Не знаю, удалось ли мне показать, что наше поведение, наши поступки и даже просто наши мысли на поверку имеют под собой далеко не самые благовидные основания. Впрочем, я бы не хотел говорить о «благовидности» или «неблаговидности» этих детерминант нашего поведения. Они, может быть, «неблаговидны» для наших идеализированных образов себя, наших лощеных представлений о себе, но такова правда. Так что уж лучше мы скажем о причинах, чем будем принимать презрительную позу осуждения и мнимой непричастности.
Давайте начнем с простого примера. Вот на прием ко мне пришла женщина и рассказывает о своей «нелегкой женской доле». Что муж у нее – «не бей лежачего», плюс к этому – пьет, бьет, изменяет, деньги пропивает. Она плачет, переживает, все понятно. И мы входим в ее положение, сочувствуем ей. «Не повезло женщине!» – говорим.
Но вот я спрашиваю: «Азачем вы с ним живете?» В ответ она смотрит недоуменно, как-то вся сразу напрягается: «Ну а как иначе? Куда я пойду? У меня же дети! Как я буду одна их воспитывать?» Но ведь он и так все деньги пропивает, детей терроризирует, алкоголиков в дом приводит, изменяет, может заразу принести. Мы разговариваем, она соглашается: «Да, да, да…»
И я снова повторяю свой вопрос: «Так почему живете с ним? Ради чего?» «Ну как же?!» – таков ответ, в котором звучит готовность жить с этим «исчадьем ада» до гробовой доски. Для кого она это делает? Для него? Для своих детей? А быть может, для себя? Последнее предположение выглядит как чистой воды безумие, но давайте задумаемся.
В ней чувствуется страх. Быть может, она боится начать новую жизнь, чувствовать личную ответственность за себя и за своих детей. Может быть, она боится, потому что не чувствует себя готовой на такой шаг, не ощущает себя состоятельной и достаточно сильной. Возможно, она боится пойти вопреки своим убеждениям, потому что когда-то ей мама сказала: «Разводиться нехорошо. У многих так, ничего. Женилась – теперь терпи!»
Впрочем, точный ответ не так уж и важен. Неважно, чем в действительности продиктована ее пассивность – страхами, установками или просто привычками. Важно то, что она слушается их, мучается, но продолжает им подчиняться. То есть все это она делает (или не делает) для своего страха, для своих установок, привычек. Но страдает-то в результате она сама, она во всей этой истории несчастна! Именно ей, а не кому-нибудь и не чему-нибудь, выпадают на долю все последствия ее действий или бездействий. Так что, в конечном счете, она делает это для себя…
Надеюсь, что все вышесказанное не прозвучало как рекомендация к немедленному и безоговорочному разводу всех и каждого. Право, речь идет не о том, что вы конкретно делаете (или не делаете), а о том, как вы определяете свою позицию, какой вы видите свою роль в своей собственной жизни.
Когда мы совершаем тот или иной поступок, нам нужно быть честными с самими собой. Мы должны знать ответ на вопрос: если мы поступаем так-то и так-то, что за этим стоит? Наш страх, наше смятение, ужас, гнев, бессилие, раздражение или же – наше собственное искреннее желание?
Только во втором случае мы становимся хозяевами своей жизни и потому можем ее благоустраивать.
И тут проблема: до тех пор пока нами руководят наши страхи, раздражение, мелочность, зависимость, обида, зависть и прочая нечисть из этой гнусной когорты, мы никогда не узнаем, чего мы хотим на самом деле. Если же мы не узнаем этого, нам никогда не быть счастливыми. А потому найти в себе истинный источник, основание того или иного собственного поступка – задача первостепенной важности.
Потворствуя этим своим чувствам, мы предаем себя. Нам приятнее думать, что главным виновником наших бед являются обстоятельства. И я вовсе не собираюсь спорить с тем, что обстоятельства существенны. Но если мы заставляем молчать свои истинные желания, перекладываем ответственность на обстоятельства, ждем, что все как-то решится само собой, от этого, право, никому не становится легче. А главное – нет решения, нет движения, и наша жизнь катится под гору.
Иногда нам кажется, что мы делаем что-то только потому, что это «нужно», «иначе нельзя», «нет другого выхода». Но если приглядеться, то окажется, что все эти наши действия (или бездействия) продиктованы нашими страхами – потерять, столкнуться с новым, взять на себя ответственность. Мы служим своему страху, потворствуем ему, а он тем временем становится только больше, но мы не противимся этому, а только оправдываемся.
И поскольку наш страх – это часть нас, то можно сказать: мы делаем это для себя. Уточняю: это зло мы делаем для себя. И такая служба себе отвратительна. Но если бы мы не стыдились своего природного эгоизма, с одной стороны, и умели бы им пользоваться, с другой, то эффект был бы прямо противоположный.
Ради себя нам следует «потерять» отягощающее нас бремя, чтобы жизнь наша не застаивалась и не превращалась в невыносимую муку. А мы должны сделать для себя свою жизнь такой, чтобы хотелось жить.
Теперь возьмем другой пример. Мама говорит: «Я все делаю для своего ребенка». И вопросов нет – материнский инстинкт, забота матери о своем чаде, все понятно. Но иногда вопрос все-таки возникает: «Так ли здесь все просто, как кажется на первый взгляд?» В качестве психотерапевта я работаю, разумеется, не только с матерями, но еще и с детьми, в особенности – взрослыми детьми, каковыми мы все, как известно, являемся. У всех нас были родители, мы все пережили то, что называется воспитанием.
Все мы хорошо помним, что значит «пережить свое воспитание». Наши родители и раздражались на нас, и ругали, и называли всякими нехорошими словами, и запугивали, и наказывали. Все было. И вот вопрос: интересно, а еще тогда, в детстве, у вас никогда не возникало ощущения, что родители ругают вас не потому, что они обеспокоены за ваше будущее, а по каким-то другим, своим соображениям?
Вспомните мамино: «И что я твоему отцу скажу?! Как я ему объясню, что у него сын (дочь) такой бездарь?!» Или папино (после родительского собрания): «Думаешь, мне это приятно – выслушивать, что ты натворил! Почему я должен за тебя краснеть перед остальными родителями?!» Ну или: «Почему нельзя вести себя, как все нормальные дети себя ведут?! Это же стыд какой! Ты же позоришь семью!» Возможны, впрочем, и другие варианты, но общий смысл этих родительских пассов, мне думается, понятен читателю.
Да, это замечательное «Что люди скажут?!» преследовало нас, скрыто или явно, все детство. И ведь за этой или подобной родительской репликой в действительности не стоит ничего, кроме страха. Наши родители боялись обвинений в том, что они «плохие родители», они боялись, что об этом им скажут наши воспитатели, учителя, их собственные родители, просто какие-нибудь прохожие или старушки, сидящие у подъезда. Это неудобство, эта неловкость, этот стыд за нас, нашу неуспеваемость, «некультурность», вспыльчивость сводили их с ума. Они раздражались и наказывали.
И так ли сильно в этот момент они беспокоились о нашем благе, как о собственном страхе и стыде? Разумеется, этот страх всячески камуфлировался нашими родителями (и у нас, как у родителей, он маскируется в благопристойные одеяния). Думаю, что большинство родителей с этим «бесом в себе» борется. Полагаю, наконец, что многие родители сами себя за это ненавидят, понимая, что раз за разом предают собственного ребенка. И не могут простить себе того, что их собственная слабость, их неспособность защитить и помочь своему ребенку зачастую оборачиваются агрессией, направленной против него: «Боже, какой же ты поганец! Как я тебя ненавижу!», «Какая же ты гадкая, противная девчонка!»
А что думать малышу, когда после похода в гости, где он случайно разбил что-то или как-то иначе «опозорился», раскрасневшаяся мама, стиснув зубы и сжав кулаки, предпринимает «несимметричные оргвыводы», вымещая на нем всю пережитую ею неловкость? При этом сама себе она все объясняет правильно: «Я делаю это для него, чтобы он понял. Мне и самой не хочется, но должна же я его воспитывать. Что из него иначе вырастет?»
Но неужели же она сама себе верит, когда говорит такое? Неужели же ей самой непонятно, что это просто банальная попытка оправдаться? Спросите: за что? За служение своему страху и в качестве служения ему: с одной стороны, она боится оскандалиться, с другой – признать, что именно наказывает, а вовсе не воспитывает своего ребенка. В угоду своему страху (и в этом смысле – для себя) она спускает борзых на своего малыша. Мысли: «Ты плохая мать! Твой ребенок – ирод!» – вот что руководит ею, а вовсе не беспокойство, не радение за свое чадо.
А потом взрослый «ребенок» скажет на психотерапевтическом приеме: «Я думаю, что мои родители никогда меня не любили». Один из моих пациентов вспоминал как-то, что, когда он был еще маленьким мальчиком, к ним в дом часто приходили гости. Мама всегда выглядела сердобольной хозяйкой и заботливой матерью. Она щебетала, словно рассветная птаха: «Коленька», «миленький», «дорогой», «любимый». Но когда гости уходили, ее лицо становилось каменным, она с ненавистью и презрением смотрела на своего сына и, бывало, ударив его по лицу, говорила ужасную фразу: «Как я тебя ненавижу, ублюдок! Тебя с твоим ублюдочным отцовским лицом!»
На общем фоне эта реальная ситуация выглядит несколько утрированной, но многие дети ощущают нечто подобное. У некоторых эти подсознательные ощущения трансформируются в чувство, что они не соответствуют родительским ожиданиям; у других – в ощущение, что родители их не любят или что они им в тягость. Третьи понимают, что родители беспокоятся больше о сохранении своего лица, нежели о детском благе. Четвертые пытаются провоцировать своих родителей – выбить, вытребовать из них жалость, простое внимание или (это уже, конечно, нечто запредельное) искреннюю заботу.
Будущность детей, воспитывающихся в таких условиях, незавидна. Ребенок чувствует эту двуличность, и ему, конечно, не понять тех мук, тех внутренних терзаний, которые зачастую переживает в это время его родитель. Кто-то из таких детей пускается во все тяжкие – пьет, колется, бродяжничает. У него нет ощущения, что он кому-то дорог, и он сам себе перестает быть нужным. В других случаях человек просто замыкается, таит проблему в себе, и сам постепенно становится двуличным: эгоистом, который не способен служить себе, т. е. человеком, который служит чему угодно – своему страху, своей ненависти, своей безысходности, но только не себе самому.
Все это, конечно, вовсе не означает, что мы не должны воспитывать своих детей. Напротив, нам бы следовало делать это как следует. Только надо начать с признания: мы делаем это для себя. Это нам надо, чтобы наши дети были счастливые, воспитанные, образованные, любящие и заботливые. И если бы мы подумали таким образом, то смогли бы найти со своим ребенком общий язык, а главное – не стали бы совершать того, чего потом никогда не сможем себе простить – предательства.
Служа своему страху, своему стыду, своему раздражению, мы служим им, а не себе, но то, что мы делаем, мы делаем для себя. Разумеется, мы преуспели в манипуляциях и самооправданиях, мы знаем, как выкрутиться, но разве это облегчает нашу судьбу, разве наши дети будут любить нас за эти выкрутасы больше! А кому, в конце-то концов, нужно, чтобы его любили его дети? Нашему страху, стыду и гневу? Нет, это нужно нам! Но кого мы слушаем, кому доверяем, кому подчиняемся? Кто наш хозяин?!
Нам хочется быть «хорошими». Но «хороший» или «плохой» – это оценка, и только «счастливый», «радостный» – это состояние. Мы словно бы выслуживаемся перед кем-то вместо того, чтобы жить. В результате наши высшие достижения – это глупости и гадости. И мы оправдываемся, находя объяснения «почему» и «потому что» своим глупостям и гадостям. Мы отыскиваем тех, ради кого мы их якобы делаем, и вешаем на них всех собак, поскольку нам самим их уже, кажется, не унести.
Если бы мы нашли в себе силы признаться: все, что я делаю, я делаю для себя, то мы бы не стали делать ни глупостей, ни гадостей, потому что никто из нас в этом не заинтересован. Мы бы не искали объяснений, а находили бы решения. Мы бы не вменяли вину невиновным, а чувствовали бы собственную ответственность за собственные поступки. И ведь в любом случае никакие оправдания, никакие объяснения не освобождают нас от этой ответственности. Все последствия наших ошибок посыплются на нашу голову.