), свыше миллиарда людей на планете инфицированы палочкой Коха.
Поблизости от главного входа в торакальную клинику под большими бежевыми зонтами у кафе сидят пожилые пары в футболках. Высокая пальма отбрасывает веерообразную тень. Если бы не трубочки в носу у некоторых, можно принять больницу за отель. Сегодня в гейдельбергскую клинику поступают прежде всего пациенты с астмой, ХОБЛ и раком легких. Ежегодно здесь лечатся около шестнадцати тысяч человек на стационаре и вдвое больше – амбулаторно. «Курильщики – наши лучшие клиенты, – говорит доктор Феликс Херт не без сожаления. – Мы с них живем». И как доказательство под деревьями на лужайке прячется стеклянная беседка для курения. Видимо, некоторым пациентам трудно отказаться от сигареты, даже если едва дышится.
Профессор Херт согласился ответить на некоторые базовые вопросы о дыхательной системе. И, конечно, хотелось бы знать, насколько пострадали мои собственные легкие. Пульмонологи рассчитывают этот ущерб в своей «валюте»: каждый год с пачкой сигарет в день считается единицей «pack year». В Германии большинство начинает курить с четырнадцати лет. Я начала в двадцать семь, то есть сравнительно поздно. «Семь лет по две пачки в день? Это будет четырнадцать "pack years", – подсчитывает Херт. Звучит ужасно. – Ваш риск получить серьезное заболевание возрастает начиная с двадцатого». Немного успокаивает. «И легкие восстанавливаются, когда перестаешь», – заканчиваю я. Профессор прыскает: «Что разрушено, разрушено навсегда. Но ресурсы легких потрясающи. Как думаете, какой процент вы используете сейчас?» Я гадаю: «Сорок?» – «Пять! – улыбается компетентный пульмонолог. – У вас в запасе девяносто пять процентов». Вот такой резерв позволяет гоняться за воришками футболок из магазина. Но если его не использовать, он и без сигарет пойдет прахом, пусть поначалу мы этого и не чувствуем. «Держите свои легкие в тонусе!» – советует на прощанье Херт. Я обещаю и дальше совершать пробежки. А теперь меня ждет доктор Андреас Бенц.
Войти с помощью соц. сетей: